Потом мы побежали домой, потому что солнце уже было высоко, а это значит, что папа скоро вернется, и его надо кормить. Мы успели как раз вовремя. Только отдали корзинку маме, как сзади свирепым зверем завыло, заскрипело, заухало, а потом как накинулось! Страшно и смешно до визга. Это папка так всегда шутит. Он большой и сильный. Он может взять коромысло на плечи, и когда мы ухватимся за концы, раскрутить лучше любой городской карусели. Еще он может подкинуть меня, ну и Миху тоже, высоко-высоко, а потом поймать, когда уже сердце закатывается от испуга. Он веселый и добрый.
Я поливал ему из ведра, а Миха носился рядом и не знал, что бы еще сделать. Потом он сбегал к крыльцу и принес полотенце. Но папа еще долго мылся, отфыркиваясь и отплевываясь от мыльной пены. Он снял с себя все, кроме исподних штанов, и я лил из ведра прямо на спину, на голову, на затылок. А он громко ухал, разбрызгивал воду, подпрыгивал даже босыми ногами.
А потом мы все вместе пошли завтракать.
На завтрак мама приготовила нам кашу пшеничную. Вернее, эта каша была не на завтрак, а стояла с вечера в печи, упревала. Еще были вареные яйца, совсем горячие. Ими можно было стукаться. А папа научил бить яйцом в лоб, чтобы раскалывать сразу. В лоб больно, как от щелбана, но не обидно, потому что сам. Еще были толстые пышные и дырчатые блины, которые мама намазывала густо свежей сметаной, и горячий чай с медом, что принес медоноша на той неделе.
Мы так наелись с Михой, что не могли вылезти из-за стола. А папа посмотрел на нас хитро и сказал, чтобы шли гулять, потому что вечером он нас ждет на площади.
Мы, конечно, пошли. Потому что когда папа так говорит — это не каждый день и даже не каждую неделю. Это праздник просто такой получается. Да еще и каникулы, и лето. Мама тоже сказала, что нам можно гулять до вечера, и отрезала краюху черного хлеба на двоих. Вот мы и пошли. А они остались, потому что папе спать после ночной смены.
Летом хорошо. Можно просто гулять по улицам и на всех смотреть. Можно выйти за ворота и дойти до леса. Можно играть во дворе. Там играли в ножички. Рисовали большой круг, как царство. Делили пополам. А потом играли в ножички, отрезая по куску то там, то здесь. Если умеешь в ножички — можно долго играть. Мы даже рубахи сняли, потому что было жарко. Но не кричали и не шумели, а то папа проснулся бы, а мама бы стала ругаться.
А когда уже нагулялись и наигрались, съели весь хлеб, а из полей потянуло прохладой — вернулись домой. Папа уже ушел, но напомнил про площадь маме. И она нас покормила, а потом туда отправила, потому что каникулы, и не каждый день такое бывает, и даже не каждую неделю.
А на площади уже было людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.
— О! — говорили в народе. — Гаврюша с Михой! Проходите ближе, пацаны!
Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше, и дом с хозяйством — мне.
Мы протиснулись в самую середку. Там был такой помост со столбом и ступеньками с двух сторон. Вокруг стояли стражники в форме. А с помоста громко кричали — читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора гимназии. Мы его никогда не любили — он слишком строгий был и злой на всякие шалости. А тут, выяснилось, что был он кроме того в сговоре с врагами и даже хуже того — еретик.
А потом вышел папа. Он был в красном колпаке с дырками для глаз, целиком закрывающем голову, но мы-то знали, что — папа. Мы это чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, теперь уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и ловко и усело замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Папа взял большой лом и сломал директору руки и ноги. Тот стал кричать, но мы кричали сильнее:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш добр и дает поблажку.
— Да, точно, таких только сжигать и надо, — кивали в толпе. — Ишь, какая зараза выросла!
А поблажка для директора была такая, что папа взял большущий топор, поплевал на руки, взмахнул им — все замерли сразу и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом — раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались — я видел!
Но папа-то был каков — с одного удара!
Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его на помост, обнял нас обоих за плечи, и мы пошли домой. К маме.
— Ну, что, дети мои, — спросил папа. — Учиться когда начнем? Дело-то семейное бросать нельзя.
Я сказал солидно:
— Мне нельзя. Я старший — на мне все хозяйство. Это вон, Михее в службу идти придется.
А Миха подумал, подумал, а потом сказал, как взрослый:
— Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть — а потом учи.
