– Ну а мои известия не из радостных, – сказал Клейтон. – Директор исправительной колонии теряет терпение и отказывается дальше держать ее побег в тайне.
– Почему он передумал? – спросил Том.
– По той же причине, которая сначала принудила его держать язык за зубами: страх за свою карьеру. Сначала я обещал ему, что мы доставим беглянку без промедления. Тогда он предпочел скрыть побег, чтобы не признаваться, что система безопасности в его учреждении несовершенна. Но он, видишь ли, все выложил своей женушке, и та уговорила его больше не рисковать. Я его кое-как успокоил, но, боюсь, сегодня благоверная снова за него примется и прорвет последнюю линию обороны. В лучшем случае он даст нам еще два дня.
– Если поспешу, то доберусь до Нашвилла раньше, чем она оттуда уедет.
– Ты уж постарайся, старина, времени у нас в обрез. Потом в наши дела вмешается ФБР.
– Я всегда буду опережать их на корпус.
– Смотри, не заиграйся: если ты не станешь с ними сотрудничать, то серьезные неприятности возникнут уже у тебя, и я не смогу тебя прикрыть. Это чересчур рискованно.
– Она ищет какую-то тетрадку, – бросил Том и услышал в трубке дыхание судьи, воздержавшегося от комментариев. – Ты прочел то, что она оставила под своим матрасом?
Судья и это оставил без комментария.
– Эта тетрадка докажет правдивость написанного в ее дневнике. Если она действительно существует, то, думаю, ты предпочел бы, чтобы я нашел ее первым.
– Ты пытаешься выкручивать мне руки?
– Если бы моя цель состояла в этом, ваша честь, то я не стал бы задавать этот вопрос. Попытайся уговорить этого болвана. Если он все-таки сдрейфит, то используй всю свою власть, чтобы не допустить скандала. Все, пора прощаться, мне надо ехать.
Том вышел из кафе под мелкий дождик, зарядивший с наступлением вечера. Он сел за руль, потер щеки, чтобы прогнать усталость, и тронулся в путь.
* * *Агата обещала Милли, что той будет во что переодеться, но выбор одежды оставила за собой.
– Тебе пора выглядеть по-другому! – заявила она, ожидая поддержки от Рауля.
– Меня вполне устраивает мой вид! – возмутилась Милли, ища помощи у него же.
– Раз платит Агата, – рассудил Рауль, толкая дверь винтажного бутика, – давайте хотя бы взглянем, что она предлагает, а потом примем решение.
Он пропустил обеих женщин вперед, дождался, пока они отвернутся, и подмигнул продавщице, потом закатил глаза.
Агата, побродив между стеллажами, выбрала три юбки, колготки разных цветов, белье, две рубашки, трое брюк, в том числе одни широченные, которые Рауль тут же у нее отнял, два джемпера с V-образным вырезом. Сунув все это Милли, она потащила ее к примерочной кабинке.
– Я не стану все это носить! – взбунтовалась Милли, вернув одежду Агате. Но умоляющее выражение на лице Рауля заставило ее передумать. Она забрала вещи и, всем своим видом демонстрируя недовольство, задернула занавеску.
– С ума сойти, шлюха на панели! – раздалось из кабинки. – Так, а это гламурная дура!.. А это еще что? – Из-за занавески вылетали юбки, колготки, боди. Агата подбирала вещи по одной и отдавала Раулю, выражение лица которого оказывало на Милли, когда она выглядывала из-за занавески, отрезвляющее действие.
За час она перемерила под надзором выбившегося из сил Рауля почти весь магазин. Наконец в примерочной стало тихо. Милли, натянувшая бежевые брюки и полосатую футболку, поверх которой красовалась расстегнутая рубашка, довольно разглядывала себя в зеркале, сама удивляясь эффекту.
Агата присовокупила к покупкам такие же брюки, только синие, красно-белую футболку и пару свитеров и пошла к кассе. По пути она перехватила взгляд Милли, любовавшейся кожаными сапожками.
– Примерь! – предложила она.
– Нет, они, наверное, страшно дорогие. Обойдусь.
Агата сделала жест спешившей к ней продавщице.
Милли, стоявшая перед высоким зеркалом, была вынуждена одобрить свой новый силуэт, удлинившийся на два дюйма.
– Берем! – решила Агата.
– Нет, я не могу…
– Ты не можешь обойтись без таких сапожек, вот что я тебе скажу. Жизнь всего одна. Все, возражения не принимаются.
Рауль был на последнем издыхании, и это положило конец дебатам.
Выходя из бутика, сияющая Милли представляла, как подействует ее новый облик на Фрэнка. Ей захотелось запечатлеть себя, и она протянула Агате свой мобильный телефон.
