Мисти покупает палитру для акварели – круглую алюминиевую тарелку с десятью неглубокими выемками, ни дать ни взять сковорода для оладьев. Покупает несколько тюбиков гуаши. «Кипрскую зеленую», «виридоновую зеленую», «болотную светлую», «Виндзорскую зеленую». Она покупает прусскую лазурь и тюбик красного краплака. Покупает черные краски «озеро Хаванна» и «слоновая кость».
Мисти покупает молочно-белую эмульсию, чтобы закрашивать ошибки. Желтый, как ссака, препарат, чтобы ошибки можно было вовремя закрасить и стереть. Покупает гуммиарабик, янтарный, цвета слабого пива, чтобы краски не перетекали друг в друга на бумаге. И наконец, прозрачный грануляционный состав, чтобы придать краскам зернистость.
Она покупает упаковку акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодной прессовки, 19 на 24 дюйма. Торговое название этого формата – «королевский». Бумага 23 на 28 дюймов – «слон». Бумага 26, 5 на 40 дюймов называется «двойной слон». Это бескислотная бумага плотностью 140 фунтов на кубический метр. Мисти покупает планшеты – холсты, наклеенные на картонную основу. Она покупает планшеты формата «суперкоролевский», «имперский» и «антикварный».
Она тащит все это к кассе, и покупки оказываются настолько дороже пятидесяти долларов, что ей приходится заплатить по кредитке.
Если ты чувствуешь искушение стырить тюбик жженой охры – значит, настало время принять одну из пилюлек доктора Туше.
Питер частенько повторял, что задача художника – создавать порядок из хаоса. Ты копишь подробности, ищешь закономерности и приводишь в систему. Извлекаешь смысл из бессмысленных фактов. Собираешь все из кусочков, как головоломку. Тасуешь и перестраиваешь. Коллаж. Монтаж. Сборка.
Если ты на работе и за каждым столиком твоей секции тебя в нетерпении ждут, а ты спряталась на кухне и рисуешь эскизы на обрывках бумаги – значит настало время глотать пилюлю.
Если ты вручаешь клиентам счет за обед, а на обороте красуется скромный этюд светотенью… ты не знаешь даже, откуда взялся этот пейзаж, он просто взбрел тебе в голову… этюд – барахло, но тебе так страшно его потерять… если так, значит, время глотать пилюлю.
– Все эти бесполезные детали, – частенько говаривал Питер, – они бесполезны только до тех пор, пока ты не свяжешь их воедино.
Питер частенько говаривал:
– Ничто не имеет смысла само по себе.
Просто для протокола: сегодня Мисти зашла в столовую и увидела, что Грейс Уилмот и Табби стоят перед застекленной горкой, занимающей почти всю стену. Фарфоровые тарелки вертикально стоят на подставках под неяркими лампами. Чашки – на блюдцах. Грейс Уилмот тычет в них пальцем. И Табби, тоже тыча в них пальцем, говорит:
– «Фитц и Флойд»… «Веджвуд»… «Норитаке»… «Ленокс»…
Качая головой, Табби складывает руки на груди и говорит:
– Нет, здесь ошибка.
Она говорит:
– У сервиза «Роща оракула» каемка из золота в четырнадцать каратов. У «Рощи Венеры» – в двадцать четыре.
Твоя дочурка – эксперт по вымершим сервизам.
Твоя дочурка – уже тинейджер.
Грейс Уилмот протягивает руку, заправляет Табби за ухо пару выбившихся из прически прядей и говорит:
– Клянусь, этот ребенок – гений.
Неся поднос готовых ленчей на плече, Мисти замедляет шаг, чтобы спросить:
– От чего умер Хэрроу?
И Грейс отводит взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз действуют, глаза расширяются, она говорит:
– Почему ты об этом спрашиваешь?
Мисти рассказывает о приеме у доктора. У доктора Туше. И о том, что Энджел Делапорте считает, будто в почерке Питера содержится ключ к его отношениям с отцом. Все эти детали, не имеющие смысла сами по себе.
И Грейс говорит:
– Доктор дал тебе пилюли?
Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти не торопится, она говорит:
– Доктор сказал, что Хэрроу умер от рака печени.
Табби тычет пальцем в стеклянную горку и говорит:
– «Горхэм»… «Данск»…
А Грейс улыбается.
– Конечно. Рак печени, – говорит она. – Почему ты спрашиваешь?
Она говорит:
– Я думала, Питер тебе сказал.
Для протокола: погода сегодня туманна от вопиюще конфликтующих версий причины смерти твоего отца. Ни одна деталь не имеет смысла сама по себе.
И Мисти говорит, что трепаться ей некогда. Дел под завязку. Наплыв клиентов. Может быть, позже.
