компетентных лиц, исключительный по красоте и силе голос; в одном из заявлений, поданных на имя Вышинского, я даже указывал на это как на смягчающее в моем деле обстоятельство и просил последнего оказать мне содействие в деле моего поступления в рабочую оперную студию ГАБТа или Московскую Консерваторию, ссылаясь на то, что таких голосов, как у меня, очень мало и что поэтому я могу принести колоссальную пользу социалистическому строительству. Однако, ввиду того что это заявление, как и все другие мои заявления, опять-таки прошло через руки Подольского, то последний, конечно, не преминул сделать так, что заявление до Вышинского не дошло, не выйдя дальше стен Бутырского изолятора. Неудивительно поэтому, что ответа и на это заявление, как и на все прочие, не последовало) и все Ваши недоумения и догадки моментально отпадут: я расскажу Вам все, так как не думаю делать из того, что может вызвать эти последние, какой-то секрет.
За время с 26 апреля 1936 г. (т. е. со дня моего ареста) по сегодняшний день я столько выстрадал, так изменился и морально, и физически, что никакие описания не смогут Вам дать даже отдаленного представления о том, что мне пришлось пережить.
Глубокоуважаемая Полина Семеновна, я хочу, чтобы Вы хоть на минуту вошли в мое положение; оно, поистине, трагическое: мне уже 35 лет; колоссальных трудов мне стоило поступить в Московский Текстильный Институт; т. е. еще 1-2 года, и мне уже, по моим летам, никуда нельзя будет поступить; восстановление себя в правах студента МТИ и продолжение учебы, так незаслуженно прерванной, — задача всей моей жизни; вне учебы для меня нет жизни. Если мне этой возможности не представится, то мне останется только одно — умереть. Сделайте же для меня все, что я прошу, умоляю Вас! Ведь я совершенно невиновен, клянусь Вам.
Буду чрезвычайно счастлив, если Вы удостоите меня своим благосклонным ответом и хотя бы в коротенькой открытке, официально (как лицо, стоящее во главе крупного предприятия) известите меня, что письмо мое Вами получено.
Настоящее письмо написано мной в двух экземплярах: один будет передан Вам лично, а другой будет отослан по
почте, на случай, если, по каким-либо причинам, не может быть передан лично.
Пользуюсь случаем, чтобы засвидетельствовать Вам чувство своих глубочайших преданности и уважения.
В. Мирошниченко
С. Богучаны (Красноярского края), метеорологическая станция. Валерию Артуровичу Мирошниченко.
В молотовском архиве сохранилась справка по делу Мирошниченко, составленная его секретарем:
«Мирошниченко В. А., 35-ти лет, беспартийный.
Выслан в село Богучаны Красноярского края. Бывший студент Московского текстильного института по факультету художественного оформления тканей.
Пишет на имя В. М. и отдельно на имя П. С.
Будучи одарен хорошим голосом, часто выступал в самодеятельных концертах с русскими и неаполитанскими песнями.
Как-то в общежитии, во время разговора об итало-абис-синской войне, в шутливом тоне назвал себя на этом основании «итальянцем».
В результате заявления, сделанного студентом Кузнецовым, был 26 IV-36 г. арестован и в недопустимой форме допрашивался следователем Бутырского изолятора Подольским.
Был обвинен, как бывший «белый» (хотя у белых не служил) по статье 58-10 за агитацию в пользу итальянского фашизма.
Просит дать возможность возобновить занятия в институте и привлечь к ответственности Кузнецова и Подольского.
Предлагает свои услуги в качестве осведомителя о студенческих настроениях.
В случае невозможности продолжения учебы грозит покончить самоубийством».
На этой справке Молотов наложил резолюцию: «т.т. Вышинскому, Ежову на рассмотрение».
Молотов направил справку о деле Мирошниченко «на рассмотрение» Вышинскому и Ежову, но оно осталось без
последствий, по крайней мере благоприятных, для его корреспондента. Одного молотовского слова для освобождения бедняги студента оказалось недостаточно. Да и студент был человеком в высшей степени наивным, витавшим в облаках «чистого искусства». Одна просьба к Вышинскому посодействовать его карьере певца чего стоит!
