Аня слушала мать, и поначалу чепухой какой-то показалось все это ей, снова все эти квартиры, обмены, ордера, снова беспокойства и ругань, одно мучение только, а толку никакого… Но, выслушав до конца, и вправду вдруг подумала: заманчивая мысль. Ну, а в самом деле: разве не главное для них — жить вместе? Всю жизнь только и думали об этом, а уж в последние годы — и говорить нечего, в том и заключался весь смысл их треволнений. Да и о будущем тоже надо подумать: пойдет Аня работать — на кого оставишь Алешку? И накормить надо, и в школу отправить, и по дому кой-что успеть. И ведь как-то никогда раньше не приходило такое в голову, уперлась на своем — только у себя в доме остаться. А почему? Далекая мысль, что потому и хотелось остаться, что там родилась и выросла, что это был дом, из которого навсегда ушли от нее мать, отец, что он был больше, чем просто жилище, квартира, — это был целый мир ее детства, юности и взрослости, сама она во всей ее сложности и естественности, — эта мысль, когда-то такая важная и серьезная для нее, теперь оказалась как-то размытой, без берегов, без мостиков, слишком сильны и часты были недавние удары жизни, захватили ее, а прежняя сосредоточенность на своем внутреннем праве-обязанности жить, где она только и сможет до конца чувствовать себя сама собой, эта сосредоточенность уже отравлена была ядом житейских обстоятельств, и она пусть не с легкостью, но с радостным облегчением откликнулась внутренне на неожиданное поначалу предложение: поселиться наконец всем вместе вот в этой квартире и жить спокойно, размеренно, как живут все люди на белом свете.
В окно, смотрящее в лес, Петровна увидела Алешку с Антоном, улыбнулась размашистым их движениям, о чем-то они азартно спорили; в руках у Алешки было ведерко и удочки, Антон нес рюкзак.
— Идут наши-то, — показала Петровна за окно. — Уж так схлестнулись за рыбалкой этой, што ты…
Аня ничего не ответила, только понимающе улыбнулась.
И потом, чуть позже, когда они уже пришли домой, она вот так же тихо улыбалась, слушая Алешкин восторженный рассказ о рыбалке; улыбалась и удивлялась, потому что Алешка будто и не замечал особенно, что приехала мать, привык, видно, уезжает она и приезжает, значит, так надо, а у него своя жизнь, и вот теперь об этой жизни рассказ…
Антон тоже слушал Алешку, глаза у него слипались от бессонной ночи, но сам он улыбался как мальчишка, иной раз с каким-то особым значением поглядывая на Аню. Эти его взгляды Аня помнила еще с первого раза, когда перевозили в комнату Петровны вещи; а всего они виделись пока три раза, это был четвертый. Взгляд Антона был вполне откровенный, мужской и, надо признаться, всегда задевал Аню, вызывал какое-то беспокойное внутреннее волнение. Антон это чувствовал, это была игра, которую он затевал всегда с любой понравившейся ему женщиной.
— Ну, она ка-а-ак дерганула! И пошла, пошла… Я смотрю только, жерлица раскачивается, вдруг — бац! — соскочила рогулька с конца, и щука на середину поперла! Я говорил, что слабо привязали, а дядя Антон не верил: нормально. Вот и нормально… Подбежали как угорелые, дядя Антон прямо в брюках в Чусовую прыгнул, провалился в ил, а щука уж далеко, только и смотрим, рогулька, как торпеда фашистская, волны рассекает… Дядя Антон орет чего-то, я ору, вокруг все носятся, орут все, рыбаков полно, выскочил дядя Антон из Чусовой, и мы деру давай на мост…
— Врешь малость. Я ж еще разок искупался, — добродушно поправил Антон.
