— Что ты… что ты хочешь?!
— Угадай, — говорю я. — Или помочь? Тихо вы!!
Голоса смолкают.
Я тщательно вытираю окровавленный клинок о тунику рыжего. Снова приближаю лезвие к кадыку.
— Так где живет колдун? Забыл? Эй, вы! — это уже толпе. — Кто знает местного лекаря? Ну же, вспоминайте!
— Я вспомнил! — орет рыжий. — Опусти кинжал… не надо.
* * *— Где? — спрашиваю я. — Где мне его искать?
— У Водяных ворот, инсула, третий этаж.
Давно бы так.
— Отлично.
Я отпускаю рыжего — он тут же отскакивает на безопасное расстояние. Убираю пугио в ножны… оглядываюсь. Та-ак.
Такое ощущение, что людей в таверне прибавилось.
— Может, лучше сыграем в "дюжину"?
Угрюмое молчание.
Похоже, местным находка с бритьем не очень понравилась. Они медленно обступают меня. Лица недобрые, рыжий подхватил кочергу. За их спинами я вижу братцев-гладиаторов, которые смотрят на происходящее, сложив могучие руки на груди.
— Хорошо, — говорю я. С тихим шелестом меч выскальзывает из ножен. Вот и пришло время гладия. — Ну, кто первый?
Словно я тут всех положу, один. Оптимист.
— Я — гражданин Рима, — говорю я. — Слышите?
Им все равно. Один из ублюдков — тот, что с бельмом на глазу — пытается достать меня ножом снизу, из-под руки. Подлый прием. За такое в кабаках Субуры ломают руки…
Я пинаю со всей силы, звон металла — нож ударяется в стену. Н-на!
Все будет хорошо…
Кто-то обхватывает меня сзади. Сукин сын!
…даже если — не будет.
Не глядя, бью локтем. Хруст! Вопль. Гладием задеваю руку рыжего, тот отступает к стене и начинает орать. Кровь течет по голому предплечью, капает на пол. Рыжий орет. Дурак. Если бы я хотел убить, уже убил бы…
"Мой меч — это я".
— Ааааа!
С острия гладия срывается темная капля. Остро пахнет кровью и чесночным соусом.
Капля разбивается. Щелк!
Ситуация непростая. Или они задавят меня числом — или я их всех поубиваю. Но это уже что-то из области сказаний о Геркулесе…
— Берегись! — знакомый голос. Кажется, это один из братьев-гладиаторов. — Сзади!
Я успеваю повернуться и увидеть — оскаленные зубы, гримаса ярости…
Кочерга летит мне в лоб…
В последний момент я вскидываю гладий. Металл звенит. Сустав едва не выворачивает. В ладонь отдается так, что я чуть не роняю меч.
Проклятье!
Почему я пришел сюда без Тита Волтумия?! Было бы кому прикрыть мне спину!
Рыжий оскаливается и снова поднимает кочергу.
— Сюда! — слышу я голос.
Краем глаза замечаю движение. Здоровенный легионер расшвыривает местных в стороны — с легкостью. Бум, трах, н-на! С грохотом переворачивается деревянный стол, один из бродяг оказывается под ним… отлично!
Я бью рукоятью гладия в лоб самому настырному — н-на! — и иду вперед. Запрыгиваю на стол и взмахиваю мечом. Теперь нужно добраться до выхода. Но как?
Легионер машет рукой.
— Сюда! — кричит он. — Сюда, друг!
Я перепрыгиваю на другой стол, перебегаю. Мы с треском вываливаемся на улицу. Здоровенный полосато-серый котяра смотрит на нас с удивлением. Щурит желтые равнодушные глаза.
— Легат?! — мой спаситель удивлен.
Он кажется мне смутно знакомым.
— Ты — Виктор? — говорю я. — Верно? Семнадцатый Морской?
Легионер закрывает рот.
— Так точно, легат. — Выпрямляется, салютует. — Секст Анний, первый манипул второй когорты! Я был с Титом Волтумием… если помните.
— Милит?
— Арматура, легат.
Все "мулы" разделяются по сроку службы. Начиная от тирона — новобранца до эвокати — ветерана, отслужившего двадцать лет и добровольно вернувшегося на службу. Арматура — золотое сечение, костяк легиона. Это солдат, который служит давно и умеет все, что должен уметь легионер, но пока не освобожден от повседневной работы.
Когда я только ехал в Германию, Виктор сопровождал мою повозку от границы с Бельгикой до самого Ализона. Тогда мы еще столкнулись с галлами-дезертирами. В том бою я познакомился с Арминием, царем херусков, нашим союзником. Моим другом.
Давно это было…
Примерно месяц назад.
