Магомет Мамакаев ЗЕЛИМХАН
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
1.
Все началось из-за дочери харачоевского крестьянина Хушуллы — красавицы Зезаг.
Но виновата ли она, если пришло время и в душе проснулось желание любить и быть любимой человеком, достойным ее? Нет, не виновата, отвечала себе Зезаг, не виновата, думал старый Хушулла, нет, нет, не виновата Зезаг, думали все добрые люди. Во всем виноват старшина Адод, который помешал любви молодых людей. Но странное дело, все боязливо молчали. Кого они боялись? Бога? Нет. Совести? Ну уж, нет! Наоборот, боясь чиновников, люди предавали свою совесть.
«Это про меня, наверно, сказано в народе: «Для несчастной несчастье находится и в отчем доме», — думала про себя Зезаг, когда все эти горести внезапно обрушились на ее голову. Ее разлучили с любимым Солтамурадом и выдают замуж за нелюбимого. Она потрясена всем этим, возмущена, но ничего не может сделать. Так уж воспитывали ее родители — покорной древним обычаям гор, привыкшей скрывать желания и мысли свои, привыкшей повиноваться воле сильных. «Что бы ты ни говорила, все равно ты женщина, и спорить с мужчинами тебе не положено», — поучали ее еще с детских лет. И она не пыталась сопротивляться.
Когда Зезаг была совсем маленькая, бабушка говорила ей:
— Вот скоро явится молодой красавец, который заберет тебя.
Она тогда не верила бабушке и спрашивала:
— Откуда же, бабушка, этот красавец узнает обо мне, и зачем он будет забирать меня?
— Придет время, сама уйдешь с ним, — твердила свое бабушка.
Вот и пришло это время: ей захотелось, чтобы осуществилась бабушкина сказка, чтобы явился за ней добрый молодец и чтобы им оказался ее любимый Солтамурад.
Однажды утром, набрав в медный кувшин холодной воды из харачоевского родника, она шла домой и вдруг остановилась, увидев Солтамурада. Юноша стоял, словно зачарованный, молча глядя на нее. Молчала и Зезаг, слегка опустив голову.
Вот тогда впервые и овладело ею это странное чувство, с тех пор в сердце девушки ворвались и радость, и тревога. Так и стояли они в то утро неподалеку от родника и молчали, хотя у каждого было много слов. Испугавшись, что еще минута — и девушка уйдет, Солтамурад взмолился:
— Зезаг, подожди еще хоть немного. Хочу еще смотреть на тебя.
И она стояла без слов, шевеля носком изящного чувяка маленькие камешки, валявшиеся под ногами.
«Ой, как обидно, что еще тогда не ушла с ним далеко-далеко из этих мест, — размышляла сегодня Зезаг. — Тогда я оделась бы для него в белое платье». А вот сегодня ее одели в черное, держат под замком. И правду говорят, что беда приходит не одна, что есть у нее еще и семь сестер. Да, семь сестер, и все семеро явились к Зезаг: двоих близких людей из-за нее убили в ссоре, четверых посадили в тюрьму и отправляют на каторгу. А ее любимого Солтамурада и не убили, и не посадили, а оставили одинокого на воле, чтобы люди смеялись над ним... Да, чтобы смеялись над ним. И можно ли придумать более жестокое наказание для мужчины?..
Всякие мысли лезли сегодня Зезаг в голову. «Может, все это из-за того, что познакомились мы с Солтамурадом у родника «Коса несчастной девушки»? — думала она. — Ведь и та девушка вот так же попыталась уйти со своим любимым из отчего дома, а разгневанный отец метнул им вдогонку кинжал, который вонзился в спину дочери. Она упала на пригорке, разметав по камням длинную косу. А наутро с пригорка этого сбегал серебристый родник, напоминая женскую косу, небрежно брошенную на склон горы... Вот и назвали люди этот родник «Косой несчастной девушки».
Теперь Зезаг никуда не может уйти, и даже в доме отца, что так надежно защищал ее до сих пор от всех напастей, не нашлось сейчас для нее места. Ее увезли к чужим людям и держат, как вещь, взятую в заклад. И девушки — ее вчерашние подруги, кажется, забыли о ней. А тетка ее Хамсат почему-то тупо молчит, и в глазах ее, беспокойно убегающих от прямого взгляда, таятся страх и беспомощность. «Неужели у всех хороших людей погасли сердца и никто не вступится за меня?» — спрашивала Зезаг. И перед ее взором снова встал образ бабушки Соврат, морщинистой, высокой старухи с твердой поступью и приветливым лицом, на котором светились добрые и немного грустные глаза.
Вот была бы жива бабушка, она бы обязательно вступилась за нее. Соврат была смелая женщина, она бы ворвалась в дом старшины Адода и забрала бы ее к себе — домой. Харачоевцы дивились мужеству и стойкости Соврат. Все знали, если она возьмется за дело, то не отступится, пока не добьется своего. Но бабушки уже нет. Она умерла.
Соврат была для своей внучки задушевным другом, постоянной собеседницей. Словно взрослой, рассказывала ей о многострадальной жизни своей.
— О золотое дитя мое, прошу великого аллаха сделать твою судьбу непохожей на мою!.. Он милостив и оградит тебя, маленькую, от таких черных дней, — твердила она каждый раз, укладывая ее спать.