— Ага! — восторженно откликнулся Алешка. — Слушай, мамка, выскочил дядя Антон, смотрит — жерлица сама по реке шпарит, будто и нет там никакой щуки, ух, здорово, ну, он аж зубами заскрипел, заскрипел, да и снова за щукой прыгнул, бух-тарарах, хохоту было, да куда там, не догонишь. А орут кругом — что ты, выскочил дядя Антон, и уж тут мы рванули к мосту. Слушай-ка, на мосту стоим, дядя Антон жердь держит, а жерлица как сумасшедшая на нас прямо несется, волны только в разные стороны! Только она под нами понеслась, дядя Антон ткнул жердью в жерлицу и давай наматывать леску… Намотал, ага, и повело ее, милую, в сторону… Подтащили щукенцию к берегу, пацаны нам сачок сунули, дядя Антон по перекладинам под мостом прям к щуке подобрался, подсунул сачок — и уж тут все, наша щучка! Во какая! — И Алешка, счастливый, с блестящими глазенками, все крутил в руках здоровенную, надо сказать, щуку, с темно-зеленой, в густом иле, мордой, с серебристыми подпалинами.
— Теперь дело за женщинами. Ну, как, Петровна, будет уха? — всхохотнул Антон.
— А то как же, — встрепенулась старуха. — И уха будет, и пирог сварганим. За нами дело не станет.
— Ну то-то. А я пойду-ка сосну малость. Ночь у печки пластался. Спать охота-а… Аж в глазах темнит.
— А пойди, пойди, конешно. Отдохни с устатку-то. А мы тут дело-то и завернем…
— Ну, пока! — Антон пошел в свою комнату, старуха, неся щуку на кухню, уже у дверей перехватила его, шепнула:
— Слушай-ка, а насчет того мы с Аней поговорили. Она согласная. Теперь дело за вами.
— Да какой разговор-то, мать. Сказано — сделано. Моя б воля, слушай, так жить бы с вами коммуной. Чего размениваться-то?
А уж на другой день Шляпников, будто почувствовав, прибежал к ним с утра. Петровна с Аней как раз ругались с Кириллом Алексеевичем. Это надо же, оставила вчера Аня сумку, везла Алешке муксуна соленого, кедровые орехи и шишки, а хватилась сегодня — нет ничего. Даже и не поняла сначала, что украли; всю сумку перерыла, все вверх дном перевернула, старуха и спроси:
— Чего ищешь-то?
— Да вот везла Алешке кой-что.
— И-и… — покачала головой Петровна. — Кто ж при Братове этом, при Кирилле проклятущем Алексеевиче добро оставляет?
— Мам, ну неужели даже это может взять?
— Да што угодно. Ему едино. Эй, супостат, ты, што ль, рылся в Аниной сумке?
Кирилл Братов сидел на крыльце, пил понемногу водку, отрешенными глазами поглядывая вокруг.
— Чужое — это выдумка, — ответил он спокойно. — Вещей в природе — своих или чужих — такого нет в природе. Твое — значит, мое.
— Ага, значит, ты у нас воровать будешь, сколь тебе влезет, а мы, значит, соглашайся?
— Бедный род человеческий. Говорят о воровстве, когда надо говорить о погибели.
Старуха и сама не знала, что с ней случилось, вдруг помутилось как-то в голове, взяла да и с размаха отвесила Кириллу Братову хороший подзатыльник.
— Вот тебе! — еще и присказала.
И в эту именно минуту в ворота вошел Шляпников.
Братов, пораженный до глубины души старухиным подзатыльником, которым его еще никогда в жизни не награждали, уставился на Петровну — даже и слова сказать не мог, только шамкал губами. Вообще эта минута была хороша, Аня даже прыснула легонько. Старуха стояла над Братовым как коршуниха, нахохлившаяся, разъяренная.
И когда Шляпников осторожно так прикрыл за собой ворота, Кирилл Алексеевич пожаловался ему:
— Вот, Фрол Данилыч, вы свидетель — избиение соседа на глазах у советского ответственного служащего.
