– Нас с Табби ждет спецзадание, – говорит Грейс.
И Табби говорит:
– Мы пойдем набивать цену.
У куриного салата странный вкус. Мисти жует, глотает и говорит:
– У этого сандвича странный вкус.
– Это просто чилантро, – говорит Грейс.
Она говорит:
– Нам с Табби нужно найти шестнадцатидюймовую тарелку из леноксовского сервиза «Серебристые пшеничные колосья».
Она зажмуривается и качает головой, говоря:
– И почему никто не вспоминает про свои сервизы, пока те слегка не побьются?
Табби говорит:
– А еще бабуся купит мне подарок на день рождения. То, что я захочу.
Стало быть, Мисти остается кайфовать на Уэйтенси-Пойнт с двумя бутылками красного вина и корзиной сандвичей с куриным салатом. Ее краски, акварель и масло, ее кисточки и бумага – она не прикасалась к ним с тех пор, как родила. Акрил и масло, поди, давно уже затвердели. Акварели засохли и раскрошились. Кисточки окоченели. Никчемная рухлядь.
Включая Мисти.
Грейс Уилмот протягивает руку и говорит:
– Табби, пошли. Позволим твоей маме наслаждаться природой.
Табби берет бабушку за руку, и они направляются через луг обратно, к грязной дороге, где запарковали машину.
Солнце светит тепло. Луг лежит на холме, так что смотришь отсюда и видишь, как волны шипят и разбиваются, налетая на скалы. Видишь город, что тянется вдоль берега. Гостиницу «Уэйтенси» – смазанное пятнышко белой вагонки. Почти различаешь крохотные слуховые окошки чердачных комнат. Отсюда остров кажется самим совершенством, не заполоненным суетливыми туристами. Не обезображенным рекламными щитами. Он выглядит так, как выглядел, должно быть, до того, как сюда хлынула летняя публика. До приезда Мисти. Становится ясно, почему те, что здесь родились, никогда не уезжают. Почему Питер так хотел защитить остров.
– Мам! – зовет Табби.
Она бежит назад, оставив бабушку. Обеими руками теребит свой розовый спортивный свитер. Запыхавшись и улыбаясь, подбегает к Мисти, сгорбленной на пледе. Держа в руках золотую филигрань сережки, Табби говорит:
– Застынь.
И Мисти застывает. Статуя.
А Табби наклоняется, чтоб вдеть сережку в мочку маминого уха, говоря:
– Я уж и забыла, но бабуся мне напомнила. Сказала, что тебе потребуется эта штука.
Коленки ее синих джинсов все в грязи и чем-то зеленом – запачкались, когда Мисти запаниковала и повалила дочку на землю, когда Мисти пыталась ее спасти.
Мисти говорит:
– Душка, хочешь взять с собой сандвич?
Табби качает головой и говорит:
– Бабуся мне велела их не есть.
Потом поворачивается и бежит прочь, размахивая рукой над головой, бежит прочь и исчезает из виду.
14 июля
Энджел держит лист акварельной бумаги за уголки – осторожно, кончиками пальцев. Он смотрит на него, смотрит на Мисти и говорит:
– Вы нарисовали кресло?
Мисти пожимает плечами и говорит:
– Я столько лет не рисовала. Это было первое, что пришло мне в голову.
Энджел поворачивается к ней спиной, подставляет рисунок под разными углами к свету солнца. Не отрывая взгляда от листа, он говорит:
– Что ж, хорошо. Очень хорошо. А где вы нашли кресло?
– Я его выдумала, – говорит Мисти и рассказывает ему, как торчала весь день на Уэйтенси-Пойнт в компании красок и двух бутылок вина.
Энджел всматривается в рисунок, подносит так близко к носу, что почти косеет, и говорит:
– Похоже на Гершеля Бёрка.
Энджел смотрит на нее и говорит:
– Вы просидели весь день на травке на лугу, воображая неоренессансное кресло Гершеля Бёрка?