Агата недоуменно уставилась на телефон. Его же используют, чтобы говорить! Телефоном завладел Рауль, и Милли встала в позу опытной соблазнительницы.
– Ты собираешься отправить свое изображение с этой штучки? – недоверчиво спросила Агата.
Милли полагалось отстаивать версию, что она отлучилась по семейным делам, а не ради развлечений. Но фотография свидетельствовала о другом. Она заколебалась, передумала отправлять компрометирующее изображение, спрятала телефон в карман, взяла Агату за руку и чмокнула в щеку.
– Даже не знаю, как вас благодарить!
– Это мне следует тебя поблагодарить за все, что ты для меня сделала. Завтра утром наши пути разойдутся. Каждый раз, натягивая эти сапожки, ты будешь вспоминать наше маленькое приключение. У тебя останутся от него не только плохие воспоминания.
Агата указала пальцем на магазин нижнего белья. У Милли не было ни времени, ни возможности, ни желания отказаться. Рауль категорически отказался туда идти, решив подождать снаружи.
После завершения покупок он спрятал пухлые пакеты в багажник и сел за руль.
– Не знаю, как вы, но я бы сейчас съел целого быка! Сегодня вечером мы поужинаем под музыку, причем не простую. Я приглашаю вас в одно местечко, где не бывают туристы.
* * *Милли думала, что услышит музыку кантри, но в ресторанчике, куда привел их Рауль, исполняли музыку Чарли Паркера и Майлза Дэвиса.
Посетители в зале были разношерстные, официантки щеголяли в соблазнительных нарядах. Кроме завсегдатаев здесь, вопреки обещанию Рауля, хватало и туристов. Их он игнорировал, как будто они внушали ему ужас. Троица оказалась за столиком по соседству с супружеской парой, делившей трапезу с не слишком опрятным субъектом.
– Полюбуйтесь на них, – обратился Рауль к Милли. – Они бывают здесь очень часто. Раз в неделю они приводят с собой какого-нибудь бродягу. Такое можно увидеть только здесь. Для бедняги имеет значение даже не еда, а посвященное ему время, желание его выслушать. Когда человек просит милостыню, он постепенно становится невидимкой, день за днем от него остается все меньше. Люди, проходящие мимо попрошайки, стараются его игнорировать. Можно подумать, что нищета заразна. Наиболее сострадательные изображают сочувствие и этим лишают беднягу единственного, что у него еще оставалось, – самоуважения, за которое он цепляется из последних сил, даже если так чумаз, что пачкает тротуар, с которого взывает к доброте тех, у кого есть крыша над головой.
Милли вопросительно посмотрела на Агату; она догадывалась, что эта тема знакома Раулю не понаслышке.
К ним подошел поздороваться хозяин заведения. Его уважение к Раулю было почти осязаемым, достаточно было услышать, с какой почтительностью он просит гостя спеть со сцены. Рауль немного поломался и согласился.
После коротких переговоров с музыкантами он запел низким голосом блюз в сопровождении трубы и контрабаса.
Милли заметила, что в нем сразу произошла перемена. Это был уже не просто любезный человек: когда он запел, в его глазах загжлись другие жизни, помимо его собственной. Агата наклонилась к Милли и поведала ей его историю.
В возрасте пятнадцати лет Рауль приехал в Калифорнию в грузовике вместе со сборщиками клубники, по большей части мексиканцами. Хоть это были не хлопковые плантации рабовладельческого Юга, условия жизни сборщиков клубники оставляли желать лучшего. Грузчик, водитель-дальнобойщик, парковщик, ночной сторож, привратник в ночном клубе, потом в отеле – кем он только не становился по воле судьбы! Он побывал в самых дальних уголках Калифорнии, и наконец на него обратил внимание преподаватель музыки в Беркли по фамилии Херриман, которого величали «мэтром». Высокий блондин, тощий и чопорный, ценивший общество смазливых юношей, он безошибочно распознавал талант. Рауль умел держаться, обладал хорошей осанкой и блюзовым голосом. Слушая его, можно было, зажмурившись, представить, что находишься в Новом Орлеане. То, каким образом Раулю удалось избавиться от акцента, оставалось загадкой для всех, кроме него самого. Он обладал невероятным музыкальным слухом и способностью подражать практически любым звукам. Его излюбленным трюком, беспроигрышно действовавшим на девушек, было прикинуться редкостным эрудитом и полиглотом. Покрутившись среди продавцов утки по-пекински на улицах Сан-Франциско, он стал бегло болтать по-китайски – что с того, что ни один китаец его не понял бы? Своим псевдонемецким он был обязан Херриману, ни от кого не скрывавшему свое происхождение, его французский имел квебекский налет – результат флирта с красоткой, сбежавшей из Монреаля с целью поменять тамошние снега на солнце и апельсины.
