Что это было? Уже без малого 30 лет я задаю себе этот вопрос. В чем секрет гипнотического воздействия судьбы императора французов на сознание представителей самых разных народов и очень разных эпох? Ведь мы познакомились вовсе не с книгой фанатичного бонопартиста, который боготворил своего кумира, а с монографией советского историка, которому было вовсе не по чину восхищаться «агрессивным ставленником французской буржуазии». Но он добросовестно пересказывал факты, и эти факты восхищали. Конечно, мы были тогда слишком молоды, но я вот уже третий десяток лет борюсь со своей симпатией к Наполеону, а в моей душе по–прежнему полный Аустерлиц.
В русском национальном сознании все должно быть против Наполеона. Этот человек напал на нашу страну и принес ей неисчислимые бедствия. Наполеоновская солдатня оскверняла храмы, сам он приказал взорвать Кремль. Синод Русской Церкви объявил его «предтечей антихриста». Он — порождение омерзительной французской революции. Ради своей безумной мечты о мировом господстве, он погубил миллионы людей. Как можно относиться с симпатией к такому чудовищу? Но раз за разом хочется сказать: «И все–таки он — великий человек».
Да такой ли уж он великий? Дорого ли стоит это земное величие? Что если он велик лишь в глазах людей с ложными ценностями? Подлинно великими людьми были святые — люди, которые чаще всего вели совсем незаметную жизнь, а ведь трудно представить себе человека, более далекого от святости, чем Наполеон.
И тут перед нами возникает самый главный вопрос: что такое Наполеон перед Лицом Божиим? Земная слава — не более, чем пыль на ветру. Что если Бог, взвесив Наполеона, нашел его весьма легким? Суд Божий нам неизвестен. Божьи приговоры сокрыты от нас, во всяком случае, пока мы на земле. Но тогда, может быть, и не стоит делать горделиво–безответственных заявлений по типу: «Уж Наполеон–то, конечно, горит в аду». Хотя, как знать…
Конечно, мы не можем ручаться за Бога, но Бог не запретил нам стремиться к истине и в меру сил стараться максимально к ней приблизиться. К тому же тут есть вопрос не только о Наполеоне, но и о нас самих. Не только «что он такое?», но и «что мы такое?» Кто мы? Гипнотическое воздействие его личности, его судьбы — психологический феномен, достойный самого пристального внимания, потому что характеризует в первую очередь нас самих. С какой стороны?
Недавно прочитал книгу графа Лас — Каза «Мемориал Святой Елены» и почувствовал то же самое потрясение, какое пережил когда–то очень давно, прочитав монографию Манфреда. Поневоле подумал: «Как можно не любить императора?»
Но что если граф просто сотворил себе кумира и поставил его в своей душе на место Бога? Страшное предположение… И что если моя симпатия к императору опирается на мою греховность? Может быть, то самое худшее, что только есть в моей душе, радостно приветствует то страшное и ужасное, что воплотилось в Наполеоне? Если человек склонен к гордыне, он, конечно, будет восхищаться той гордыней, которая вознеслась до вершины земной власти. Если человек склонен к тщеславию, он конечно испытывает восторг от судьбы человека, который удовлетворил свое тщеславие в неслыханной мере. Что если это про меня? Страшный вопрос… Имею ли я право отмахнуться от этого вопроса?
Библиография работ о Наполеоне насчитывает более двухсот тысяч наименований. Если человеку известна эта цифра, и он все–таки считает, что способен сказать о Наполеоне нечто новое, то можно уже спросить, все ли с ним в порядке? Но я, собственно, решаю очень личную проблему, мне важно разобраться прежде всего со своей собственной душой, а это православному человеку не только не возбраняется, но и предписано. А удастся ли при этом сказать то, что еще ни кто не сказал — судить не берусь.
И с самим–то собой разобраться — еще неизвестно, насколько посильно. А чтобы посмотреть на Наполеона с православной точки зрения, нужна духовная зрелость, на что автор этих строк, конечно, не претендует. Я всего лишь постараюсь быть максимально честным, насколько это для меня возможно. Что может увидеть, глядя на Наполеона, самый обычный русский православный монархист? Такой угол зрения порождает три главных вопроса: отношение Наполеона к России, отношение Наполеона к религии, отношение Наполеона к революции и, соответственно, к монархии. Начнем с самого главного.