— Для римлян тут небезопасно, легат, — Виктор чешет затылок. — Даже для таких больших и красивых, как мы.
Я не выдерживаю. И смеюсь. Виктор тоже начинает смеяться…
Мы стоим в переулке и хохочем. Это нервное. Наконец я говорю:
— Берегись!
— Легат?
Я хватаю его за тунику и дергаю на себя. Треск ткани. Бум! Прилетевший из темноты камень ударяет в стену дома — там, где только что была голова легионера.
— Вот сукины дети, — говорит Виктор с каким-то даже восхищением. — Нам бы побыстрее свалить, легат.
Побыстрее? С удовольствием, но…
— Мне нужен лекарь.
— Я знаю, где это, — говорит Виктор. — Бежим!
* * *Они настигают нас в переулке. Обходят с двух сторон — по всем правилам военного искусства.
Темнота сгущается.
Даже в Субуре, самом мрачном и опасном квартале Рима, есть ночное освещение — уличные лампы. Чтобы, когда тебя будут резать, резали с удобством, не напрягая глаз. В Германии ничего подобного нет.
Только звезды.
— Эй, римлянин, — доносится из темноты стерто-безличный голос. — Слышишь? Самое время расплатиться…
Я киваю: верно. Обожаю драки в подворотнях. Ничего не видно, противники злы, безжалостны, напуганы и обычно пьяны. В ход идут ножи и палки, а пинать лежачего считается классическим приемом.
В Риме я частенько участвовал в подобных развлечениях. Правда, я обычно бывал с компанией… что и спасало, видимо, мою голову.
Из темноты возникают три настороженные фигуры.
Бельмастый пришел не один. Ничего, остальными займется Виктор. С утробным рычанием легионер наступает на них, фигуры шарахаются…
Бельмастый делает шаг вперед. Тусклый недобрый блеск железа. В руке у бельмастого — гладий. Все понятно: это варвар с римским мечом…
А с варварами у меня разговор короткий.
Бельмастый ухмыляется. Я вижу, как белеют в темноте его зубы.
В следующее мгновение я с силой бью гладием по клинку его меча. Раз! Вижу растерянное лицо, отвожу руку назад. Коли, коли, коли! — учит центурион новобранцев…
Два!
Я поворачиваю кисть, чтобы гладий плотнее вошел в тело. Бельмастый смотрит на меня — в глазах удивление. Рот открывается. Черная дыра глотки. Извини, ты сам напросился.
За моей спиной — хриплый рев Виктора. Крики, торопливый топот. Приятели бельмастого решили нас оставить. Отлично.
Гарда упирается в мягкое. Я рывком припираю бельмастого к стене.
Вонь его дыхания режет глаза. Чеснок и много лука. Гнилые зубы.
Я моргаю. Приближаю голову к лицу ублюдка — он вздрагивает, словно пойманная рыбина. Пытается сорваться с крючка.
— Это мой меч, — говорю я негромко и выдергиваю клинок. — Я убиваю им своих врагов.
Отступаю на шаг.
Из его рта вырывается струйка крови, пачкает подбородок.
Бельмастый делает шаг. Падает на колени.
— Львы — говорит он. Жутким, потусторонним голосом. Я вздрагиваю.
— Смерть, смерть… никого не останется…
Кровь заливает мостовую, вокруг его ног расплывается пятно. В черной лужице отражается полоска неба над нашими головами.
— Слышите, римляне! Львы пожирают… львов… Львы! Львы!
Он дергается — и затихает. Кончено.
Виктор выглядит не на шутку обеспокоенным.
— Легат, я… я слышал про предсмертные предсказания… и он говорил… Он говорил… что… Я же слышал!
— Пошли, солдат. Это всего лишь еще один мертвый варвар.
* * *— Здесь, легат, — говорит Секст Виктор. — Наверху.
В сумерках дом кажется каменной горой. А мы идем в поход на живущего в пещере злобного Циклопа, пожирателя людей и овец.
Мда. Сомнительная метафора.
Потому что Одиссея тогда чуть не съели.
— Легат?
Я киваю. Мы поднимаемся по узкой лестнице. Гем, сидя на ступеньках, провожает нас мутным, равнодушным взглядом.
Третий этаж.
— Останься здесь, — говорю я Виктору хрипло. Голос внезапно сел. Я стою на пороге тайны — тайны, которая, возможно, изменит все.
— Да, легат, — Виктор кивает. Встает у двери в задумчивой позе. Ладонь на рукояти гладия.
Молодец, солдат.
* * *— Что это сегодня был за шум?
Мирца закручивает волосы в узел на затылке, поднимает вверх. Такую прическу делают знатные римлянки и дорогие гетеры. Но ей она тоже идет. С ее темными волосами и тонкой шеей — и кошачий изгиб спины! — Мирца хорошо смотрится.