Этим утром позвонила женщина из Лонг-Бич – мол, я перекрашиваю свою прачечную комнату, так что лучше приезжайте, гляньте на Питеров свинарник, покуда я не начала.
Сейчас Энджел и Мисти стоят в прачечной комнате. Мисти срисовывает Питеровы каракули. Энджел, по идее, должен фотографировать стены. Когда Мисти открыла свой портфель, чтоб достать блокнот для набросков, Энджел увидел рисунок акварелью и изъявил желание глянуть на него. Солнце пробивается сквозь матовое стекло окна, и Энджел смотрит на рисунок в этом тусклом свете.
Слова, наспреенные поперек окна, гласят:
– …ступите на наш остров, и вы умрете…
Энджел говорит:
– Клянусь, это Гершель Бёрк. Из филадельфийской коллекции 1879 года. Это кресло сейчас в загородном имении Вандербильтов, в Билтморе.
Должно быть, оно застряло у Мисти в памяти после «Истории искусства» (рис. 101), или «Обзорного курса декоративно-прикладного искусства» (рис. 236), или какого-то другого бесполезного курса в художественном колледже. А может, она видела его по телевизору, в видеотуре по знаменитым домам на каком-нибудь общественном телеканале. Кто знает, откуда берутся идеи. Наше вдохновение. Почему мы придумываем то, что придумываем.
Мисти говорит:
– Мне повезло, что я вообще хоть что-то нарисовала. Мне было так плохо. Пищевое отравление.
Энджел смотрит на рисунок, крутит его так и эдак. Корругатор между его бровями сокращается тремя глубокими складками. Надпереносные борозды. Треугольная мышца растягивает его губы, так что «морщины скорби» сбегают вниз с обоих углов рта.
Срисовывая настенные каракули, Мисти решает не рассказывать Энджелу про спазмы в желудке. Весь тот отстойный денек она пыталась нарисовать ближайшую скалу или дерево и в отвращении комкала бумагу. Она попробовала сделать эскиз далекого города, шпиля церкви и часов на здании библиотеки, но скомкала, едва начав. Она скомкала дерьмовый портрет Питера, который нарисовала по памяти. Скомкала портрет Табби. Потом единорога. Выпила стакан вина и стала озираться – что бы еще уничтожить своей бесталанностью? Потом съела еще один сандвич с куриным салатом – странный привкус чилантро.
От одной лишь мысли о том, чтоб войти в темный лес и нарисовать упавшую, развалившуюся статую, волоски у Мисти на загривке встали дыбом. Рухнувшие солнечные часы. Запертый грот. Господи. Здесь, на лугу, светило теплое солнышко. В траве гудели жуки. Где-то там, за лесом, шипели, разбивались океанские волны.
Вглядываясь в сумрачные лесные окраины, Мисти воображала, как высоченный бронзовый человек раздвигает кусты своими тронутыми патиной ручищами и смотрит на нее слепыми зрачками. Мисти видела, как он выходит из деревьев и направляется к ней, оставив за спиной убитую и расчлененную Диану.
Согласно правилам Пьяной Игры Мисти Уилмот, когда тебе в голову приходит мысль, что голая бронзовая статуя сейчас обнимет тебя металлическими руками и раздавит твою голову, поцеловав взасос, покуда ты срываешь ногти и молотишь кулаками до крови по ее замшелой груди, – что ж, тебе пора выпить еще стакан вина.
Когда ты вдруг оказываешься полуголой и срешь в маленькую ямку, вырытую за кустом, после чего подтираешься шелковой гостиничной салфеткой, – выпей еще один стакан.
Желудок пронзали спазмы, Мисти обливалась потом. С каждым ударом сердца боль вгоняла ей в голову гвоздь. Ее кишки забурчали, и она не успела вовремя стянуть трусики. Жижа плеснула ей на туфли и ноги. От вони ее затошнило, и Мисти упала вперед, упершись раскрытыми ладонями в теплую травку, в махонькие цветочки. Черные мухи отыскали ее за много миль по запаху и принялись ползать вверх-вниз по ее ногам. Подбородок отвис на грудь, и две пригоршни розовой рвоты выблевались на землю.