«Бог разрешит мне верить…» (Наполеон и религия)
Стендаль писал: «В эпоху, когда родился Наполеон, католические идеи стали уже смешными». Утверждение слишком радикальное, но не лишенное оснований. Мы должны понимать, в какой духовной (или бездуховной) атмосфере вырос Наполеон. Все общественные силы, которые считались передовыми, торопились заявить о своем разрыве с религией. Как в таких условиях могло сформироваться религиозное сознание?
Отец Наполеона, Карло Буонапарте, был отъявленным безбожником, он даже написал несколько антирелигиозных поэм. А вот брат Карло, Люсьен, дядя Наполеона, был архидиаконом Аяччо, одним из ведущих клириков Корсики. Про архидиакона Люсьена говорили, что он был набожным и ортодоксальным священнослужителем. Наполеон часто с уважением и любовью вспоминал о своем дяде, который был для него вторым отцом. Маленький Наполеон, глядя на отца и дядю, мог выбирать из двух типов отношения к религии. Что же он выбрал? Как и всегда — нечто третье.
Наполеон всегда очень много читал, но религиозных книг не читал вовсе — они его не интересовали. Говорят, что в «Истории арабов» Мариньи он пропускал страницы, посвященные религии. И в последние годы жизни, на Святой Елене, чтобы император ни говорил о религии, он ни разу не сослался ни на одну религиозную книгу.
По его признанию, он потерял веру еще мальчиком. Однажды он услышал проповедь о том, что Цезарь и другие язычники находятся в аду. Он не понял, почему величайшие люди античного мира должны гореть в вечном огне? Неужели потому, что они не жили по законам неизвестной им религии? Кстати, мысль, которая так не понравилась юному Наполеону — в богословском отношении, как минимум, спорная. Если бы тогда корсиканскому мальчишке встретился умный и грамотный богослов, может быть, этот мальчишка и не потерял бы веру? Впрочем, надо уточнить: Наполеон ни когда не терял веры в Бога, он потерял веру в Церковь, но к Церкви, не смотря на это, он всегда относился с большим уважением.
Он доказал это, едва только получив возможность действовать самостоятельно — во время первой итальянской кампании. Директория использовала самые оскорбительные формы выражения своего отношения к папе римскому в переписке с ним. Молодой генерал Бонапарт писал папе письма полные уважения и начинал их словами «ваше святейшество». Директория подвергала священников изгнанию и объявляла их вне закона. Бонапарт дал указания своим солдатам, чтобы они, где бы ни встретили изгнанных французских священников, помнили, что они являются французами и их братьями. Уже тогда молодой генерал дал понять всем, что ему отвратительны гонения на Церковь, в этом он шел наперекор той безбожной власти, которой вынужден был служить.
Когда генерал Бонапарт вернулся из Итальянского похода, член Директории Ларевельер пригласил его к себе на обед. Он долго рассуждал о недостатках католицизма и о необходимости создать новую религию, которую он уже почти создал — теофилантропию. Ларевельер хотел обратить молодого генерала в свою веру. Бонапарт ответил, что, когда он шагает по незнакомой тропе, то придерживается правила следовать за теми, кто до него шел по ней. В области религии он полон решимости следовать дорогой, проложенной его отцом и матерью.
Довольно здравое суждение для не слишком религиозного молодого человека. Такой образ мысли может остановить человека на самом краю духовной пропасти. При этом Наполеон предпочел умолчать, что его любимый «папа Карло» был как раз безбожником. Юноша, видимо, полагал, что это не тот факт семейной истории, которым стоит гордиться, и под отцом, очевидно, разумел второго отца — дядю Люсьена.
Отношение Бонапарта к религии в полную меру проявилось во время Египетского похода. Этот поход начался с завоевания острова Мальта, который тогда принадлежал Ордену святого Иоанна Иерусалимского, то есть рыцарям–госпитальерам. Наполеон написал епископу Мальты: «Я не знаю человека, более почтенного и заслуживающего уважения, чем священник, который, проникшись подлинным духом Евангелия, уверен в том, что долг его требует послушания светской власти и поддержания мира, спокойствия и единения среди своей паствы».
В этой витиеватой фразе молодой генерал выразил тот главный принцип отношения к религии, которого всегда придерживался, уже будучи императором: власть гарантирует уважение к Церкви, духовенство должно гарантировать не только полную покорность, но и верную службу власти.
В этой витиеватой фразе молодой генерал выразил тот главный принцип отношения к религии, которого всегда придерживался, уже будучи императором: власть гарантирует уважение к Церкви, духовенство должно гарантировать не только полную покорность, но и верную службу власти.