Даже со своими синяками.
Она красивая. Теперь Мирца это знает. Как сегодня тот дезертир на нее смотрел… хотя он не дезертир, конечно… Но смотрел хорошо.
— Дезертир не поделил что-то с Рыжим и Людоедом, — говорит она.
— Дезертир не поделил что-то с Рыжим и Людоедом, — говорит она.
— Правда? И кто выиграл?
— Дезертир заколол Людоеда до смерти, а Рыжему порезал шею.
— Крутой парень, — говорит Тиуториг равнодушно. — Как же они так сплоховали? Вроде ребята крепкие.
Хотя на самом деле ему наплевать на всех Рыжих и Людоедов вместе взятых. Они этому голубоглазому на один щелчок, не противники…
Голубые глаза, не мигая, смотрят, как она раздевается. Это почему-то приятно, хотя и страшновато.
— Ему помог другой солдат. Тоже, видимо, дезертир.
Он кивает, не слушая. Протягивает левую руку.
— Иди ко мне.
* * *Она берет его рубаху.
На табурете остается желто-розовая неживая рука. Она лежит ладонью вверх, ремни небрежно ослаблены. Полусогнутые пальцы смотрят вверх — словно отростки или корни. Эта рука пугает Мирцу, но она храбро касается ее пальцами.
Рука неожиданно теплая. Даже странно. Это почти приятно.
Рубаха, вспоминает Мирца.
Это явно подшито женской рукой. Мирца неожиданно чувствует ненависть к той, что так ровно наложила стежки. Странно. Кто она такая, чтобы ревновать голубоглазого к каким-то там женщинам?! Он ей даже не нравится.
Совсем нет.
— Кто это шил?
Он равнодушно пожимает плечами.
— Моя жена.
— А это? — Мирца берет с табурета его штаны.
— Жена.
Она смотрит на него в ярости.
— Лжец! Здесь другая рука.
Тиуториг усмехается, а глаза остаются холодными. Но хотя бы нет этих щелчков — как бывает, когда у него плохой день. И это ее радует. Иногда с ним действительно жутко находиться рядом. Один раз он ее чуть не убил.
Это странное счастье, когда однорукий приходит сюда, в "Счастливую рыбу". Но все-таки это счастье.
— Значит, и жена другая, — говорит он. Мирца взрывается.
— Сколько у тебя жен?
Беловолосый смеется. Голубые глаза горят ярко — до безумия. Мирца не хочет смотреть, но все равно смотрит.
— Так сколько? — она прижимается к его плечу, толкает, чтобы он, наконец, перестал хохотать. Но его это еще больше смешит.
— Много, — говорит Тиуториг. — Тебе так важно знать?
— Нет.
— Хочешь быть одной из них?
Мирца замирает. Встает.
— Нет, — говорит она. — Ни за что!
Варвар с белыми волосами и голубыми глазами выдыхает, запрокидывает голову. У него щетина, он давно не брился.
— Я вернусь, — говорит он. — Закончу одно дело и вернусь. И неважно, сколько у меня жен. Я заберу тебя с собой. Мы поедем…
— Куда?
— На теплое море, — он ухмыляется каким-то своим воспоминаниям. Мирца чувствует ревность. Среди тех воспоминаний ее нет. — Туда, где жарко. В Грецию, например. Или в Африку. В Иудею. Почему нет? Тем более что мне все равно туда надо.
— Сейчас?
Усмешка.
— Лет через десять. Но можем поехать раньше, если хочешь.
— Ты выкупишь меня у хозяина? — спрашивает она с надеждой.
— Выкупить? Зачем? — он поднимает брови. Открывает голубые жестокие глаза. Мирца вздрагивает. Щелк. И снова два человека внутри него совмещаются, и говорит один:
— Я просто тебя заберу. Так будет…
— Романтичней?
Щелк. Глаза застывшие и не выражают ничего.
— Забавней, — говорит он наконец. Голос тоже изменился. Теперь он хриплый и низкий. — Намного забавней.
* * *В жилище философа царит полумрак. Пахнет пряностями и медом, шалфеем и какой-то едкой мазью. Я прохожу пустую комнату, откидываю занавесь. Замираю на пороге.
Я знаю этого человека.
Точно! Африканец в остроконечной шляпе, тот, что выступал во дворце Вара.
Еще у него должен быть помощник в сером плаще, тощий, словно фокусник его никогда не кормит…
— Господин? — Фокусник сидит на кушетке, полулежа, и вставать не собирается. Комната освещена огнем нескольких светильников.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Что?
— Я говорю: как тебя зовут? На самом деле?