— Молчи уж! — выдохнула Петровна. — Еще што пропадет — сама с тобой разговоры поведу. Вот по-таковски! Понял, нет? — И, повернувшись к Шляпникову, тем же сердитым голосом добавила: — Полюбуйтесь, товарищ Шляпников, кого вы на нас дали! Вор и пропойца, а больше ничего!
— Помилуйте, как раз наоборот, — тут же нашелся Шляпников. — Мы вас хотим оградить от этого товарища, который, надо сказать, у всех уже сидит в печенках.
— Зачем же к нам его подселили? — спросила Аня.
— Мы отвечаем за распределение жилплощади, а не за моральный облик жильцов. Зачем же на нас перекладывать вину за безответственность этого товарища? Им, кстати, занимается уже милиция.
— Больно долго занимается, — сердито буркнула старуха.
— А это уж сколько на то понадобится времени, — сказал Шляпников. — Чтоб полностью доказать виновность товарища Братова.
— Живи, как природа, и будешь невиновен, — подал голос и Братов. — Это я сказал, Кирилл Братов. Запомните, и чтобы я остался в ваших сердцах.
— Понес опять. Смотри у меня!
— Ну, как съездили, Анна Борисовна? — принялся за свое Шляпников. — Удачным оказалось путешествие?
— Съездила и съездила. Мое дело.
— Да нет, я ничего. Боялся только, как бы не подзатянулось путешествие. У нас тут подвернулся отличный вариант. Я разговаривал с Александрой Петровной, она ссылается на вас.
— Ну, и что за вариант?
— Отличная двухкомнатная квартира. Комнаты одна восемнадцать метров, другая — одиннадцать. Кухня десять метров. Ну, и раздельный санузел, разумеется. Рядом лес, пруд. Сад коллективный. Центр близко. Между прочим, в площади вы даже выигрываете.
— Расщедрились! Мы все время у вас выигрываем, — сказала Аня.
— Анна Борисовна, жизнь у вас сложилась непростая, мы это понимаем, но не нужно из-за этого смотреть на всех косо. Мы вам действительно отличный вариант предлагаем. Что вас может не устраивать?
— Расщедрились! Мы все время у вас выигрываем, — сказала Аня.
— Анна Борисовна, жизнь у вас сложилась непростая, мы это понимаем, но не нужно из-за этого смотреть на всех косо. Мы вам действительно отличный вариант предлагаем. Что вас может не устраивать?
— Посмотреть еще надо.
— А почему не посмотреть? Можно хоть сегодня, хоть сейчас отправиться. И ключи у меня с собой. И ордер тут же оформим. Зачем дело тянуть? Это не в ваших и не в наших интересах.
Аня переглянулась с матерью.
— Ну, что будем решать, мама?
— Да што, поглядеть, конешно, надо. Отчего не поглядеть? Пожалуй, што и сейчас можно.
— Правильно говорите, Александра Петровна, — подхватил Шляпников — Очень верная позиция…
К вечеру старуха притомилась, решила остаться у себя, на Роза Люксембург. Квартиру, слава богу, посмотрели, понравилась квартира. И главное — совсем рядом с антоновской, переезжать будет удобно и легко. Чудес, говорят, не бывает на свете, да иногда, видать, случаются. Посмотрели квартиру, понравилась, и Шляпников тут же и ордер вручил. И ключи. Быстро это делается, когда нужно. Быстро. Ну, а после сюда пришли, думали, может, Антон дома, сказать ему. Антон оказался на работе, ушел во вторую смену. Маша тоже сегодня во вторую, так что во всей квартире были они сейчас вдвоем. Если б не Алешка дома, можно бы и Ане остаться, да не останешься — покормить надо сына да спать уложить, христового.
Старуха лежала в постели, в простенькой ситцевой рубахе в желтый цветочек, с прибранными в пучок седыми волосами, умиротворенная, тихая какая-то, очень родная. И Аня никак не могла встать и уйти, как будто какой-то важный для обеих разговор не договорили, не досказали чего-то. И знали обе, что так и было, но старуха, как и прежде, как всегда, не спрашивала ни о чем, человек сам расскажет, когда ему нужно, а Аня молчала, побаивалась немного разговора, стеснялась.
