Химич вынырнул и мощными гребками погнал свое тюленье тело вперед. Ази с удивлением следила за ним: такой стильный кроль она видела только по телевизору. Мужчина обогнул озеро, перевернулся на спину и в несколько толчков подплыл к берегу, уткнувшись макушкой в песок.
– Вот это класс! – сказала Ази, присаживаясь рядом с ним на корточки. – Где вы так научились?
Он выбрался на берег, тяжело дыша, вяло взмахнул руками.
– Я же родился на Волге, да еще и в спортшколу походил несколько лет. А потом – бенц, и все. – Откинул волосы со лба, виновато улыбнулся девушке: – Сердце, видите ли… Из-за сердца даже в армию не взяли.
– Господи, так вам нельзя же! Я дура, Сергей Сергеевич!
Он с удивлением посмотрел на расстроенную девушку:
– Вы серьезно это? Бросьте, Ази, не надо. Считайте, что я вам ничего не говорил. Да и не рассказывайте про это никому, пожалуйста… Вы же хотели искупаться, Ази, так идите же, вода – чудо!
Она вдруг сообразила, что он впервые называет ее ласкательным прозвищем, а не по имени-отчеству, и чуть не разревелась.
Химич стоял перед нею в растерянности.
– Ази… Что-нибудь случилось? Опять я что-нибудь не так…
Она замотала головой: нет.
– Хотите, я научу вас плавать по-настоящему? Нет? Ази… чего ж вы хотите?
– Не знаю… – Она села на песок, перевела дух. – А что еще вы видите во сне?
Он наморщил большой лоб.
– Рыбы снятся. С красивыми женскими животами. – Надел очки. – И много лишних людей. Так что же с вами, Азалия Харитоновна? – Голос его звучал доброжелательно, но суховато. – Чего вы хотите?
Она посмотрела на него с жалобной улыбкой:
– Поцелуйте меня, Сергей Сергеевич, пожалуйста. Не то я разревусь.
Она вернулась домой очень поздно, но мать еще не спала.
– Что с тобой, Ази? – Мать мучилась одышкой. – От тебя веет такой свежестью, как будто ты счастлива…
– А я и впрямь счастлива, ма! Я сегодня влюбилась, полюбила и стала женщиной!
Мать посмотрела на нее – Ази угадала ее взгляд в темноте.
– И кто же твой герой?
– Ма! Ты же сама сто раз говорила, что за героев только дуры выходят.
– Так вы еще и пожениться решили?
– Да. Он не герой, он – любимый, ма! Честное слово.
Их свадьба, конечно же, стала сенсацией для полусонного городка, прочившего Ази в мужья человека ну уж никак не ниже генеральского чина. А тут, подумать только, – невоеннообязанный, годный к нестроевой, как записано в его военном билете. В решении красавицы видели даже не каприз, но – темную тайну и уж никак не любовь.
И спустя годы – а прожили они вместе около шести лет – Ази каждый день открывала странного своего мужа, как неведомую, загадочную планету или страну – с городами и водопадами, ночными кошмарами и бездонными морями. Как большинству русских людей, мир представлялся Сергею Сергеевичу хаотическим сцеплением случайностей, и чтобы хоть как-то упорядочить мир и обезопасить себя и близких (через год у них родилась девочка), Химич прибегал одновременно к двум средствам – медлительности и воображению.
Он не торопился открыть дверь – не из страха или трусости – лишь потому, что пытался перебрать, кажется, все возможные варианты встречи с гостем или гостями: это могли быть соседи, птицы, Козебяка, Дон Кихот или преодолевшая тысячи километров и иссохшая за время пути кобра, утратившая яд и жаждавшая лишь покоя у ног последнего властелина…
Получив письмо, он не спешил распечатывать конверт, упорно стремясь предугадать содержание послания – каждое казалось ему некой вестью, иначе зачем бы кому-то тратить время и чернила? Сам он никому писем не писал, ибо, в чем он был убежден, не владел словом, которое помогло бы кому-нибудь в беде, исцелило душу, остановило злодея или вознесло праведника. Поначалу Ази это забавляло, но вскоре и она, словно заразившись от мужа, стала относиться к письмам, вообще к словам столь же бережно, пугая молчанием даже собственную мать.
– Может, тебе плохо? – тревожилась старая гречанка. – Ты стала такая молчаливая…
– И счастливая.
Мать лишь покачивала головой: бессловесное счастье – это было что-то новенькое в мире, зачатом в слове и словом.
Сергей Сергеевич по-прежнему много спал. Однажды он сказал Ази: «Во сне легче переносить счастье. – И с усмешкой добавил: – И потом, во сне я худею».