На Мальте Бонапарт приказал закрыть монастыри, оставив лишь по одному для каждого монашеского ордена, которых там было несколько (кроме госпитальеров, например, орден кармелитов). Богатства монастырей были конфискованы.
Спустя 18 лет, на острове святой Елены, император сказал, что он вообще был противником монастырей, как бесполезных заведений, способствовавших деградирующей праздности. Однако, он допускал, что существуют некоторые доводы в их пользу. По мнению императора, золотая середина заключается в том, чтобы относиться к монастырям с терпимостью, обязывая их обитателей быть полезными для общества и позволяя им давать монашеские обеты только на один год.
Как видим, и в конце жизни император демонстрирует полное непонимание того, что такое монашество, то есть за всю его жизнь не нашлось ни одного человека, который объяснил бы ему, что монашеские молитвы способны удержать мир на краю пропасти, по сравнению с чем какая–то заурядная «общественная польза» очень мало значит. Но не будем забывать, что перед его глазами были католические монастыри рубежа XVIII–XIX веков, в которых, вполне возможно, ему не встретилось ни одного настоящего монаха. Трудно ли предположить, что закрытые им на Мальте монастыри и правда были притонами тунеядцев? Если генерал Бонапарт не понимал смысла монашества, то ведь далеко не факт, что его понимали те монахи, которых он разогнал. И если на таком крохотном острове он все–таки оставил не меньше трех монастырей, то, может быть, этого и правда было достаточно?
Итак, Бонапарт отнюдь не демонстрировал ни малейшей ненависти к религии, он демонстрировал ее полное непонимание в сочетании с уважением. В Египте это проявилось в полной мере.
Диктуя воспоминания о Египетском походе, император говорил о своих предшественниках крестоносцах: «В XI и XII веках крестоносцы царствовали в Антиохии, Иерусалиме, Эдессе, Птолемаиде, но они были столь же фанатичны, как и мусульмане. В анналах всемирной истории нельзя найти примера усилия, подобного тому, которое предприняла тогда Европа. Несколько миллионов европейцев нашли смерть на полях Сирии, и все же после нескольких призрачных успехов, крест был низвергнут, мусульмане одержали победу… Нам нужно было либо вернуться на суда, либо… избежать анафем пророка, не допустить зачисления нас в ряды противников ислама, нужно было завоевать доверие муфтиев, улемов, имамов, чтобы они истолковали Коран в пользу армии».
Такая досада берет, когда читаешь эту претенциозную чушь про «главную ошибку крестоносцев». Им, видишь ли, «фанатизм» помешал, иначе все было бы нормально. Император совершенно не понимал, что христианство было душой и единственным высоким смыслом крестовых походов. Они могли спасти свои государства, заявив о любви к Корану и пророку, но это было бы отречением от смысла существования крестоносных государств. Да, христианство сильно мешало успехам крестоносцев, генералу Бонапарту оно совершенно не мешало.
Обращаясь к своим солдатам, он говорил: «Римские легионы любили все религии». В листовках, от его имени расклеенных по Каиру, он утверждал: «Я люблю пророка и Коран». Иногда он усаживался рядом с улемами и старался внушить им доверие обсуждением Корана, приглашая их разъяснить ему наиболее важные места и высказывая большое восхищение пророком. Французская администрация не только не посягнула на владения мечетей, но и добросовестно их охраняла.
Даже то, что вояки Бонапарта были сворой безбожников, пошло им на пользу, о чем он сам вспоминал едва ли не с удовольствием: «Со времен революции французская армия не исполняла обрядов какой–либо религии. Она вовсе не бывала в церквях Италии и не стала чаще бывать в них в Египте. Это обстоятельство было замечено проницательным оком улемов, столь ревностно и тревожно относившихся ко всему, что имело отношение к их культу. Оно оказало на них самое благоприятное влияние. Если французы не были мусульманами, то по крайней мере было доказано, что они и не идолопоклонники».
Бонапарт так эффективно заигрывал с мусульманами, что в конечном итоге глава улемов сказал ему: «Вы хотите пользоваться покровительством пророка Мухаммада, он любит вас… Сделайтесь мусульманами, 100 тысяч египтян и 100 тысяч арабов сомкнутся вокруг вас». Главнокомандующий был удивлен. Его неизменным мнением было, что всякий человек должен умереть, не изменив своей религии. Но… он быстро сообразил, что всякие разговоры и дискуссии по этим вопросам окажут хорошее влияние. Он ответил им: «Есть две большие трудности, препятствующие тому, чтобы я и моя армия сделались мусульманами. Первая — это обрезание, вторая — вино. Мои солдаты приучены к вину с детства…» Так он и продолжал водить улемов за нос.