— А ничего, заживем как-нито, — легко вздохнула старуха. — Тужить не станем, чего нам? Еще лучше других заживем.
— А все равно жалко как-то, — сказала Аня. — Будто предала чего-то.
— А жалко, как не жалко, — снова вздохнула старуха. — Да жизнь свое берет. Видать, надо ей, штоб так случилося. Жизнь не перемудрствуешь.
— Мам, я что сказать-то хотела…
— Ну?
— Спросить тебя…
— Ну-ну? Чего ты, говори смелей. — Старуха улыбнулась ободряюще.
— Я съездила туда… Напрасно съездила-то, мама.
— Ну, значит, напрасно. Какое же и дело…
— Да нет, ты не понимаешь… Ничего я и не сказала ему.
— Сробела?
— Да нет, не видала даже его.
— К нему же ехала и его же и не видала?
— Опоздала, мама. Женился он. На другой женился.
— Быстрый. — Старуха то ли поощрительно, то ли осуждающе покачала головой.
— Он не виноват. Я, когда уезжала, сама сказала ему: не быть у нас ничему. Вот он и…
— Дак я и не виню. К тому и говорю, што быстрый. Скорой, значит.
— Уехал он, отпуск ему дали. Я и дожидаться не стала. Ребенок — это уж не его теперь дело.
Старуха промолчала.
— Жалко мне ребенка-то, — тягуче, медленно проговорила Аня.
— Живого как не жалко, — вздохнула сердобольно старуха.
— Я и думаю, может, оставить его… Я дура, а его какая вина? Он и расплачивайся?
— Дети-то — они святые. Они виноватыми не бывают.
— Вот… — Аня помолчала немного. — Хотела и спросить тебя…
— Я тут, рядушком.
— Оставлю, так ведь что ж… тяжело придется…
Старуха долго не отвечала, закрыла глаза, мирно-тихо сложив руки поверх одеяла.
— Тяжело. Да не тяжелей тяжелого, — сказала наконец, открыв глаза.
— Выдюжим, мама?
— Старая я, Аня, старая уже. Сколь смогу — выдюжу, а больше того один токо бог знает.
— Ну, мам, ты чего…
— Да я к тому, што я не против. Токо ты на себя допрежь надейся. Твоя-то жизнь еще впереди.
Помолчали. Долго теперь молчали, каждая думала о своем, но свое это было одно у них. Одно.
Пошла Аня домой, уж когда старуха стала потихоньку посапывать. Глядела на нее Аня, прощаясь, и краешком губы нежно улыбалась…
Хроника III БАБУШКА И ВНУЧКА
ГОД ПЕРВЫЙ
1. ЧТО ХОРОШО, ТО ХОРОШО
Марья Трофимовна как раз склонилась над внучкой, когда Людмила вбежала в комнату.
— Приехали?! — Марья Трофимовна подхватила внучку на руки, чувствуя, как от радости и волнения пересохло в горле. Маринка увидела Людмилу, сморщила личико, заулыбалась, потянулась к ней растопыренными ручонками. Тут в дверях показался Витя с чемоданом в руках, и вся эта картина, как фотография, отпечаталась в сознании Марьи Трофимовны на долгие годы, на всю жизнь.
— Оп-па! — Марья Трофимовна опустила внучку на пол. — Видишь, кто к тебе приехал? Ну-ка, пошли, пошли…
Маринка сделала неуверенный шаг вперед, покачнулась — влево, вправо, назад, но удержалась, все смотрели на нее, улыбались… Маринка сделала второй шаг, и опять ее повело по сторонам, но и на этот раз она удержалась, вид у нее был напряженно-потешно-счастливый… Потом она словно забыла, что сзади стоит бабушка, она видела теперь только маму и папу, которого еще не знала, не видела ни разу, поэтому она видела все-таки только маму, смотрела на нее и шла к ней.
