После этого просмотрели 35-й звуковой журнал и кинохронику и хроникальный фильм.
Разошлись в 2 ч. утра.
РГАСПИ. Ф. 558, оп. 11,д. 828, л. 103-105
№ 35
МОЯ КРАТКАЯ ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ИОС. ВИССАР. 4 МАРТА 1936 ГОДА
ПРИСУТСТВУЮТ: Иос. Висс. [Сталин], Вяч. Мих. [Молотов], Кл. Ефр. [Ворошилов], Серго [Орджоникидзе], Анаст. Ив. [Микоян].
Перед началом просмотра зашла речь об удобстве просмотра фильмов тут же вблизи от места работы.
И. В.:
— Тут дело не только в удобстве, а в необходимости. Кино стало фактом огромного значения. Оно — подлинное искусство масс и в то же время острейший инструмент влияния, организации, руководства. Мы к тому же не просто смотрим кинокартины, но и помогаем руководить их постановками.
Просмотрели в третий раз «Мы из Кронштадта». Хвалили как интересный, нужный, хотя и не лишенный недочетов.
Вяч. Мих. отмечал ряд этих недочетов.
Кл. Ефр.:
— Комиссар, вошедший в кубрик, стоит, бедняга. Эх! Не так бы надо держаться.
Иос. Вис. в ответ на фразу Артема «с процентами», смеясь, заявил:
— Вот злой-то какой.
Когда матросы отказывались делить хлеб, смеясь, обратился к Кл. Ефр.:
— А теперь не так...
После фразы «А ну, кто еще хочет Петроград?» заявил:
— Неплохо и к месту сказано.
общая оценка. Фильма хорошая.
После этого разговор перешел на печать. Некоторые товарищи указывают, что «Мы из Кронштадта» зря печать ставит чуть ли не выше «Чапаева».
И. В.:
— Конечно, перебарщивают. Картина сильная, хорошая, но не «Чапаев».
Серго:
— А как другие картины?
Б. Шум[яцкий]:
Вот, например, «Дубровский» начинают затюкивать.
И. Висс.:
— За что? Ведь хорошая картина.
Б. Шум[яцкий]:
— За то, что, дескать, Пушкина извратили, приделав к Дубровскому «идеологический» конец (речь идет о публикации в газете «Кино» в феврале 1936 г. статьи Б. Вакса «Вульгарный социологизм», объявившей, что «повесть Пушкина извращена, смысл и ее художественная значимость принесены в жертву грубому и противоречащему ей вульгарному социологизму»).
И. В.:
— Вот умники! Этим концом поднята тема и содержание. Дайте сейчас же хорошую статью в «Правду», разъяснив в ней недопустимость формально-логического подхода к политическим тенденциям произведений искусства. Завтра же дайте. Вызовем сейчас Богового и скажем ему, чтобы он поместил статью Шумяцкого о «Дубровском». Пускай все учтут это.
Товарищ Боговой приехал, и Иос. Вис. ориентировал его в вопросе о фильме «Дубровский» (5 марта 1936 г. в «Правде» была опубликована статья Б. 3. Шумяцкого «Фильм “Дубровский” и его критики»).
После этого начали смотреть «Последний маскарад». Сильно хвалили. Однако были и отдельные критические замечания.
Вяч. Мих. выразил сомнение, что рабочее движение Тифлиса показано на уровне не 13-го, а 5—6-го годов, что массовость этого движения не показана.
Иос. Висс. сильно хвалил игру актеров, исполняющих роль меньшевика Росеба и секретаря меньшевистского правительства. Смеялся при выступлении Каутского, повторяя его слова «мои господа».
Вяч. Мих. указал, что исторически, пожалуй, события 1917—18 гг. смещены. Под видом советизации Грузии показан более поздний период.
Иос. Висс.:
— Конечно, тут имеет место смещение ряда исторических событий. Например, крестьянское восстание, показанное в конце фильма, — это Душетское восстание (с февраля по август 1918 г. в Грузии имели место свыше двадцати выступлений крестьян. Особенно острый характер они носили в Душетском и Лечхумском уездах, в Южной Осетии. Восстание в Душетском уезде началось 17 июня, и 25 июня 1918 г. там была провозглашена советская власть), произошедшее за У2 года до утверждения в Грузии своей власти — власти Советов. Но смещение отдельных исторических событий для более широких и правдивых исторических обобщений в искусстве, особенно в таком масштабном искусстве, как кино, допустимо. Все зависит от того, для чего и как художественно они сделаны. Это исторические анахронизмы, лежащие, однако, в пределах реального. Такими смещениями-анахронизмами и является показ в рабочем движении Тифлиса 1913 г. характерных черт раннего его этапа (1905 г.) и в крестьянском движении более поздних черт — советизации Грузии.