Он все чаще оказывался на больничной койке: давало знать о себе больное сердце. Однажды оно остановилось. Ази похоронила его с нераспечатанным письмом, подсунутым под скрещенные на груди руки. Это письмо написала она, узнав о его смерти. Никто не знает, что за весть она послала любимому в вечность, но когда кто-то из коллег в учительской вполголоса предположил, что за миг до смерти Сергей Сергеевич думал не: я умираю или не умираю? – но: умирать мне или не умирать? – она вдруг стукнула кулаком по столу и закричала, вскинув лицо к потолку и срывая голос:
– Не смейте! Не смейте так! Вы его не знали и знать не хотели! А я знала… я знаю его! И ненавижу вашего Чехова! Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу…
Мускус
Уже на первом году жизни Мускус одним пуком разнес вдребезги глиняный горшок, использовавшийся как ночная ваза, поэтому пришлось его скупердяистым родителям разориться на железное фабричное изделие. В школе он учился так-сяк, а по математике – и вовсе никудышно. Учительница Нина Фоминична Ирбит, растившая в одиночку сына-хулигана и квелую дочь, наказывала Мускуса на каждом уроке, при этом так бешено кричала на мальчишку, что тот не выдерживал и убегал в туалет, чтобы освободиться от перекипевшей мочи.
После профтехучилища и службы в армии Мускус вернулся в родной городок, устроился в железнодорожные мастерские и прославился как мастер на все руки. Его звали всякий раз, когда нужно было починить канализацию и водопровод, электропроводку и мотоцикл, а также заколоть свинью к празднику. Как было принято в городке, расплачивались водкой, но сколько б ее Мускус ни выпивал, никому еще не довелось встретить его пьяным.
С наступлением летнего тепла он норовил каждый день удрать на речку – купался до одури, загорал до синевы. И именно на берегу реки он и встретил Настеньку Ирбит, дочь ненавистной математички, которая уже успела закончить химфак университета, учительствовала в средней школе и была замужем за Игорем Шеленковым, служившим педиатром в местной больнице. Детей у них не было.
– Это что же с тобой жизнь понаделала! – изумился Мускус. – Губы да глаза остались, на остальное и взглянуть-то стыдно. Вот у меня – что голова, что жопа – одного размера.
– Это заметно, – пролепетала Настенька. – Ты женат, Виктор?
– Был. Целый год прожили душа в душу, а однажды застал я ее с любовником. Закатал обоих в панцирную сетку от кровати и бросил в говно – долго выбирались.
И захохотал, явив Настеньке два ряда новехоньких белых зубов.
– Почему тебя Мускусом прозвали? И кто?
– Бабы! Говорят, от меня дух прет какой-то нечеловеческий. А я думаю, это из-за мускулов. – Он напряг огромные бицепсы. – Хочешь понюхать? Это тебе не мускулы, а настоящие мускусы!
– Я и отсюда чую, – отказалась Настенька. – Душистое начало мускуса – макроциклические кетоны – класс органических соединений, содержащих карбонильную группу, связанную с двумя углеводородными группами… Впрочем, это сложно. Но про ацетон-то ты слыхал?
До глубокого вечера он учил ее плавать, а когда оба замерзли, Мускус развел на берегу костерок из плавника.
– Хорошо как, – задумчиво проговорила Настенька. – Вот на этом бы и кончалась жизнь, и все были б только рады, я думаю.
– Я вижу, ты еще не знаешь, что такое хорошо, – возразил Мускус. – Вот выходи за меня замуж – тогда поймешь, что такое счастье. Я зубами гвозди перекусываю.
– Я замужем, – напомнила Настенька. – А до остального никому нет дела.
– То-то ты подальше от народа купаешься.
– А что тут такого?
– А чтоб твоих синяков не разглядели. Бьет?
Настенька вздохнула.
Жарким июльским полднем Мускус заманил Настеньку на прогулку по реке в лодке. Женщина в блеклом сатиновом платьице сгорбилась на носу, Мускус завел мотор, и помчались они, распугивая купальщиков и рыбаков, против течения. Настенька вцепилась руками в борта лодки, радуясь брызжущей на нее воде и скорости, заставлявшей дышать полной грудью.
Через полчаса Мускус причалил к берегу, на котором высился огромный старый дуб.
– Там, наверху, в детстве я устроил гнездо: думал, дурень, жар-птица соблазнится, а соблазнились вороны – все гнездо засрали. А ну-ка полезли!
Привязав лодку, он подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветку и одним махом скрылся среди листвы.
– А гнездо-то – сохранилось! – радостно заорал он. – Дуй сюда!
– Я не умею! – прокричала Настенька.