Херриман обратил внимание на своего будущего ученика в баре, где тот пытался пропить все, что заработал за день.
В те времена Раулю редко удавалось переночевать хотя бы две ночи подряд под одной и той же крышей. Каждый день ему приходилось искать место для ночлега, поэтому неудивительно, что предложение преподавателя музыки – крыша над головой и обучение – показалось ему редкой удачей, упустить которую было бы непростительно. Наклонности Херримана не составляли для него тайны, но тот ни разу не позволил себе ни малейшей бестактности, из чего Рауль заключил – благо то были времена вседозволенности, – что для преподавателя музыки секса больше не существует. Он просто продлевал свою молодость, окружая себя молодежью. Херриман сделался его духовным наставником: он считал своим предназначением спасение душ и преображение судеб. Иногда он праздновал победу, иногда терпел неудачу – но никогда не унывал. В Беркли уже насчитывался десяток молодых людей, обязанных ему своей новой жизнью. К их числу принадлежал и Рауль. Херриман научил его правильно одеваться, причесываться, говорить, а главное, внушил ему, что можно пользоваться своим даром не только для того, чтобы затаскивать девушек в постель. За два года, проведенные у него, Рауль перестал уделять излишне серьезное внимание женским грудям и ягодицам; он по-прежнему провожал их пылким взглядом, но и это уже было не столь важно.
Агату познакомил с ним Макс, когда она поступила в университет. Знакомство сразу переросло в дружбу.
Рауль не принадлежал к числу студентов, но усердно посещал занятия Херримана и делал серьезные успехи, а также ходил на уроки кое-кого из его коллег, закрывавших глаза на присутствие у них в классе подопечных мэтра.
Рауль был всем обязан Америке, но тяжелое детство сделало его неравнодушным к участи угнетенных. Борьба против войны, сопротивление империалистической политике и сегрегации стали неотъемлемой частью его существования. Забастовщики частенько слушали его пение, оно звучало в первых рядах демонстраций. Очень скоро Рауль вступил в конфликт с законом, оказывая помощь тем, кто пострадал от рук полицейских. Встав на этот путь, он в конце концов ушел в подполье. Как большинство его соратников, он перебрался на Восток, в Нью-Йорк, и стал перебиваться мелкими заработками в Бронксе и на задворках Манхэттена, хватаясь за любую работу и ночуя где попало. Но и по прошествии десяти лет Рауль не излечился от ностальгии по Югу, по ослепительному солнцу. Десять зим на Гудзоне превратились для него в настоящее наказание. Кое-что сэкономив и совершив несколько мелких краж, он набрал достаточно денег, чтобы выйти из тени. Как-то январским утром, когда наступил холод и улицы в Трайбеке покрылись инеем, хотя снег так и не выпал, Рауль собрал вещи и отдал ключ от своей комнатушки приятелю, обещавшему, что кто-нибудь из его друзей обязательно найдет Раулю работу в Сан-Антонио. Преодолев пешком тридцать кварталов, он сел в автобус на автовокзале на 34-й улице.
Рауль навсегда сохранил признательность Херриману. За окнами автобуса опять проплывали, только теперь в обратном направлении, пейзажи страны, а он ломал голову над тем, как не предать память мэтра. Две первые ночи пути эти мысли лишали его сна. Слово «Нашвилл» на дорожном указателе стало для него озарением. То, что сделал для него Херриман, он станет делать для других: он будет отыскивать таланты и выводить их на сцену. Рауль станет музыкальным агентом. Что может быть лучше, чем начать эту новую карьеру в земле обетованной всех влюбленных в музыку!
Начал он с того, что арендовал участок и перестроил находившийся там ангар в зрительный зал, а потом стал заводить знакомства в барах, обещая музыкантам, соглашавшимся у него выступить, позаботиться об их будущем. Он придумал гениальный ход: набрал рабочих-мексиканцев, которые за места на концертах и бесплатные напитки придали его ангару облик огромной гитары. Великих музыкантов Рауль так и не отыскал, его зал так и не стал столь же знаменит, как «Виллидж Вэнгард», на его сцене не играла группа вроде «Муди Блюз», зато его оригинальная архитектура прославилась на всю округу.
– Человек, который сейчас стоит на сцене, – подвела итог Агата, – ни разу не забыл поздравить меня с днем рождения.
Милли смотрела, как Рауль под аплодисменты кладет на стойку микрофон. Она вдруг почувствовала гордость за то, что она здесь в его компании, что он уделил ей столько внимания, когда она выбирала одежду. Вспоминая рассказ Агаты о мэтре, помогавшем Раулю, она дала себе слово в один прекрасный день привезти сюда Джо, чтобы Рауль послушал его фортепьянные композиции.