Когда через полчаса ты приходишь в себя в туче мух и дерьмо все стекает у тебя по ногам, – выпей еще стакан.
Ни о чем подобном Мисти Энджелу не рассказывает.
Продолжает делать наброски – здесь, в пропавшей без вести прачечной комнате, – а Энджел щелкает камерой и говорит:
– Что вы можете сказать про отца Питера?
Питеров папа, Хэрроу. Мисти нравился Питеров папа. Мисти говорит:
– Он умер. А что?
Энджел делает снимок и вжикает пленкой, переходя к следующему кадру. Кивает на каракули на стене и говорит:
– То, как человек пишет букву «й», значит очень много. Первый штрих означает привязанность к матери. Второй штрих, завершающий – привязанность к отцу.
Питеров папа, Хэрроу Уилмот, – все звали его Гарри. Мисти встретилась с ним лишь один раз, когда приезжала погостить перед свадьбой. Перед тем, как залетела. Гарри взял ее с собой в длинное турне по острову Уэйтенси – ходил и показывал на облезшую краску и просевшие крыши больших крытых гонтом домов. Взяв ключ от машины, выковыривал куски извести из щелей меж гранитными глыбами церкви. Они увидели, как потрескались и взбугрились тротуары Торговой улицы. Фасады лавчонок, исполосованные растущей плесенью. Внутри закрытой гостиницы было черно, ее почти полностью выпотрошил пожар. Снаружи она казалась унылой, решетки на окнах – в багровой ржавчине. Ставни покосились. Водостоки разваливались. Хэрроу Уилмот все приговаривал:
– Из грязи в князи и обратно за три поколения.
Он говорил:
– Как бы хитро мы ни вкладывали деньги, за три поколения они улетучиваются.
– Из грязи в князи и обратно за три поколения.
Он говорил:
– Как бы хитро мы ни вкладывали деньги, за три поколения они улетучиваются.
Питеров папа умер, когда Мисти вернулась в колледж.
И Энджел говорит:
– Вы могли бы раздобыть для меня образец его почерка?
Мисти срисовывает очередную закорючку и говорит:
– Не знаю.
Просто для протокола: если ты торчишь на пустыре, измазана дерьмом и обрызгана розовой рвотой, это еще не значит, что ты обязательно станешь настоящей художницей.
То же самое с галлюцинациями. Там, на Уэйтенси-Пойнт, со спазмами в желудке и потом, стекающим по щекам, Мисти стала видеть всякую всячину. Она принялась обтираться гостиничными салфетками. Вином полоскала рот. Махая руками, прогнала тучу мух. В носу жгло от рвоты. Глупо, ужасно глупо было бы рассказывать про это Энджелу, но тени на краю леса задвигались.
Из деревьев высунулся металлический лик. Фигура сделала шаг вперед, и ужасная тяжесть ее бронзовой ступни продавила мягкий дерн луга.
Если ты учишься в художественном колледже, то ты знакома с кошмарными галлюцинациями. Ты знаешь, что такое «флэшбэк». Ты успела занюхать тонны химикатов, они остались в твоих жировых тканях и готовы в любой момент затопить твою кровь кошмарами посреди бела дня.
Фигура сделала еще шаг, и ее нога погрузилась в землю. Солнце изукрасило ее руки ядовито-зелеными бликами и тускло-коричневыми тенями. Макушка ее головы, ее плечи – в белых кучках птичьего помета. Мышцы обоих бронзовых бедер рельефно бугрились, фигура шла вперед, высоко поднимая колени. Бронзовый лист шевелился в паху.
И вот Мисти смотрит на акварель, водруженную Энджелом поверх кофра, и ей неловко, даже более чем. Аполлон, бог любви. Перепившая Мисти. Обнаженная душа похотливой художницы средних лет.