Вокруг шумела площадь. папу хлопали по спине, приглашали в гости, кланялись вежливо, махали издали руками. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?
А еще существует поджанр "городского фентези", где действие происходит не в придуманном Средневековье, а в наше время. Но чуть-чуть волшебства.
Колокольчик
— …А тебе, добрый молодец, я подарю вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.
Заказанный по телефону огромный, пахнущий коньяком и почему-то немного рыбой, Дед Мороз в красном атласном халате, подпоясанном золоченым шнуром, отодвинув в сторону бороду, полез куда-то глубоко во внутренний карман и достал простой блестящий колокольчик с выбитой по краю надписью "2000". Вообще-то его позвали к детям, и он свое отработал на полную катушку, до пота и до восторженного визга младшего — "Папа, Дед Мороз самый настоящий!".
А вот подарки родителям как-то не предусматривались программой. Жене он вручил футлярчик с кольцом (это Пашка заранее, еще впуская в квартиру, сунул ему в карман и сказал тихонько, как и кого звать). А самому Павлу Игнатьевичу Морозову, двадцатисемилетнему системному администратору рекламной фирмы, протянул какую-то побрякушку.
— Папка! Он волшебный! Скажи скорее "спасибо"! — глаза сына требовали.
А чего ж не подыграть?
— Спасибо тебе, Дед Мороз! Что же за волшебство кроется в твоем подарке?
— Правильно ты понял, молодец. Именно — волшебство. Просто позвони, если что. Понял? Позвони…
— …Ага, и ты сразу примчишься на помощь? — скепсис звучал в каждом звуке.
— Нет, у меня очень много дел. Но — должно помочь. Ты только позвони…
…
Колокольчик Павел бросил в карман рабочего пиджака, чтобы рассказать какую-нибудь волшебную историю на работе. Или любовную. Девушкам рассказать — они это любят, когда про любовь. Например, можно рассказать, что это колокольчик с выпускного вечера, и как там танцевали и с кем и что… О-о-о… Паша умел рассказывать!
…
Первые рабочие дни после длинных выходных заканчивались всегда поздно. То одно вылезало, то другое. Приходилось задерживаться, а потом бежать, согнувшись под морозным ветерком с колючими снежинками в лицо, по темным дворам, сокращая путь от метро к дому.
Вот в таком вот дворе его и прищучили.
— Эй, мужик, закурить нет?
— Нет, — на ходу крикнул Паша, прибавляя шаг.
— А если поискать? — этот голос был уже спереди, то есть бежать-то было некуда.
Тени сгустились, запахло пивом и табаком, стало сразу тесно и неуютно под темной аркой. Вот черт, никогда они тут лампочку не вворачивают! "Они" — это были те, которые всегда не выполняли свои обязанности. Кто они и где они Паша не знал, но знал точно, во всем виноваты именно они.
Кто-то уже охлопывал его снаружи по куртке, чьи-то руки полезли в карманы.
— Да ты не дергайся, мужик… Мы не быдло какое. Возьмем, сколько нужно — и все. И вали домой. Ну? Что это у нас тут?
В темноте зазвенел над ухом колокольчик.
— О! Какую игрушку носит!
Щелкнула зажигалка:
— И у меня такой же точно есть. Как раз двухтысячного года. Какую школу заканчивал, земляк?
— Триста шестьдесят шестую.
— Точно — земляк! А Ваську знал? Ну, рыжего такого? Он тоже в двухтысячном закончил.
— Мы с ним не дружили, дрались даже, — вспомнил рыжего Павел.
— Вот и я с ним как раз в этом дворе, за сараями — не раз сталкивался. Мужики, наш он. Пусть идет. Все же в одном году выпускались, — и колокольчик еще раз зазвенел.
— Что, мля, ностальгия?
— Ну, типа того, ага…
…
Дома его ждал холодный ужин и жена, спящая носом в угол, утепленный недавно цветным ковриком, купленным на рынке.
— Вот и я с ним как раз в этом дворе, за сараями — не раз сталкивался. Мужики, наш он. Пусть идет. Все же в одном году выпускались, — и колокольчик еще раз зазвенел.
— Что, мля, ностальгия?
— Ну, типа того, ага…
…
Дома его ждал холодный ужин и жена, спящая носом в угол, утепленный недавно цветным ковриком, купленным на рынке.
Утром можно было не вставать рано, и Паша воспользовался этим на полную катушку. Он спал и спал. Просыпался и снова засыпал под стук посуды на кухне, негромкие переговоры жены с детьми, поскрипывание полов, щелчки замка, стук дверей…
Он проснулся в полной тишине. Наверное, из-за тишины и проснулся. После какого-никакого шума — вдруг такая тишина.