Не помогло и предложение Валерием Артуровичем своих услуг в качестве сексота. Возможно, в НКВД рассудили, что досрочно вернувшийся из ссылки и восстановившийся в институте студент все равно не будет пользоваться доверием товарищей, которые заподозрят в нем стукача. Наоборот, его положение вскоре существенно ухудшилось. Мирошниченко Валерий Артурович, 1901 года рождения, отбывавший с 1936 года по постановлению особого совещания ссылку в Богучанском районе Красноярского края, был повторно арестован 14 февраля 1938 года и 5 марта осужден «тройкой» по 58-й статье на 10 лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал срок в Норильлаге, работал нарядчиком и бригадиром плотников.
Не исключено, что Ежов распорядился арестовать Мирошниченко, чтобы всегда иметь его под рукой, как человека, так или иначе связанного с семьей Молотова. Он мог бы пригодиться в том случае, если бы Сталин решил вывести в расход своего давнего друга — Вячеслава Михайловича или кого-нибудь другого из «знатных людей» и организовать соответствующие политические процессы. Но вполне возможно, что Мирошниченко был обычным «повторником», и его, как и других ссыльных, арестовали списочным порядком. Валерий Артурович был реабилитирован только в 1958 году — по иронии судьбы уже после того, как Молотов лишился всякой власти и оказался в опале.
Покушение на Молотова
Уже на Новосибирском процессе мы неожиданно узнали, что троцкисты устроили покушение на Молотова. (В сентябре 1936 года арестованному в Сибири мелкому служащему Арнольду следователь заявил: «Мы располагаем достаточ-
ным материалом, чтобы обвинить вас в шпионаже (Арнольд во время Первой мировой войны дезертировал из царской армии и в 1917—1923 годах служил в американских войсках), но сейчас мы тебя обвиняем как участника террористической организации и других показаний не требуем, выбирай, кем хочешь быть — или шпионом, или террористом». Арнольд предпочел признаться в «террористических намерениях», и эпизод с покушением на Молотова фигурировал на процессе троцкистов в ноябре 1936 года. — Б. С).
Наконец-то и Молотов удостоился великой чести: получил свое покушение (по-старому — вроде «Андрея Первозванного»). Он был, как известно, обойден на процессе Зиновьева. В списках вождей, на которых «террористы» якобы готовили покушения, Молотов не значился. «Бюллетень», отметив в свое время это странное обстоятельство, высказал предположение: уж не готовил ли Сталин — издалека — проработку Молотова, не включая его в вышеупомянутый список? Теперь Молотов реабилитирован: его тоже хотели убить троцкисты.
История этого «покушения» такова. Проживавший в Москве Пятаков поручил убийство Молотова, находящегося также в Москве, Шестову, живущему в Сибири. На тот случай, видите ли, если Молотов случайно туда приедет. Несколько сложно, но допустим. Шестов поручает организацию убийства некоему Черепухину, имя которого неоднократно упоминается на процессе, но которого почему-то нет на скамье подсудимых. (В таком же положении, впрочем, находится еще около 150 человек, обвиненных на процессе в тех самых преступлениях, за которые были судимы 17.)
Убийство должен был совершить подсудимый Арнольд. Он вооружается не револьвером, а... автомобилем. Шофер Арнольд должен опрокинуть автомобиль с Молотовым в пропасть и погибнуть со своей жертвой. Способ не лишенный романтики, но надо признать, что проще было бы действовать при помощи револьвера. Недаром «из-за недостаточной скорости машина перевернулась, но катастрофа не удалась». Это не мешает прокурору заявить, что «только высокая бдительность чекистов помешала осуществлению этого покушения». То есть как так? Либо недостаток скорости, либо бдительность. Или недостаток скорости объясняется бдительностью, т. е. тем, что сидевший
за рулем «террорист» был сотрудником Ягоды? И не поэтому ли был помилован без объяснения причин этот единственный «активный» террорист (Арнольд) на процессе?
Так или иначе, но, проявляя эту самую бдительность, ге-пеуры, во всяком случае, должны были знать, что на Молотова было произведено покушение. «Дело» происходило в 1934 году. Между тем на Московском процессе в августе 1936 года о покушении на Молотова, как мы указывали, ничего не сообщалось. «Бдительное» ГПУ, помешавшее осуществлению этого покушения в 1934 году, ничего не знало о нем в августе 1936 года! Не подлежит, следовательно, сомнению, что «покушение» на Молотова принадлежит к числу новейших изобретений, уже после процесса Зиновьева.
Что касается автомобиля как орудия убийства, то его применение было, по-видимому, излюбленным методом этих современных террористов.