Смотрела на дочь и Марья Трофимовна, и сердце ее, как никогда до того, было переполнено сладкой болью и радостью за Людмилу. Это была ее дочь, ее кровиночка — совсем еще юная, с большими сияющими глазами девочка-женщина, короткие светлые волосы, чистое лицо, полные губы, огромнейшие глаза… нежно-малиновое укороченное платье с замком от воротника до подола, с небольшим внизу разрезом, в котором смуглели ее по-женски полные ноги. И это было самое сильное впечатление — одновременно детскость и женственность Людмилы.
Маринка сделала еще шаг, еще и далее протянула к маме ручки, в то время как Марья Трофимовна, улыбаясь, говорила ей сзади:
— Ну, скажи: па-па, па-па…
Самое важное, что сейчас происходило, было связано с Витей, с его приездом, которого так все ждали. Витя тоже чувствовал, что он сейчас центр внимания, центр той оси, вокруг которой развертывалась встреча с родными и близкими, и вместе с радостью, волнением испытывал скованность, растерянность. Впрочем, сам того не сознавая, он уже улыбался — слегка потерянной, слегка даже наивной и как будто озадаченной, но вполне счастливой улыбкой, когда Маринка, споткнувшись, вдруг расширила в удивлении и страхе глаза и сказала:
— Ма… па… ма-ма…
И тут так все обрадовались, что она сказала сейчас это «па», которому ее долго учили и которое заучивалось ею с трудом, ибо она никак, наверное, не понимала, к кому должно было относиться это «папа».
— Скажи: па-па, па-па… — повторяла сзади Марья Трофимовна.
Маринка оглянулась, наморщила лобик, сказала чисто: «Па-па», шагнула вперед и упала. Но не заплакала, не захныкала, а как-то странно, заливисто рассмеялась.
Людмила быстро и ловко наклонилась, подхватила дочку на руки, целуя ее в жиденькие волосики, приговаривая:
— Ах ты моя умница… Упала? Упала, моя маленькая, ушиблась, моя хорошая. Ух мы этому сейчас полу, ух мы этим сейчас досочкам! — ударили нашу Мариночку… какие такие-сякие нехорошие… Вот мы вам как погрозим, вот как погрозим!
Маринке, видно, было щекотно от маминых волос и слишком, наверное, чудесно, счастливо на маминых руках, она смеялась тоненьким писком, как мышонок, и мотала головой из стороны в сторону, и тоже грозила кому-то пальчиком.
— Ну-ка пойдем к нашему папе… сейчас мы пойдем к папе на ручки. Видишь, какой у нас замечательный папа… родной-родной наш папа… — Людмила передала Маринку Вите, он взял ее неумело и неуверенно, и Маринка тоже как-то странно затихла, насторожилась, хотя и не вырывалась из рук: ее успокаивал ласковый голос матери. Как раз в этот момент с шумом, треском и грохотом в дом начали втаскивать чемоданы, коробки и свертки Глеб с Сережкой.
— Да потише вы! Вот уж, ей-богу, слоны, — улыбалась Марья Трофимовна. — Сережка, слышишь ты или нет? Господи, да откуда это столько? Как хоть вы везли-то, Людмила? На такси из Свердловска?
— Ох, мама, везли-то как! — засмеялась счастливо Людмила. И вдруг она рассмеялась так громко и весело, всплеснув при этом руками, что ясно было, смеется она совсем не из-за этих слов. «Ой, мама, везли-то как».
И тут все поняли, в чем было дело, Сережка даже подошел и похлопал-погладил Маринку по спине:
— Ну, Мар, молоток! Так его, папашу… с приездом, мол!
Витя в растерянности моргал ресницами и держал Маринку на слегка вытянутых руках. Но было уже поздно — на белой его нейлоновой рубашке поблескивала изумрудно-бронзовая дорожка.