В художественном колледже Питер частенько болтал о художнике Джеймсе Макниле Уистлере[32] и о том, как Уистлер работал на инженерные войска Соединенных Штатов – он рисовал ландшафты побережья, те места, где собирались ставить маяки. Проблема заключалась в том, что Уистлер упорно исчеркивал поля зарисовок не относящимися к делу эскизами. Он рисовал старух, младенцев, попрошаек – все, что видел на улице. Он блестяще справлялся со своей работой, запечатлевая ландшафты для правительства, но просто не мог закрыть глаза на все остальное. Не мог допустить, чтоб хоть что-нибудь ускользнуло. Мужчины, курящие трубки. Дети, катающие обручи. Он заносил все эти наблюдения на поля своих официальных работ. Разумеется, правительство его уволило.
– Эти почеркушки, – частенько говаривал Питер, – стоят теперь миллионы.
Говаривал ты.
В «Столовой Дерева и Злата» сливочное масло подают в традиционных глиняных горшочках, только теперь на каждой деревянной подставке ножиком вырезана небольшая картина. Этакий скромный этюд. Это может быть крона дерева или причудливый абрис холма, возникшего в воображении Мисти. Слева направо: утес, за ним водопад из нависшей расселины, неглубокий овраг, утонувший в тени, заполненный мшистыми валунами и стволами толстых деревьев, обвитых лозой… Пока она все это придумывает и набрасывает эскиз на бумажной салфетке, клиенты, отчаявшись, идут на автовокзал, чтоб налить себе порцию кофе. Клиенты стучат по стаканам вилками, чтоб она обратила на них внимание. Щелкают пальцами. Этот летний народец.
На чай они уже не дают.
Абрис холма. Горный ручей. Пещера у речки. Усик плюща. Детали всплывают в голове Мисти, и она просто не может позволить им ускользнуть. К концу ее вечерней смены повсюду валяются обрывки салфеток, бумажных полотенец и расписок, и на каждом обрывке что-нибудь нарисовано.
В своей клетушке на чердаке она собрала зарисовки цветов и листьев, которых не видела никогда, – листки с зарисовками свалены кучей. Другая куча – абстрактные формы, похожие с виду на скалы и горные вершины над горизонтом. Еще куча – ветвистые тени деревьев, заросли кустов. Вроде вереска. Птицы.
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Если ты часами сидишь на унитазе, рисуя всякий бред на туалетной бумаге, сидишь, пока твое очко не заболит, будто готово отвалиться – что ж, прими пилюлю.
Если ты перестаешь спускаться на работу вообще, торчишь в своей комнатке, заказывая ленч по телефону… Если ты сообщаешь всем, что ужасно простыла, дабы иметь возможность круглые сутки рисовать пейзажи, которых никогда не видела… что ж, пора принять пилюлю.
Когда твоя дочка стучится к тебе, умоляя поцеловать ее перед сном, а ты говоришь: «Отправляйся в кровать, минутку, я занята», и так продолжается, пока бабуся Уилмот не оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как дочка рыдает в пустом коридоре, – прими две пилюли.
Когда ты обнаруживаешь стразовый браслет, который дочка запнула в твою комнату под дверь, – прими еще.
Когда все прекращают замечать твое дурное поведение, знай улыбаются и говорят: «Ну, Мисти, как оно там, с живописью, продвигаются дела?» – тогда не сомневайся: пришло время пилюль.
Когда из-за мигрени ты не можешь есть… Когда трусы спадают, потому что задница твоя куда-то делась… Когда проходишь мимо зеркала, не понимая, что за тощий, усыхающий призрак отразился там… Когда дрожь в твоих руках проходит, только если ты держишь карандаш или кисть… Тогда прими пилюлю. И ты еще половину съесть не успела, а доктор Туше уже приготовил очередную бутылочку, вот она, на столе в приемной, с твоим именем на этикетке.
Когда ты просто не можешь прервать работу… Когда воображения хватает лишь на то, чтобы представить завершение очередной картины… Что ж, прими пилюлю.
Ибо Питер прав.
Ты прав.
Все важно. Каждая деталь. Мы просто-напросто еще не знаем почему.
Все – автопортрет. Дневник. Вся история твоих отношений с наркотиками – в одном-единственном твоем волоске. Твои ногти. Отпечатки пальцев в судебном досье. Рельеф твоего живота – документ. Мозоли на твоей ладони разглашают твои тайны. Зубы выдают тебя. И твой акцент. Морщины, окружающие твои глаза и губы.
Во всем, что ты делаешь, видна твоя рука.
Питер частенько говаривал, что задача художника – быть внимательным, копить, организовывать, хранить, каталогизировать и, наконец, писать отчет. Документировать. Готовить к показу. Задача художника – просто не забывать.