Философ разминает тонкими пальцами персик. Красивое лицо — в его чертах нет ничего африканского. Если бы не темная, почти черная лоснящаяся кожа, философ бы сошел за римлянина. Или грека.
Он совсем не похож тех ливийцев, которых я знал, будучи младшим трибуном при африканском легионе.
— Это неважно. Мое имя плохо звучит на вашем языке. — Философ качает головой. Его темные пальцы с розовыми подушечками разрывают желтую мякоть. Брызжет сок. — Зовите меня Острофаум, господин. Этого вполне достаточно. Что-нибудь еще?
Я делаю шаг вперед.
— Луций Деметрий Целест, — говорю я. — Ну же, вспоминай!
Молчание. Остро пахнет убитым персиком.
Шаги. Я поворачиваюсь — мгновением раньше, чем успеваю задуматься. Ладонь на рукояти гладия. Пауза. Из боковой двери появляется помощник фокусника. В сером плаще, лицо закрыто капюшоном. Помощник проходит мимо меня, словно не заметив, неловко опускается на колени у жаровни, начинает раздувать огонь. Я выпрямляюсь.
— Что господин желает знать? — фокусник смотрит на меня.
— Ты лечил моего брата?
— К сожалению. Я ничем бы не смог помочь вашему брату, господин, — говорит философ. — Простите.
Впервые вижу врача, который извиняется не за свое умение, а за попытку помочь.
"Смотри, Гай". У меня начинает кружиться голова. В горле першит, я с трудом сглатываю.
— Чем он был болен?
— Насколько я могу судить… — философ поднимает голову — белки глаз резко выделяются на фоне темной кожи, — Это финикийская болезнь. Так называл ее великий Гиппократ.
Я молчу. Вот оно что. Это, чрево Юпитера, многое объясняет…
Колени на мгновение слабеют, усилием воли я заставляю себя выпрямиться.
У моего брата была проказа?!
Финикийская болезнь, от которой человек сгнивает заживо. Теряет пальцы, руки, уши. Безносые, безглазые — они бродят вереницами по Германии, Италии, Ливии. В Иудее, говорят, в горах есть целый город прокаженных.
Им приносят еду и одежду. Как мертвым.
— Язвы, — говорю я хрипло. Перед глазами: тело брата, плавающее в кусках льда. Бледное, искаженное лицо. Таким Луция привезли из далекой Германии в солнечный и жаркий Рим. Я напрягаю память: — Подожди. У него же не было язв!
Философ качает головой. У него гладкое лицо без возраста, только между бровей залегли глубокие морщины. И над всем этим — шутовской колпак с блестками.
Он забавен. И страшен одновременно.
— Самое начало болезни. Только две небольшие язвочки — вот здесь и вот здесь, — фокусник показывает. Я не могу оторвать взгляда от его черных рук с розовыми ладонями. Проклятье! Все время жду, что он вынет из рукава яйцо или голубя. Или — я невольно усмехаюсь — воробья.
Это было бы жестоко, но очень смешно.
— И… что? Что дальше, вот что я хотел бы знать…
— Дальше? — философ спокойно поднимает взгляд. — Это вы мне скажите, легат.
— Мой брат был… очень настойчив?
— Очень? — философ усмехается. — Это мягко сказано. Ваш брат умел быть убедительным. И тогда появилась фигурка. Маленькая металлическая птичка.
Я запускаю руку в ворот туники и вытягиваю шнурок. Выкладываю ее на ладонь.
Птичка. Она странно холодная и тяжелая — для своего размера. Короткий клюв, пухлое тело.
— Такая?
Фокусник не отвечает. Впрочем, ответ мне и не требуется.
— Откуда берутся такие фигурки? — я смотрю на него в упор, не мигая. — Я хочу знать. И ты мне расскажешь.
Фокусник некоторое время молчит, затем улыбается. Это не очень веселая улыбка.
— Кажется, вы похожи на своего брата больше, чем думаете, — мягко замечает он.
— И все же?
— Хорошо. Я расскажу.
* * *Он рассказывает о фигурках, о предметах, о правилах и запретах.
Большинство волшебных фигурок попало к людям из Атлантиды — после ее гибели. Орихалк. Вот какой небесный металл имел в виду Платон в своих диалогах! Металл, который практически невозможно разрушить.
— Так эти фигурки созданы в Атлантиде?
Фокусник качает головой.
— Не совсем, легат. Они были созданы намного раньше Атлантиды. Хотите персик?
Я качаю головой. В этот момент я замечаю у фокусника на груди странный амулет. Словно бы крест, распятие…
Нет, глупости. Кто по доброй воле будет носить на груди знак позора и смерти?
Не забивай себе голову, Гай. Разве в этом сейчас дело? Но все же мне интересен этот человек.