Паша полежал с открытыми глазами, потом выполз на кухню. За столом спиной к двери сидела жена.
— Доброе утро! — сказал Паша громко и звонко, как диктор в телевизоре.
— А в ответ — тишина, — сказал он после паузы уже на полтона ниже.
— И что у нас плохого? — спросил он уже обычным голосом, присаживаясь рядом.
— А что хорошего? — взорвалась Маргарита. — Что у нас хорошего? Ты целыми днями на работе. Приходишь ночью, уходишь утром. Даже в выходной не можешь погулять с детьми. Что ты вообще делаешь дома? Спишь? И ты спрашиваешь, что у нас плохого? Все — плохо!
Паша молча встал и вышел. Он никогда не спорил с женой, а тем более, когда она начинала кричать. Он просто прошел в комнату, убрал постель, застелил диван покрывалом и сложил его. Убрал развешанную по стульям одежду в шкаф. Разобрал бумаги на столе. А потом сел, подперев голову рукой, и уставился куда-то за окно, ничего не видя. Вот тебе и выходной…
Рука сама нашла в кармане колокольчик. Вот еще штучка.
Паша поднял его к глазам, еще раз прочитал "2000" сбоку. Потом тряхнул рукой — чистый звон поплыл по комнате. Еще раз. Еще. Буддисты так медитируют, вроде. Дзенькнут — и молчат потом, о своем думают, об общемировом и своем личном…
— Ну, ты что не идешь завтракать? — обняла его сзади жена. — Я кофе сварила. Как ты любишь, с перцем и солью. И рыбка красная осталась с праздников. Пошли, Паш, не грусти! Это просто у меня настроение такое с утра.
…
После завтрака они вместе готовили обед. Вот такие моменты Паша любил. Когда вместе — какое-то дело. Деля на двоих всю работу. Он, скажем, чистил лук и резал его, а Марго чистила картошку. Он шинковал морковку, а она уже пробовала бульон. Он резал хлеб, а в коридоре уже толкались дети, о чем-то споря, и Марго уже кричала, чтобы мыли руки и шли за стол. Хорошо, что у них кухня большая — все сразу могут сесть.
А после обеда Маргарита сказала ему:
— Поговори с дочкой. Она взрослая совсем.
Дочка была совсем взрослая. Ей было уже семь лет. Вернее, надо говорить — будет восемь. И о чем он может с ней поговорить? Вот малой Сашка, всего четырех лет, был гораздо понятнее. Маленький, но — мужик!
Пока жена о чем-то разговаривала с сыном, моя посуду, Паша зашел в детскую. Дочь сидела за столом, что-то записывая в толстую тетрадь. Обернувшись, сразу сунула ее в стол и как-то… Не ощетинилась, нет. Но — напряглась. Не комфортно ей стало. Не приятно. И это было действительно плохо.
Не думая ни о чем, Паша вынул колокольчик и тот зазвенел, заиграл, а Паша заговорил вдруг, как будто давно хотел рассказать, да никак не мог начать:
— Вот такие колокольчики нам давали всем на выпускном вечере. Прикалывали на лацкан пиджака, а девочкам — на платье. И мы ходили и звенели все время. И даже такие же цифры были выбиты для памяти. Я тогда как раз танцевал с твоей мамой в первый раз. Она была нарасхват, потому что очень красивая. Прямо как ты. И вот мы танцуем, а колокольчики вокруг…
И он опять потряс маленьким колокольчиком, вызывая малиновый звон. А потом, как что-то толкнуло его:
— Тань, а возьми его лучше себе. У меня же все есть — мама, вы двое. А тебе пригодится. И если что — ты позвонишь, и все!
— И ты придешь?
— Я постараюсь. Ты только громче звони.
Когда Маргарита с сыном добрались до детской, отец с дочкой сидели в обнимку на диване и о чем-то тихо перешептывались.
— А теперь — в кино! — сказал Паша, увидев всю семью в сборе.
— Ура! В кино! А в какое?
— В любое. Вместе — в кино! Все — марш одеваться!
А Таня смеялась и звенела волшебным колокольчиком, поддерживая звоном каждое слово.
Я — здесь
Он подошел сразу ко мне, одиноко пьющему свой дежурный кофе за стеклянной витриной придорожной "Шоколадницы". Зал для некурящих был пуст утренним часом, но он подошел именно ко мне. Будто мест не хватало… В этом дурацком зеленом пальто. С лысиной во всю голову. С розовыми старческими щечками. Да, и еще у него было малиновое шелковое кашне, завязанное на шее хитрым узлом.