21 июля – луна в третьей четверти
21 июля – луна в третьей четверти
Энджел Делапорте поднимает к свету одну акварель за другой. Все они – на разные темы, одни изображают странный пустой горизонт, другие – залитые солнцем поля. Сосновые заросли. Дом или целую деревню на среднем плане. Лицо Энджела непроницаемо, лишь глаза движутся, скачут по каждому листу.
– Невероятно, – говорит он. – Выглядите вы ужасно, но ваши работы… Боже.
Для протокола: Энджел и Мисти, они находятся в Ойстервилле. Это чья-то пропавшая без вести общая комната. Они вползли внутрь сквозь очередную дыру, чтобы сделать фотки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Мисти и вправду выглядит ужасно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Когда она протягивает Энджелу картину, руки так дрожат, что жесткая акварельная бумага хлопает, как на ветру. Это какое-то кишечное расстройство, оставшееся после пищевого отравления. Даже здесь, в полумраке замурованной комнаты, куда свет едва просачивается через шторы, она не снимает темных очков.
Энджел притащил с собой свой кофр. Мисти принесла этюдник. Свой старый черный этюдник из пластика, память о школе, – плоский такой чемоданчик с «молнией», обегающей его буквой «П», так что можно его открыть, как книжку. Тонкие резинки прижимают акварели к одной половине этюдника. На другой половине множество разнокалиберных кармашков, и в каждый напиханы наброски.
Энджел щелкает затвором фотоаппарата, а Мисти раскладывает этюдник на диване. Когда она вынимает бутылочку с лекарством, руки так дрожат, что слышно, как громыхают пилюли. Вытряхнув одну на ладонь, Мисти говорит Энджелу:
– Зеленые водоросли. Это от мигрени.
Мисти кладет капсулу в рот и говорит:
– Гляньте-ка вот на картинки, скажите, как они вам.
Питер наспреил что-то поперек дивана. Его черные слова, как вихри, рассекают висящие на стенке семейные фотографии в рамках. Рассекают обвязанные кружевами подушечки. Шелковые абажурчики. Питер даже задернул плиссированные шторки и наспреил слова на внутренней стороне.
Твоя работа.
Энджел вынимает из Мистиной руки бутылочку с пилюлями и поднимает ее к свету, что сочится из окошка. Он трясет бутылочку, пилюли громыхают. Он говорит:
– Какие большие.
Желатиновая капсула у нее во рту размягчается, вкус порошка внутри – словно соль и фольга. Вкус крови.
Энджел протягивает ей фляжку джина, которую вынул из кофра, и Мисти делает судорожный глоток горечи. Для протокола: она пьет его бухло. В художественном колледже ты узнаешь, что существует наркоманский этикет. Нужно делиться.
И Мисти говорит:
– Вы тоже угощайтесь. Примите штучку.
Энджел отщелкивает крышку и вытряхивает пару на ладонь. Одну кладет в карман и говорит:
– Про запас.
Вторую запивает джином и корчит страшную рожу, будто удавленник, наклонившись вперед и высунув красно-белый язык. Зажмурив глаза.
Иммануил Кант и его подагра. Карен Бликсен[33] и ее сифилис. Питер наверняка сказал бы Энджелу, что страдание – ключ к вдохновению.
Раскладывая наброски и акварели на диване, Мисти говорит:
– Как они вам?
Энджел берет их, рассматривает и кладет на место, одну за другой. Качает головой: мол, не может быть. Самую чуточку качает, как паралитик. Он говорит:
– Просто невероятно.
Берет очередную акварель и говорит:
– Чем вы рисуете все это?
Он про кисточки?
– Они из соболя, – говорит Мисти. – Иногда беличьи или из бычьего волоса.
– Нет, дурочка такая, – говорит он. – Я про софт. Какой у вас компьютер? Так нельзя нарисовать вручную.
Он стучит пальцем по крепости на одной картине, по коттеджу на другой.
Что значит «нельзя вручную»?
– Вы ведь пользуетесь не только циркулем и линейкой? – говорит Энджел. – И транспортиром? Вы рисуете идеальные, правильные углы. Вы чертите по трафарету, с помощью лекала, да?
Мисти говорит:
– А что такое циркуль?
– Ну, им пользуются в средней школе, на геометрии, – говорит Энджел, расставляет большой и указательный пальцы и крутит ими. – У него на одной ножке иголка, а в другую вставляется карандаш, и можно чертить идеальные окружности.
Он поднимает к свету картинку – домик на склоне прибрежного холма, океан и деревья – сине-зеленые, но разных оттенков. Единственный теплый штрих – ярко-желтая точка, лампа в окошке.
– Смотрел бы и смотрел, хоть целую вечность, – говорит Энджел.
Синдром Стендаля.
Он говорит:
– Я заплачу вам за это пятьсот долларов.
И Мисти говорит:
– Я не могу.