Мускус высунулся из кроны, вися вниз головой.
– Давай сюда руки, – приказал он. – И-эх!
И вместе с зажмурившейся Настенькой оказался на толстенной ветке.
– Держись за меня – не пропадешь.
Он подхватил ее на руки, подбросил – она едва успела схватиться за тонкие ветви, подтолкнул – и Настенька кубарем полетела в сплетенное из ивняка и камыша гнездо, где через мгновение оказался и Мускус.
Женщина легла на спину. Сквозь просвет в ветвях она видела твердое, как алмаз, синее небо и зависшего на одном месте ястреба.
– Опять умирать собралась? – сурово спросил Мускус, заметив слезы на ее глазах. – На тебе платье – хоть выжимай.
– Так выжми, – сказала она, не поворачивая к нему лица. – Всю до капли.
Настенька все чаще оставалась ночевать у матери, из чего дошлые соседи сделали вывод: муж, известный психопат и тайный пьяница, стал бить ее вдвое против прежнего.
– Он хоть говорит, за что лупит? – допытывался Мускус. – Из-за бездетности? Или из-за меня?
Настенька лишь качала головой, но ни в чем не признавалась.
– Река поднялась – осень. – Мускус взял Настеньку за руку. – А хочешь – я тебе чудо покажу?
Той же ночью Настенька выскользнула из материного дома, Мускус встретил ее на лодке под старым мостом. Она завернулась в старое пальто и закурила – раньше Мускус за нею такой привычки не замечал.
Они спустились на несколько километров по течению, в полной темноте свернули в какую-то протоку. Мускус выключил мотор и взялся за длинный шест. Лодка шла почти бесшумно. Вокруг из воды торчали какие-то столбы, но Настенька не знала, что это такое.
Редкие облака разошлись, и полная синяя луна осветила затопленный лес.
– Пригнись, – шепотом приказал Мускус. – А то еще ветку башкой заденешь.
– Долго еще? – тоже шепотом спросила Настенька, дрожа больше от возбуждения, чем от холода. – Как красиво…
Лодка причалила к песчаному холму.
Мускус сел рядом с женщиной и закурил.
– Скоро, – сказал он. – Почему ты с ним не разведешься, Настя?
– Не за тебя же мне выходить, – с тихим смехом ответила она. – Не обижайся, Виктор, но мы с тобой слишком уж не подходим друг другу…
Звезды на востоке стали медленно блекнуть, а небо из глубоко синего превращалось в палево-серое. Вскоре над горизонтом прочертилась бледно-розовая полоса. И тихий, невыразительный и вместе с тем невыразимо прекрасный свет стал заливать дальние колки, сизые ивняки и темную воду, и Настенька, сама не понимая – почему, вдруг прижалась к Мускусу и заплакала: так все было хорошо вокруг и так безнадежно – в жизни.
Поднялось солнце.
– Вот тебе и чудо, разве нет? – сказал Мускус. – А я, знаешь, привык своего добиваться.
– Это похвально, – всхлипнула женщина. – А вот мне никто никогда в любви не признавался. Смешно, да? Да у нас в городке и слова-то этого стесняются…
Мускус промолчал.
Дома Мускус извлек из чулана коробку с револьвером, который его отец выкопал на огороде (когда-то в этих местах было жестокое сражение, после войны саперы еще годами разминировали поля и леса, а местные жители под шумок норовили разжиться кто тротилом – рыбу глушить, а кто и оружием – неизвестно для чего). Много лет револьвер бездельно пролежал в коробке, завернутый в промасленную тряпицу, и всякий раз мать, если вдруг вспоминала об оружии, просила Мускуса выбросить наган в помойку либо же сдать в милицию.
Он проверил барабан, ствол и спусковой механизм, зарядил револьвер одним патроном и отправился в гости к Настеньке и ее мужу.
– Ты, скотина безрогая, – с порога начал он, – или ты даешь ей развод, или я тебя дуэлирую. Понял?
Мужчина за столом скривился.
– Развода она не просила и не попросит, а дуэлировать ты меня, рванина, разве что из жопной дырки сможешь.
Мускус вынул из кармана револьвер.
– Не надо, Виктор, – заплакала Настенька. – Мне нельзя волноваться: у меня будет ребенок.
– От меня, – сказал Мускус.
– Неважно! – взвился муж. – Пшел вон, сиволапый!
Мускус нахмурился.
– В барабане один патрон, – сказал он. – Про русскую рулетку слыхал? Предлагаю.
– Миша! – закричала Настенька. – Я все равно никого, кроме ребенка, не люблю. Не делайте этого!
– Пшла вон! – велел муж, и Настенька убежала наверх. – Я первый, потому что это ты мою жену с панталыку сбил.