Такое поведение Бонапарта производит впечатление крайней религиозной беспринципности. Если уж «Париж стоит мессы», то и «Каир стоит намаза». Но это не совсем так. В рамках своих религиозных убеждений, он фактически не позволял себе ни какой беспринципности, ни каких компромиссов. Он верил в Бога, но не видел между различными монотеистическими религиями ни какой принципиальной разницы, соответственно, поклонение Всевышнему в форме ислама не могло вызывать у него ни какой аллергии, и его показное восхищение Кораном даже и компромиссом нельзя назвать.
Его принцип — «Оставайся в вере отцов» — по сути не религиозный, он скорее из сферы бытовых традиций, и нарушение этого принципа в рамках его мировоззрения — не есть религиозное предательство, внешние традиции — та сфера, в которой компромисс допустим. Позднее он говорил: «Смена религии ради частной выгоды является непростительной, но ее можно простить, принимая во внимание колоссальные политические выгоды». Для него это был вопрос из сферы допустимого компромисса. Скажем, если мы едим вилкой и ложкой, нам совершенно ни к чему кушать деревянными палочками, но если это сулит большие перспективы, так пусть уж будут палочки.
Полагаю, ради политической выгоды он ни когда бы не сказал, что Бога нет. Здесь была черта, которую он ни когда не переступал, то есть религиозно беспринципным он как раз не был. Когда Францией правила безбожная Директория, ему очень выгодно было бы изображать из себя безбожника, но он этого ни когда не делал, предпочитал плыть против течения. Бонапартов " экуменизм» производит на нас неприятное впечатление, но все познается в сравнении. Когда среди толпы воинствующих безбожников вдруг появляется «экуменист», он, безусловно, религиозно, духовно возвышается над этой толпой.
Бонапарт был едва ли не самым религиозным человеком в своей армии. Он вспоминал: «Душевный настрой солдат был таким, что для того, чтобы заставить их спокойно выслушивать простое упоминание о религии, я вынужден был говорить весьма легковесно о ней, поставив евреев в один ряд с христианами, а раввина рядом с епископом».
То почтение к пророку Мухаммаду, которое он не раз высказывал в Египте, вовсе не было чистым притворством. Позднее он подверг жесткой критике драму Вольтера «Магомет»: «Вольтер неправильно описал личность и поведение своего героя и пренебрег фактами. Он унизил Магомета, сделав его участником самой низкопробной интриги. Он изобразил великого человека, который изменил лицо мира, как некоего негодяя, заслуживающего виселицы». Для безбожника Вольтера любой религиозный лидер уже мошенник и негодяй. Вольтер низок. Наполеон таким ни когда не был.
Император простодушно гордился тем, что в течение одного года он получал письма из Рима и из Мекки. Папа римский обращался к нему, как к «дорогому сыну», а шериф, потомок Мухаммада, величал его «покровителем священного храма Каабы». Так Наполеон стал фигурой, имеющей значение в мире религий, в котором он совершенно не ориентировался.
Сплетни о том, что в Египте генерал Бонапарт принял ислам, конечно, смехотворны, но его подчиненный генерал Мену, действительно публично принял ислам, что ни сколько не смутило главнокомандующего. Всего за время похода приняли ислам около пятисот французских военных. В Египте они чем–то напоминали Советскую армию в Афганистане. Воспитанные якобинцами и большевиками на безбожии французы и русские вдруг оказались в мире ревностной религиозной веры. Многих из них очаровал не собственно ислам, а вера в Бога, как таковая. Раньше они и не представляли себе, как это прекрасно — верить в Бога. И они принимали ислам.
Но и христианские чувства, давно уже заглохшие в солдатах революционной армии, порою вспыхивали на этой святой земле. Во время похода на Акру, когда армия останавливалась лагерем на развалинах городов, упомянутых в Библии, в палатке генерала Бонапарта каждый вечер читали вслух Священное Писание. Им казалось, что они вдруг очутились внутри Библии, и это чувство было неожиданно радостным. «Армия была охвачена жгучим желанием увидеть поскорей Голгофу, Гроб Господень, плато Соломонова храма, она испытала чувство горечи, получив приказ повернуть», — вспоминал император.