Рауль вернулся за их столик.
– Сейчас мы споем с тобой вдвоем, – сказал он Агате.
– И не подумаю! – ответила та.
– После того, что я слышал сегодня в своем клубе, я насильно вытолкаю тебя на сцену!
– Кстати, тебе не пора обратно в клуб?
– У нас пока что мертвый сезон, Хосе справляется без меня. И потом, у меня в гостях ты.
Молчание, последовавшее за этим обменом репликами, подсказало Милли, что друзьям, не видевшимся столько лет, есть что сказать друг другу. Ее их разговор не касался. Она сказала, что ей пора позвонить Фрэнку, извинилась и оставила их вдвоем.
Рауль проводил ее взглядом до выхода.
– Невероятно, до чего она на нее похожа! – сказал он. – В клубе слишком темно, чтобы в этом убедиться, но, когда мы вышли на свет, я испытал шок!
– Я была готова к этому. Макс показал мне фотографии. Но все равно, у нее в машине у меня в первый момент было впечатление, что я вернулась на тридцать лет назад и вижу ее призрак.
– Она знает?
– Нет, она ничего не знает. Только то, что я сбежала, и это ей совершенно не понравилось. Теперь она хочет вернуться к себе. Мне надо уговорить ее остаться со мной.
– Когда ты ей все расскажешь, она обязательно передумает.
– Об этом не может быть речи. Ей ничего этого не надо знать. Еще слишком рано.
– Как тебе удалось сбежать?
– Благодаря терпению и наблюдательности.
– Хочешь спрятаться у меня и подождать, пока все успокоится?
– В том-то и дело, что сейчас и так слишком спокойно. О моем побеге не сообщают. В газетах об этом ни словечка.
– Может, они решили оставить тебя наконец в покое?
– Сомневаюсь. У меня есть единственное объяснение: мне готовят ловушку.
– Ты говорила кому-нибудь, куда направляешься?
– Я сама этого не знала, пока не повидалась с Максом.
– Тогда оставайся здесь, это будет верх осторожности.
– Ты писал мне в тюрьму. Рано или поздно к тебе заявятся с вопросами. Не хочу подвергать тебя такому риску.
– Если бы меня хотели сцапать, то это произошло бы уже давно. К тому же я теперь венесуэлец, – со смехом напомнил Рауль.
– Нет, тебя не тронули потому, что у них не было против тебя улик, к тому же они получили виноватую – меня. Я расплатилась за всех.
– Ханна, ты расплатилась за Агату, за тех, кто вместе с ней затеял это безумие. То, что ты назвалась ее именем, – настоящий мазохизм. К тому же ты помогла не всей группе, а только некоторым ее членам. Те, кто не был ни в чем виноват, были вынуждены бежать и провести годы на нелегальном положении. С тюрьмой это, конечно, не сравнить, но и нам порой приходилось несладко.
– Знаю, Рауль, я читала твои письма.
– Что я могу для тебя сделать, Ханна? Проси, чего хочешь.
– Продолжай называть меня Агатой, особенно при малышке!
Она поведала ему о тетради, которую ищет, и добавила:
– Я приехала к тебе потому, что с тобой все всегда говорили как на духу…
– Милая моя, если бы я знал, что кто-то располагает сведениями, способными тебя оправдать, то нагрянул бы к этому человеку с бейсбольной битой, и ты давно вышла бы из тюрьмы, причем через главные ворота. Теперь, услышав об этом от тебя, я проведу собственное дознание. Скажи, зачем было Агате доверять кому-то свои признания?
– Чтобы я смогла освободиться и принять эстафету, если с ней что-нибудь случится. Но человек, которому она доверилась, не исполнил ее последнюю волю.
– Какая эстафета?
– Малышка!
Рауль долго смотрел на подругу, не произнося ни слова.
– Если бы ты полюбила меня, ничего этого не произошло бы.
– Знаю. Вот что значит невезение! Но я полюбила другого.
– Только не говори, что по-прежнему его любишь!
– Умоляю, не произноси его имени!
– Ты знаешь, что с ним стало?
– Нет, откуда? Наверное, не помолодел, как и все мы, – ответила Агата. – Вот только он, думаю, теперь завел семью…
– Ни разу ничего о нем не слышал, если это то, что тебе хотелось узнать.
– Возможно, даже не это… – прошептала Агата.
– Каковы твои дальнейшие планы?
– Если мне удастся завладеть тетрадью до того, как меня поймают, я сдамся и буду ждать пересмотра моего дела.
– Вдруг ты ее не найдешь, что тогда?
– В тюрьму я все равно не вернусь. Макс дал мне револьвер. Я оставила в нем одну пулю – для себя.