И. В. отметил далее выдающийся по силе воздействия актерской игры эпизод над трупом убитого крестьянина, когда его отец-старик смахивает со щеки слезы.
После просмотра предложенодов. Ботовому дать в «Правде» рецензию на фильм «Последний маскарад» (7 марта 1936 г. в газете «Правда» была опубликована рецензия А. Назарова «“Последний маскарад”. Кинокартина производства Госкинпрома Грузии. Режиссер М. Э. Чиаурели»).
РГАСПИ. Ф. 558, on. 11, д. 829, л. 91-93
«...Однажды зимой Большаков показывал Сталину новый фильм. Был, по обычаю, поздний час, спокойно и мирно взирал на кинотворение Вождь, смирно, не закрывая век, дремали Соратники. Вдруг, примерно на половине
экранных хитросплетений, Сталин встал и вышел из зала. Не проронив объяснений. Возникло смятение. Находчивей всех оказался Молотов.
— Прекратить! — крикнул он.
Вспыхнул свет, замолк стрекот проектора.
Молотов резко оборотился к Большакову:
— Что за мерзость вы нам привезли?!
Соратники подхватили:
— Вздор! Околесица! Клевета!
И еще минут пять гремели оценки того же калибра. Молотов завершил:
— Фильм запретить! Чем вы думаете, когда везете сюда картины? Что у вас вообще происходит в кино?
Большаков сидед, помертвев. И именно в этот момент погибели вошел Вождь, застегивая на ходу ширинку.
— Что случилось? — спросил он. — За чем остановка? Давайте смотреть. Отличнейшая картина!
Воцарилось безмолвие. Да такое, какое бывало только при Сталине. Ни шороха.
— Оборвалась пленка, — сказал кто-то из Политбюро. Кажется, это был все тот же Молотов. А может быть, Каганович. Не знаю. Но в том, что это был член Политбюро, тут уж Иван Григорьевич, поверьте, не мог промахнуться».
Габрилович Е. И. Последняя книга. М.: Локид, 1996. С. 28-29
Письмо В. А. Мирошниченко В. М. Молотову.
Конец 1936 года
Председателю Совета Народных Комиссаров Союза ССР т. В. М. Молотову.
Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович.
Осенью 1935 года я приехал в г. Москву (из г. Свердловска) с целью поступления в Московский текстильный институт по факультету художественного оформления текстильных изделий. Это был факультет, наиболее подходящий для меня, по моей склонности — рисовать и чертить. К началу экзаменов, о допущении к которым я был извещен открыткой, мне было 34 года, а в Институт
допускали только до 35 лет. Экзамены мне дались с большим трудом, в Институт был большой наплыв и приняли далеко не всех выдержавших.
Но я все же экзамены и сдал, и был в Институт принят.
Началась учеба.
Учась в Институте, я принимал участие в общественной жизни Института. Это выражалось в работе в профкоме (писание плакатов и лозунгов), в участии в стенгазете и т. д. Кроме того, я часто выступал на концертах (студенческих) самодеятельности, устраиваемых студентами разных факультетов в клубе Института.
Обладая, по мнению многих авторитетных лиц, красивым сильным голосом, я своими выступлениями приобрел большую популярность среди студентов. Меня неоднократно приглашали к себе известные писатели, поэты, певцы и другие «знатные люди» столицы.
Пел я, главным образом, романсы на русском языке: Чайковского, Рубинштейна, Глиэра, русские песни и т. д. Кроме того, в моем репертуаре было много опер, а также неаполитанских песен и романсов на итальянском языке («Солнышко мое», «Вернись в Сорренто» и т. д.), которые я заучил лет десять тому назад по граммофонной записи и пел в оригинале.
Как-то в общежитии, где я проживал (по Рочдельской ул., 24-А), зашел разговор об итало-абиссинской войне; каждый из студентов был занят чем-либо: один чертил, другой — читал политэкономию, третий — просматривал новые газеты, четвертый что-то лепил из глины и т. д.