— Позвольте?
Я никогда не мог отказать, раз человек имеет право. Ну, выбрал он именно этот столик. А может, он завсегдатай здешний, и это я как раз на его месте сижу?
— Прошу…,- повел рукой, стараясь не смотреть ему в глаза, не вызывать на разговор.
— Холодно сегодня.
— Да, не по-весеннему…
— А вы у нас впервые?
Я заглянул в чашку, допил, стараясь не глотнуть муть, которую никак нельзя было принять за гущу. Сосед не унимался:
— Я все понимаю. Пришел тут какой-то… В зеленом пальто… Вопросы задает… Неприятно. Да?
— Нет-нет, что вы! — все-таки вбили в меня с детства уважение к старикам.
— А я вовсе и не старик.
— Что?
— Да это я так просто, развлекаюсь, мысли ваши читаю. Вас же иначе ничем не пронять, атеистов последовательных. Так?
Сумасшедший? Хотя, сколько книжных историй начиналось вот так, с кафе, случайной встречи.
— Да-да, совершенно случайной — я это специально подчеркиваю — встречи, — тут же озвучил он мои мысли, расстегивая пальто и развязывая кашне. — Ладно вам, не замирайте, как лягушка перед удавом! Мало ли, чего в жизни случается. Особенно, если ваша точка зрения на бесконечность верна. А?
— А? — ой, как же глупо я, наверное, выглядел…
— Ага, дурак-дураком… А ведь с двумя высшими. Ой, прошу прощения, с двумя с половиной.
— Послушайте…
— Что мне от вас надо? Ну, ничего оригинальнее вы не придумали. Мне от вас ровным счетом ничего не надо. Вот вам от меня…
— Мне?
— Ну, не ему же! — махнул он в сторону официанта, подносящего ему высокий бокал с торчащей из него соломинкой с цветным веселеньким зонтиком.
Официант молча поставил бокал и так же молча растворился в тумане входа в зал для курящих.
— Ну, так как? Будем говорить? — уже смеялся неожиданный сосед.
— Будем…,- начал было я отшучиваться.
— Отвечать? — закончил он за меня и рассмеялся в голос. — Знаете что. У вас есть время. У меня — настроение. Ну? Чего вам терять?
У меня действительно было еще почти два часа, которые я совершенно не знал, как провести. Пить кофе больше не хотелось. Что покрепче — рано. И вообще… Действительно, что мне терять? Тут тепло. Никто не гонит. И дедок не вредный такой, занимательный, а сама встреча загадочная и интересная.
— Вот и славненько. Главное — ваше личное согласие.
— Но я же молчал!
— А что, молиться или обещания давать или еще что — только вслух надо? С чего вы это взяли, молодой человек?
— Ну, там еще…
— Ага, договор на пергаменте и кровь на подписи. Как же, читали. Вот же идиоты — эти ваши писаки. Но ладно, хватит болтать. У вас — время. У меня — настроение. А не потрудиться ли нам, джентльмены!
Он взмахнул руками, рукава странного пальто как-то вдруг оказались даже слишком широкими, закрыв мне весь свет…
…
Я с отличием закончил политехнический институт и попал по распределению в Нефтеюганск. В начале девяностых правильно вложился, взял в долг, отдал, потом еще и кое-что купил, а кое-что продал. Потом был период напряжения, когда приходилось ходить с охраной и дергаться на каждое резкое движение… А потом было богатство и деньги, которые, казалось, сами шли к деньгам. Бизнес развивался. Весь мир, так казалось, был у моих ног… Пока однажды охрану не оттеснили в сторону форменные фуражки, а меня не проводили в камеру.
Теперь я был знаменит. Мои письма публиковали в популярных изданиях. На беседу со мной приезжали издалека.
А я шил рукавицы. Выполнял норму и считал, сколько дней осталось до свободы.
…
Ха! Я все-таки вылетел из того института. Ну, не могу я понять этой теоретической механики. Не мое это. Молчи, мама, армия — это совсем не страшно!
Потом Омск, срочная, контракт на сверхсрочную в ближнем Подмосковье. А потом наступил декабрь 1979 года, и мы, несколько молодых и умелых в своем деле идиотов, писали рапорта с просьбой направить нас туда, куда нельзя посылать молодежь.
Направили. Ранение. Орден. Второй контракт. Опять ранение. Легкое, остался в строю. Дали Героя.