Фигура ближе на один шаг. Дурацкая галлюцинация. Пищевое отравление. Аполлон без трусов. Мисти без трусов. Оба они в грязи на лугу, как на ринге, окруженном деревьями. Чтобы прочистить голову, прогнать наваждение, Мисти принялась рисовать. Рисовать то, чего нет. Просто чтобы отвлечься. Глаза ее закрылись, Мисти поднесла карандаш к стопке листков акварельной бумаги и почувствовала, как он скребется там, выводя прямые линии, – а она лишь время от времени терла бумагу краем большого пальца, сглаживая штриховку.
Автоматическое письмо.
Когда карандаш остановился, Мисти поняла, что все позади. Статуя исчезла. Желудок унялся. Жижа подсохла, и она стряхнула самые вонючие куски, закопала салфетки, свое испорченное нижнее белье, свои скомканные наброски. Вернулись Табби и Грейс. Они отыскали недостающую чайную чашку, кувшинчик для сливок или что там еще. К тому времени вино кончилось. Мисти успела одеться и пахла немного лучше.
Табби сказала:
– Вот, посмотри. Мой подарок на день рождения, – и вытянула руку, чтобы показать кольцо, сияющее на пальце. Квадратный зеленый камень, ограненный, искрящий.
– Это перидот, – сказала Табби и подняла его над головой, чтоб он вспыхнул закатным солнцем.
В машине Мисти уснула, недоумевая, откуда вдруг взялись деньги. Грейс везла их обратно в деревню вдоль Разделительной авеню.
Лишь спустя какое-то время Мисти взглянула на этюдник. Все удивились, и она больше всех. После этого Мисти просто добавила пару мазков акварели. Удивительно, что способно создать подсознание. Нечто из времени, когда она росла, какая-то картинка из курса по истории искусства.
Предсказуемые мечтания бедной Мисти Кляйнман.
Энджел что-то говорит.
Мисти говорит:
– Прошу прощения?
И Энджел говорит:
– Сколько вы за это возьмете?
Он имеет в виду деньги. Цену. Мисти говорит:
– Пятьдесят?
Мисти говорит:
– Пятьдесят долларов?
Эта картинка, которую Мисти нарисовала с закрытыми глазами, голая и перепуганная, пьяная, с больным животом, – первое проданное ею произведение искусства. Это самое лучшее, что Мисти сделала в жизни.
Энджел раскрывает бумажник и достает оттуда десятку и две двадцатки. Он говорит:
– Ну а что еще вы мне можете рассказать про отца Питера?
Для протокола: когда Мисти подошла к окраине луга, рядом с тропой обнаружились две глубокие ямки. Они были в паре футов друг от друга, слишком большие для отпечатков ног, слишком разнесенные для человека. Цепочка ямок тянулась в глубь леса – они были слишком большие, слишком далеко одна от другой, чтобы их мог оставить идущий человек. Мисти Энджелу про это не рассказывает. Он решит, что она рехнулась. Рехнулась, как ее муж.
Как ты, дорогой, милый мой Питер.
Сейчас от пищевого отравления осталась лишь пульсирующая головная боль.
Энджел подносит картинку поближе к носу и принюхивается. Он морщит нос и принюхивается еще раз, потом засовывает картинку в боковое отделение кофра. Замечает, что Мисти наблюдает за ним, и говорит:
– О, не обращайте на меня внимания. Мне на секунду показалось, будто пахнет дерьмом.
15 июля
Если первый за четыре года мужчина, глядящий на твои сиськи, оказывается полицейским, выпей. А если вдобавок он уже знает, как ты выглядишь голой, выпей еще.
И при этом двойную.