— Ну а ты же за кого стоишь, тов. Мирошниченко? —
спросил, наконец, один из студентов. — За Италию или за Абиссинию? N
спросил, наконец, один из студентов. — За Италию или за Абиссинию? N
— Мирошниченко, конечно, за Италию, — ответил кто-то другой.
— Ну, конечно, товарищи, — ответил я, смеясь. — Вы же знаете, что я «итальянец», я даже пою на итальянском языке.
Все рассмеялись. После этого разговор прекратился.
Однако совершенно иначе отнесся к этому мой «товарищ» (с позволения сказать) по факультету, Алексей Кузнецов, имевший со мной личные счеты и долго желавший
13 Соколов
отомстить мне — теперь представлялся благоприятный случай — за утерю конспекта по политэкономии (Кузнецов считал, что я потерял его).
На другой день А. Кузнецов сделал на меня донос — клевету в учебную часть Института, что «Мирошниченко стоит за Италию» (?); но этого ему показалось мало, и он донес в НКВД, что «Мирошниченко агитирует в пользу итальянского фашизма» (?!).
Ну, посудите сами, какое мне дело, мне, украинцу, до Италии и «итальянского фашизма»?!
Итак, машина заработала.
Когда я пошел в комячейку Института и рассказал, в чем дело, там только рассмеялись; рассмеялся и секретарь М. И. Калинина т. Барабанов (Калинину я подал заявление).
Однако этим дело не кончилось. Что там наплел про меня Кузнецов — я не знаю, но могу себе только представить, раз 26 апреля 1936 г. ко мне ночью в общежитие явился следователь Бутырского изолятора гр. Подольский и заявил мне, что я... арестован.
Перерыл все мои вещи, разбросал все книги, тетради, ноты, рисунки и... ровно ничего не нашел.
Но отступать уже было неловко, и он, Подольский, отвезя меня на Лубянку, с револьвером в руках начал меня гонять из коридора в коридор, называл меня «ты», матерился, угрожал. Наконец, учинил «допрос».
Для того, чтобы вы имели понятие, как велся этот «допрос», приведу вам выдержки.
— Кто был ваш отец?
— Доктор. Врач.
Подольский ерзал в кресле, изменялся в лице.
— Врешь! Твой отец был, наверное, охранник!
— Позвольте, я могу это доказать документом...
Договаривать не позволял. Спрашивал снова:
— Где родился?
— В г. Херсоне, УССР.
— Где пережил приход белых? Служил ли у белых?
— Нет, ни у белых, ни у красных я не служил. Я учился в это время и давал уроки.
— Врешь, сволочь! Ты, наверное, радовался приходу белых!
И т. д., в таком же духе.
Ну что, что я мог делать при таком «допросе»? Что я мог делать, раз Подольский решил во что бы то ни стало превратить меня в «белого»?
Т. Подольский написал: «Мирошниченко Валерий Артурович, бывший белый (?), обвиняется по статье 58-10 (!) (ни много ни мало!) за агитацию в пользу итальянского фашизма» (!). И в довершение всего бросил меня в грязную, вонючую комнату, где продержал почти два месяца. В течение этого времени он меня раза три вызывал на т. н. «допросы», причем эти последние носили такой незаконный, грубый и вызывающий характер, что не было, кажется, ничего, к чему бы не прибегал Подольский. Тут были налицо и угрозы, и превышение власти, и зажим самокритики, и шантаж, и т. д. (подробности увидите в моих заявлениях при деле).
И вот, благодаря трогательному единению Кузнецова и Подольского, меня зачем-то отрывают от учебы, от товарищей и привозят сюда, на голод и лишения. Зачем это, кому это было нужно? Неизвестно.
И кто привлечет к ответственности Подольского, вполне сознательно допустившего грубейшее нарушение революционной законности, с единственной провокационной целью — вооружить меня против советской власти?
А Кузнецов? Кто отдаст под суд Кузнецова, который, пользуясь безнаказанностью и высоким званием комсомольца, оклеветал меня как только мог и скромно отошел в сторону, вообразив, конечно, при этом, что он проявил «величайшую классовую бдительность»!
Много ли таких типов, как Кузнецов, привлечено к суду? \
Некоторые из жителей села Богучаны (Красноярского края), куда меня зачем-то привезли, говорят мне, что все это произошло, вероятно, потому, что я попал в такую «неудачную волну», когда был процесс зиновьевцев и троцкистов, а «когда, — они говорят, — лес рубят, то щепки летят».