Сибирский инженер Боярышнев, возвращаясь с вокзала, был раздавлен грузовиком. Несчастье произошло в 1934 году. В 1937 году Вышинский, со свойственной ему проницательностью, обнаружил, что это было преднамеренное убийство по распоряжению того же мрачного злодея Черепухина. Уликой послужило то обстоятельство, что грузовик, о котором шла речь, принадлежал тресту, во главе которого стоял Шестов, а начальником гаража был Арнольд...
Бюллетень оппозиции. 1937. № 54—55.
Письмо А. Байрали-Алибейли В. М. Молотову. 1938 год
Москва
Совет Народных Комиссаров Председателю СНК Вячеславу Михайловичу Молотову От пионерки Байрали-Алибейли Азы, проживающей в АзССР, гор. Баку, Почтовая, № 68.
Заявление
Дорогой дядя тов. Молотов!
Пишу Вам, думая, что у Вас я найду помощь и защиту. Нас 3 сестры. Я самая старшая. Мне 14 лет, второй —
12 лет и третьей — 9 лет. Отца мы не имеем. Нас растила мать. 14 ноября п. г. маму арестовали. Но я не об этом хочу писать. Власть сама знает все и выяснит, виновата или не виновата она. Мы остались с бабушкой. Ей 85 лет. Она еще бодрая, готовит нам и ухаживает за нами, а мы учимся и готовим уроки. Я учусь в 8 классе, а сестры в 5 и во 2 классах. Мы — отличники учебы. Мы учимся и музыке. Я, как одаренная музыкальной способностью, получаю стипендию и даже выступаю. С (далее пропуск в письме. — Б. С.) лет я учусь музыке. Но наше несчастье в том, что после мамы пришли, описали все вещи, а вчера пришли, взяли их. Взяли наш письменный стол, кровати, все другое, но самое главное — это мое пианино. Мы уроки будем готовить на ящике, спать на полу, но без пианино я не смогу жить. Моя мечта стать пианисткой. Я плачу, и, наверное, заболею, я умру. Я умоляю оставить мне его. Мы, дети, ни в чем не виноваты. Мы никому не делали плохого. Зачем мы должны страдать за своих родителей? Неужели наша Советская власть нуждается в моем пианино? Я побежала со слезами в Бакинский Совет, но там сказали, что раз взято — ничего не поделаешь. Дорогой дядя Молотов! Что нам делать? Но я думаю, что наша власть, наш любимый вождь товарищ Сталин, если бы знал это, он оставил бы нам пианино. Мы очень просим помочь нам. А сегодня даже пришли выселять нас куда-то в подвальное помещение. Что делать? Помогите! Напишите в Баксовет, чтобы сжалились над нами. У нас никого нет. Наоборот, другим одаренным детям власть наша дарит пианино, а у нас троих его отнимают. Вы все в Москве. Посоветуйтесь с товарищем Сталиным. Простите меня, что решилась Вам написатц Я напишу в «Пионерскую правду» тоже, может быть, это мое письмо не дойдет до Вас. Я попрошу редакцию нашей газеты, чтобы она там помогла нам, девочкам, и передала нашу просьбу Вам.
Байрали-Алибейли Аза
3.11.38 г.
На письме имеется резолюция Молотова:
«т. Тихомирнову: Надо защитить, если письмо правдивое. 9.11.38».
Письмо на бланке «НКВД СССР. Оперативный секретарь Главного Управления Государственной Безопасности»
Секретно
Зав. Секретариатом Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР тов. Тихомирнову.
Произведенным расследованием по существу Вашего телефонного запроса в отношении гражданки Байрам Али Бетш, установлено:
1) Отец гражданки Байрам Али Бетш — Мелик Еганов, бывший в период мусавата генерал-губернатором Ленко-ранского округа, 8/1 1931 г. Коллегией ОГПУ был осужден к заключению в концлагерь сроком на 10 лет.
2) Мать гражданки Байрам Али Бетш — Байрам Али Бе-кова за пребывание в рядах мусаватистской партии и контрреволюционную деятельность, 12/ХН 1937 г. осуждена к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет.
3) В семье Байрам после ареста матери осталось трое детей: 14, 12 и 9 лет. Все учатся и находятся под присмотром бабушки.
4) Наркомом внутренних дел Аз.ССР тов. Раевым возвращены гражданке Байрам Али Бетш пианино и шкаф, а также урегулирован вопрос с квартирой. Гражданка Байрам Али Бетш никаких претензий больше не предъявляла.