Какой-то тип скучает за столиком восемь в «Столовой Дерева и Злата», ничем не приметный тип, твоих лет. Крепко сбитый, плечи ссутулены. Рубашка на нем сидит в самый раз, вот разве туговато на брюшке, белом воздушном шаре из искусственного хлопка, выпирающем над ремнем. Волосы на висках у него выпадают, и залысины тянутся вдоль по черепу длинными треугольниками голого скальпа над обоими глазами. Оба треугольника ярко-алые, опаленные солнцем, так что получаются длинные острые рога черта, торчащие надо лбом. Перед мужчиной на столе открыта маленькая записная книжка на спиральке, и он что-то пишет в ней, поглядывая на Мисти. На нем галстук в полоску и темно-синяя спортивная куртка.
Мисти несет ему стакан воды, ее рука дрожит так сильно, что слышно, как стучат кубики льда. Просто чтобы ты знал: ее головная боль продолжается третьи сутки. Ее головная боль – это будто опарыши роются в склизкой мякоти ее мозга. Черви сверлят ходы. Жуки-древоточцы прокладывают туннели.
Тип за столиком восемь говорит:
– Сюда не очень-то часто заходят мужчины, а?
Его лосьон после бритья пахнет гвоздикой. Он – тот мужчина с парома, с псом, который решил, что Мисти сдохла. Коп. Детектив Кларк Стилтон. Преступления на почве ненависти.
Мисти пожимает плечами и вручает ему меню. Мисти стреляет глазами по зале, по позолоте и деревянным панелям, и говорит:
– А где ваша собака?
Мисти говорит:
– Может, закажете что-нибудь выпить?
И он говорит:
– Мне нужно увидеть вашего мужа.
Он говорит:
– Вы – миссис Уилмот, не так ли?
Имя на табличке, пришпиленной к ее розовой пластиковой униформе, – Мисти Мэри Уилмот.
Ее головная боль – это будто молоток тук-тук-тукает по длинному гвоздю, загоняя его в затылок, произведение концептуального искусства, молоток долбит в одну точку все жестче и жестче, пока все на свете не вылетает из головы.
Детектив Стилтон кладет «паркер» на записную книжку, протягивает руку для пожатия и улыбается. Он говорит:
– По правде говоря, я и есть оперативная группа округа по расследованию преступлений на почве ненависти.
Мисти трясет его руку и говорит:
– Не желаете чашечку кофе?
И он говорит:
– С удовольствием.
Головная боль – это надувной пляжный мяч, в который накачано слишком много воздуха. Воздух продолжает накачиваться, только это не воздух. Это кровь.
Для протокола: Мисти уже сказала детективу, что Питер в больнице.
Что ты в больнице.
Тогда, на пароме, она рассказала детективу Стилтону о том, как ты спятил и оставил всю семью в долгах. Как тебя отчисляли из каждого колледжа и как ты втыкал брошки в собственное тело. Как ты сел в машину, стоявшую в гараже, с включенным двигателем. Твои граффити, вся эта демагогия, которую ты замуровывал в чужих прачечных комнатах и кухнях, – все это был лишь очередной симптом твоего сумасшествия. Вандализм. К сожалению, сказала Мисти детективу, Питер ее подставил еще круче, чем всех остальных.
Сейчас около трех, затишье между ленчем и обедом.
Мисти говорит:
– Да. Конечно, идите повидайте моего мужа.
Мисти говорит:
– Вы заказывали кофе?
Детектив, он пишет, не отрывая взгляда от блокнота, и спрашивает:
– Вы не знаете, состоял ли ваш муж в какой-нибудь неонацистской организации? Какой-нибудь группе радикалов-фанатиков?
И Мисти говорит:
– Да ну?
Мисти говорит:
– Здесь готовят недурной ростбиф.
Для протокола: это неплохая режиссерская находка. Оба, детектив и Мисти, держат в руках блокноты, авторучки на изготовку. Это дуэль. Перестрелка.
Если этот тип видел Питеровы письмена, то он знает, что Питер думал о голой Мисти. О ее дохлых сисярах-карпах. Ее ногах, увитых варикозными венами. Ее руках, воняющих резиновыми перчатками. Мисти Уилмот, королеве горничных. Он знает, что ты думал о своей жене.