Но при чем здесь я? Ведь я никогда не был троцкистом, ни правым, ни левым, потому что сам я — беспартийный и никогда в своей жизни в партии не состоял. И почему я теперь должен оказаться этой «щепкой» и неизвестно за что и про что так бесконечно страдать?!
Ведь нарушение революционной законности всегда остается нарушением революционной законности, клевета остается клеветой, при любом положении, при любой ситуации, что бы там ни говорили защитники тех «обобщений», которые в своем результате сваливают в одну общую массу всех — и виновных, и невиновных.
Умоляю Вас, во имя революционной законности, во имя справедливости, во имя человечности, наконец, — затребовать мое дело из Бутырского изолятора и, детально ознакомившись с ним, дать мне возможность возвратить1 ся в Москву, чтобы поскорей нагнать пропущенное время и продолжать учебу, так незаслуженно прерванную.
Учиться — это моя заветная мечта. Без учения мне останется только одно — покончить с собою.
Трагизм моего положения усугубляется еще и тем, что мне уже больше 35 лет, а в Институт принимают только до 35 лет, и мне стоило больших трудов поступить в Институт.
Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович, к Вам, сильному, справедливому, чуткому, — несется моя мольба!
Я больше чем уверен, что Вы посмотрите на дело по-своему и решите его без всяких предубеждений. Одно Ваше слово, один росчерк пера — и Вы мне возвратите все: и мою жизнь, и мою репутацию, и мое горячее желание работать и учиться.
Желание это во мне настолько сильно, что я дам подписку в том, что буду активно бороться с контрреволюцией и, время от времени, буду давать информации о студенческих настроениях.
Клянусь Вам, что я ни в чем не виноват и желаю только одного — учиться, учиться и учиться.
В. Мирошниченко
С. Богучаны (Красноярского края), метеорологическая станция. Валерию Артуровичу Мирошниченко.
Письмо В. А. Мирошниченко П. С. Жемчужиной (Молотовой)
Глубокоуважаемая Полина Семеновна.
Простите, что, хорошо зная Вас, но не будучи знакомым с Вами лично, осмеливаюсь писать это письмо и обращаюсь к Вам с одним важным делом.
Живя в Москве, я неоднократно бывал в одном из домов, где бывали и Вы, — словом, у меня имеются знакомые, общие с Вами, для своего дела я мог бы, при желании, прибегнуть к их любезному посредству, но я не хочу делать этого, чтобы не быть обвиненным впоследствии в том, что я-де прибегаю к чьей-то протекции; нет, я хочу обратиться сейчас непосредственно к Вам по двум причинам: во-первых, потому, что Вы — чрезвычайно чуткий человек и поэтому поймете меня скорей, чем кто-либо другой; во-вторых (и это самое главное), потому что дело мое, с которым я к Вам обращаюсь, настолько необычно (как с чисто бытовой, житейской стороны, так и с точки зрения общественной), что требует срочного «хирургического» вмешательства со стороны Вячеслава Михайловича; а уж если мне обращаться к его помощи, то к кому же другому мне обращаться, как не к Вам, когда Вы, прочтя мое письмо — я оставляю его незапечатанным, — сможете передать его Вячеславу Михайловичу лично, в домашней обстановке, минуя его бесчисленных секретарей? Сам я с Вячеславом Михайловичем не знаком, но из отзывов о нем (моих вышеуказанных знакомых) как о человеке я знаю его с самой прекрасной стороны. В том, что Вячеслав Михайлович примет личное участие в моем деле и сделает все, чтобы снять с меня чудовищное обвинение (которое мне предъявил Подольский) и дать мне возможность продолжать учебу, — я не сомневаюсь ни одной минуты.
Возможно, что письмо мое по многим причинам вызовет в Вас недоумение и заставит строить некоторые догадки и предположения. Я предвижу это. Но... «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся...», говорит русская пословица, и если это верно, то верно и то, в чем я убежден так же, как в том, что завтра и послезавтра будет светить солнце, что в самом непродолжительном времени, когда я снова буду в Москве, я обязательно увижусь с Вами лично (сноска: Больше даже скажу: я почему-то уверен — и это не фатализм, — что, будучи всесторонне образованным, я могу быть для Вас (как директора крупного предприятия) весьма полезным во многих отношениях человеком; Вы же, узнав меня лучше, примете участие в моей судьбе: дело в том, что у меня, по мнению многих