Они вышли из дому и остановились в тени.
Михаил крутанул барабан и, глядя побелевшими от бешенства глазами на Мускуса, нажал спусковой крючок. Раздался сухой щелчок.
– Не повезло тебе, – съязвил Мускус. – А вот мне всегда везло. И сейчас – тьфу, нечистая сила! – повезет.
Он с улыбкой уткнул ствол в висок – грохнул выстрел. Мускус упал.
– Шума, конечно, не оберешься, но все вышло по-моему! – торопливо проговорил Михаил, взбегая на крыльцо, где поджидала его Настенька. – Хочешь – сходи за дом, убедись: моя взяла.
– Считать не умеешь, – сухо ответила Настенька. – Взяла – моя. Подвинься.
И ушла с чемоданчиком в руках вон со двора.
Она поселилась у матери в крошечной комнатушке под крышей, родила мальчика, которого назвала Виктором.
Принимавший роды врач хлопнул малыша по попе.
– Хорошо кричит! А пахнет! – Доктор аж зажмурился. – Ну чистый мускус! Просто зверский.
А через три или четыре дня Настенька получила телеграмму от Мускуса (нарочно задержанную – по уговору – его дружком, начальником почты), в которой значилось: «Ja tebia lublu». Он постеснялся писать русскими буквами слова, которые в городке никто не произносил вслух.
Голубка
Взгляд девочки заставил фотографа выпростать голову из-под накидки и внимательно посмотреть на десятилетнего ребенка, спокойно сидевшего между отцом и матерью. Она была очень красива – ни в мать, ни в отца. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить Валентину Ивановну Голубеву в супружеской измене. Илья Ильич, служивший начальником железнодорожной станции, с извиняющейся улыбкой рассказывал о прабабушке, которая из-за своей нечеловеческой красоты так никогда и не вышла замуж: все, кто в нее влюблялся, гибли на дуэлях, пускали пулю в лоб или умирали от яда. Чтобы избавиться от проклятия красоты, прабабушка плеснула себе в лицо кислотой, но стала от этого еще краше и желаннее. На смертном одре она оказалась наедине со своим непорочным сердцем – чистым, как кубик льда.
– Что-то не так? – спросил Голубев одними губами, боясь пошевельнуться.
Пожав плечами, мастер вернулся под накидку. «Наверное, она просто хочет писать, – подумал он. – Или какать». И нажал спуск.
Голубевы жили в домике окнами на пакгаузы и здание вокзала, рядом с которым над старыми каштанами возвышалась водонапорная башня красного кирпича с ржавым флюгером на куполе. Когда мимо проходили поезда, в буфете на стеклянной полке начинала дребезжать одна и та же рюмка. Валентина Ивановна все собиралась приклеить к донышку рюмки бумажку, да руки как-то не доходили. С утра до вечера она хлопотала по дому, готовила, стирала, протирала и, когда уж очень уставала, говорила обычно с вялой усмешкой: «Меня и похоронят, наверное, в фартуке».
Илья Ильич не любил свою службу. Не любил лязг железнодорожных составов, ночные вызовы, ругань с клиентами, скандалившими из-за простойных штрафов, не любил и фразу, которую его подчиненные считали его любимой: «Железная дорога всегда права, даже если не права». Однако он скрывал ото всех эти чувства и делал это так успешно, что числился лучшим начальником станции на отделении, и это тоже его мучило.
По субботам он с дочерью Галей, Голубкой, отправлялся в библиотеку, и это был праздник для обоих. Неблизкий путь до старого двухэтажного дома на площади, где над почтой и милицией размещалась городская библиотека, непременно нужно было проделать пешком – чтобы растянуть удовольствие. Особенно хорошо было зимой, промерзнув на мостах через Лаву, взлететь по деревянной лестнице на второй этаж и войти в жарко натопленную комнату с конторкой, за которой сидел Мороз Морозыч, библиотекарь с ватной шевелюрой и ватной бородой, скинуть пальто и присесть на корточки перед открытой печной дверцей, рядом с которой громоздились пахучие слезящиеся сосновые поленья. А жарким летним днем здесь было прохладно и приятно пахло бумажной прелью. Настоящее же пиршество начиналось, когда Голубев и Голубка принимались перебирать книги. На это уходило часа два, три, а то и четыре, с перерывом на чай и разговоры с Морозом Морозычем.
– Библиотека и есть коммунизм, – говорил Илья Ильич. – Или рай, если хотите. Братство великих душ и умов. Здесь слиты все достижения красоты, уравновешивающие друг друга в гармоническом целом, которое и спасет мир, как говорил Достоевский…