Он достает другую акварель из этюдника и говорит:
– Ну, тогда как насчет этой?
Она не может продать ни одной.
– А за тысячу? – говорит он. – Я дам вам тысячу за одну только эту картину.
Тысяча баксов. И все равно Мисти говорит:
– Нет.
Уставившись на нее, Энджел говорит:
– Ну, тогда я заплачу вам десять тысяч за весь цикл. Десять тысяч долларов. Наличными.
Мисти открывает рот, чтобы сказать «нет», но…
Энджел говорит:
– Двадцать тысяч.
Мисти вздыхает и…
Энджел говорит:
– Пятьдесят тысяч долларов.
Мисти смотрит в пол.
– Почему? – говорит Энджел. – Почему у меня такое чувство, что вы откажетесь их продать и за миллион?
Потому что картинки не закончены. Они несовершенны. Людям нельзя на них смотреть, еще нельзя. А некоторые картинки даже не начаты. Мисти не может их продать, ибо они нужны ей как эскизы для чего-то большего. Картинки – части целого, которое ей самой еще не ясно. Они – подсказки.
Кто знает, почему мы делаем то, что делаем?
Мисти говорит:
– Почему вы предлагаете мне такую кучу денег? Это что, какая-то проверка?
И Энджел расстегивает «молнию» кофра и говорит:
– Я хочу вам кое-что показать.
Он вынимает оттуда какие-то сияющие приспособления из металла. Одно представляет собой два острых стерженька, соединенных кончиками в виде буквы «V». Второе – полукруг, точь-в-точь как буква «D», вдоль прямой стороны размечены дюймы.
Энджел прикладывает «D» к наброску дома фермера и говорит:
– Все ваши прямые – абсолютно прямые.
Он кладет «D» плашмя на акварель с коттеджем; все линии идеальны.
– Это транспортир, – говорит он. – С его помощью можно измерять углы.
Энджел прикладывает транспортир к одной картинке за другой и говорит:
– Все ваши углы идеальны. Ровно девяносто градусов. Ровно сорок пять.
Он говорит:
– Я заметил это еще на рисунке с креслом.
Он берет в руки V-образный инструмент и говорит:
– Это циркуль. С его помощью чертят идеальные круги и кривые.
Он втыкает острую ножку циркуля в центр наброска, сделанного углем. Вращает циркуль и говорит:
– Все круги идеальны. Каждый подсолнух, каждая купальня для птиц. Все изгибы абсолютно правильны.
Энджел тычет пальцем в картины, разложенные на зеленом диване, и говорит:
– Вы рисуете идеальные фигуры. Это невозможно.
Для протокола: погода сегодня становится жутко, жутко некомфортной. Прямо сейчас.
Единственный человек, который не требует, чтобы Мисти стала великой художницей, заявляет ей, что это невозможно. Когда твой единственный друг говорит, что ты просто не можешь быть великой художницей, одаренной от природы, изощренной художницей, проглоти пилюлю.
Мисти говорит:
– Послушайте, мы с мужем оба ходили в художественный колледж.
Она говорит:
– Нас научили рисовать.
И Энджел спрашивает: она что, калькировала фотографию? Использовала проекционный фонарь? Камеру обскура?
Послание от Констанс Бёртон: «Ты можешь сделать то же самое, используя свой разум».
И Энджел достает из кофра маркер и вручает его Мисти, говоря:
– Возьмите-ка.
Он тычет пальцем в стену, говоря:
– Вот прямо тут, нарисуйте мне круг диаметром четыре дюйма.
Мисти, не глядя, рисует маркером круг.
И Энджел прикладывает прямую сторону транспортира – ту, на которой дюймы, – к центру окружности. Четыре дюйма. Он говорит:
– Нарисуйте мне угол тридцать семь градусов.
Вжик-вжик – Мисти рисует на стене две пересекающиеся линии.
Энджел прикладывает транспортир, и угол оказывается ровнехонько тридцать семь градусов.
Он просит нарисовать круг диаметром семь дюймов. Шестидюймовый отрезок. Идеальную букву «S». Равносторонний треугольник. Квадрат. И Мисти мгновенно рисует их.
Согласно показаниям линейки, циркуля и транспортира, все нарисовано абсолютно точно.
– Теперь понятно, о чем я толкую? – говорит Энджел.
Едва не тыча острой ножкой циркуля в лицо Мисти, он говорит:
– Что-то случилось. Сначала что-то случилось с Питером, а теперь и с вами.
Просто для протокола: похоже, она нравилась Энджелу Делапорте в миллион раз больше, когда была толстой дурой ебучей. Служанкой при гостинице «Уэйтенси». Занудой, которая покорно выслушивает лекции о графологии и Станиславском. Сперва она была ученицей Питера. Теперь она ученица Энджела.