Комбриг Ульмер
7 марта 1938 г.
РГАСПИ. Ф. 82, оп. 2, д. 1441, л. 11-15
Дневниковая запись А. М. Коллонтай. Конец ноября 1939 года
Я сижу и ожидаю в приемной вызова Молотова. Часами жду. Секретари возвращаются из кабинета и лаконично бросают мне:
— Нет, все еще занят, обождите.
Наконец секретарь отворяет передо мною дверь кабинета Молотова:
— Войдите, Вячеслав Михайлович вас ждет.
Молотов начал беседу с вопроса:
— Приехали, чтобы хлопотать за ваших финнов?
— Я приехала, чтобы устно информировать вас, как за рубежом общественное мнение воспринимает наши сорвавшиеся переговоры с Финляндией. При личном свидании сделать объективное и полное донесение. Мне кажется, что в Москве не представляют себе, что повлечет за собой конфликт Советского Со*юза с Финляндией.
— Скандинавы убедились на примере Польши, что нацистам мы не даем поблажки.
— Все прогрессивные силы Европы будут на стороне Финляндии.
— Это вы империалистов Англии и Франции величаете прогрессивными силами? Их козни нам известны. А как ваши шведы? Удержатся ли на провозглашенной нейтральности?
Я старалась кратко, но четко указать Молотову на те неизбежные последствия, какие повлечет за собой война. Не только скандинавы, но и другие страны вступятся за Финляндию.
На этом Молотов перебил меня:
— Вы имеете в виду опять-таки «прогрессивные си-, лы» — империалистов Англии и Франции? Это все учтено нами.
Моя информация встречена была Молотовым решительным отводом. Молотов несколько раз внушительно повторял мне, что договориться с финнами нет никакой возможности. Он перечислил основы проекта договора с Финляндией, которые сводились к обеспечению наших границ и, не посягая на незавцсимость Финляндии, давали финнам компенсацию за передвижку линии границы более на север. На все предложения СССР у финской делегации был заготовлен только один ответ: «Нет, не можем принять».
Так как никакие доводы не принимались во внимание, это создавало впечатление, что финское правительство решило для себя вопрос о неизбежности войны против СССР. Однако советское правительство, говорил нарком, заинтересовано в нейтралитете скандинавских стран.
— Нужно сделать все возможное, чтобы удержать их от вступления в войну. Одним фронтом против нас будет меньше, — сказал Молотов на прощание.
С каким-то чувством неудовлетворенности, усталости и встающей тяжелой ответственности я медленно пошла в гостиницу, перебирая детали встречи с Молотовым. Стремилась как можно быстрее решить служебные вопросы по наркоминделу и внешнеторговому ведомству и возвратиться в Стокгольм. Хотелось, особенно после встречи с Молотовым, позвонить Сталину. Внутренне порывалась несколько раз, но, сознавая всю сложившуюся обстановку, ту напряженность момента и ответственность, которая свалилась на Сталина, я беспокоить его не могла... Прошло несколько суетливых дней. Я решила почти все свои дела и уже собиралась уезжать. Вдруг раздался телефонный звонок.
— Товарищ Александра Михайловна Коллонтай?
— Да. Я вас слушаю.
— Вас приглашает товарищ Сталин. Могли бы вы встретиться? И какое время вас бы устроило?
Я ответила, что в любую минуту, как это угодно товарищу Сталину.
На какое-то время наступило молчание. Видимо, секретарь докладывал Сталину.
— А сейчас можете?
— Конечно могу.
— Через семь минут машина будет у главного подъезда гостиницы «Москва». До свидания, Александра Михайловна.
Я вновь в кабинете Сталина в Кремле. Сталин встал из-за своего рабочего стола мне навстречу и, улыбаясь, долго тряс мою руку. Спросил о здоровье и предложил присесть.
Внешне Сталин выглядел усталым, озабоченным, но спокойным, уверенным, хотя чувствовалось, какая глыба тяжести на нем лежит. Это с особой силой я почувствовала, когда Сталин стал прохаживаться вдоль длинного стола взад и вперед. Его голова как будто втянулась в плечи под громадою дел. И тут же Сталин спросил: «Как идут дела у вас и ваших скандинавских нейтралов?»
Пока я собиралась кратко и притом емко ответить, Сталин заговорил о переговорах с финской делегацией в Москве, о том, что шестимесячные переговоры ни к чему