А однажды, недобрым утром, когда Зезаг проснулась, бабушка лежала, как камень, холодная и неподвижная и не отвечала на мольбы девушки проснуться, сказать хоть слово.
Во двор Хушуллы в тот день приходили люди, много людей. Все они выражали соболезнование старику по поводу смерти его матери, он молча выслушивал их и благодарил. Потом люди с тихим пением унесли бабушку Соврат на кладбище, и отцовский дом сразу стал для Зезаг холодным и пустым.
С тех пор и старый Хушулла, уже давно похоронивший свою вторую жену — мать Зезаг, стал тревожиться за судьбу своей дочери: надо было выдать ее замуж в хороший дом, к добрым и сердечным людям. За Солтамурада? Что ж. Солтамурад хороший юноша. Но что делать, если всесильные воротилы аула не захотели считаться с желанием Хушуллы и его дочери? Заручившись согласием пристава Чернова, они отняли ее у Солтамурада, обвинив его в насильном похищении девушки, и поместили ее в доме харачоевского старшины Адода.
— Что же делать? Видно уж, на то воля аллаха, — бормотал старик, чтобы успокоить совесть, потому что ощущал свое бессилие перед хитрым и алчным Адодом.
А когда Хушулле говорили: «Никакая это не воля аллаха, а желание сына старшины Адода, который влюблен в Зезаг», старик делал вид, что ничего не понимает в таких делах.
2.
Утро. Неяркое сентябрьское солнце едва позолотило верхушки деревьев, когда из ворот крепости Ведено конвоиры вывели колонну закованных в кандалы арестантов.
Вчера, засидевшись допоздна на именинах коменданта крепости, офицеры плохо подготовились к отправке этапа в Грозный, поэтому сейчас, невыспавшиеся и хмурые, без конца гоняли солдат бесконечными приказаниями: принести, достать, взять все необходимое для дороги. Суетня, гомон, окрики, ржание коней. То и дело кто-нибудь из солдат скакал в крепость и обратно с какими-то вещами, другие подтягивали подпруги или, ворча, проверяли тощие узелки арестантов, которые стояли тут же и угрюмо поглядывали но сторонам. Некоторые тянули шеи, желая, быть может, последний раз увидеть своих родных и знакомых. В стороне от них толпились провожающие, среди которых было много женщин и детей. Тут тоже настроение было невеселое, но самым подавленным казался младший сын Гушмазуко Солтамурад.
— Эй, Гушмазуко, смотри, не падай там духом! — крикнул кто-то одному из арестантов — высокому старику в рыжем бешмете — Если ты растеряешься, то молодые вовсе пропадут, смотри, держись.
Солдат из конвоя суровым взглядом прошелся по толпе, затем обернулся к арестованным и, не поняв, кому адресован этот совет, хлестнул плеткой и тут же придержал вставшего на дыбы коня.
Сухощавый Гушмазуко в своей черной папахе возвышался над всей колонной арестантов. Несмотря на сильную обиду, нанесенную ему и его семье, он старался быть сдержанным, как подобает старому человеку. Всем своим видом старик подбадривал не только сына и двух племянников, которые были тут же при нем, но и всех арестованных.
— Гушмазуко не растеряется, нет, не из таких, — пробормотал мужчина в черной черкеске, с кинжалом в черных потертых ножнах, молча стоявший в толпе провожающих. Он один знал здесь о смерти сточетырехлетнего отца Гушмазуко — Бахо, который скончался всего час тому назад в Харачое, когда вышел из дома, чтобы проводить сына и внуков. Мужчина в черной черкеске пришел сюда с намерением сообщить им о смерти Бахо, но, подумав, умолчал: ведь этим ничего не поправишь в делах Гушмазуко.
На плечи старика свалились все беды: когда младший сын Солтамурад по любви готовился вступить в брак с дочерью Хушуллы Зезаг, у него силой отбили невесту, двух родственников Гушмазуко в этой драке убили, а его с сыном и двумя племянниками отправляют на каторгу. Семье старого Бахо не впервые бедовать. Гушмазуко еще мальчиком видел пытки, которым мюриды Шамиля подвергли его отца за неповиновение шариату. Бахо тогда уложили лицом вниз, сверху бросили на него плетень, и по нему маршем прошли воины имама. А когда подняли плетень, Бахо с трудом дополз до дома, отплевываясь кровью и проклиная режим Шамиля.
В это время из ворот крепости вышла группа людей и остановилась у подножия башни. Это был веденский пристав Чернов в окружении четырех чеченцев. По внешнему облику чеченцы эти резко отличались от тех, что пришли проводить арестантов: там — одна рвань, голь перекатная, здесь — добротные черкески, перепоясанные наборными ремешками, изящные кинжалы в серебряных с чернью ножнах. У двух чеченцев, кроме того, на груди сняли старшинские регалии. Солидные и представительные, они что-то пытались втолковать Чернову. Особенно горячился харачоевский старшина Адод Элсанов, другой, старшина аула Махкеты Говда, подтверждающе кивал головой и закатывал глаза. Два молодых чеченца — сыновья старшин — стояли чуть в стороне, всем своим видом обнаруживая почтительность к старшим, хотя физиономия Успы, сына Говды, излучала великое самодовольство: так должен смотреть на окружающих человек, который, несмотря на отчаянное сопротивление всякой голытьбы, берет себе в жены чужую невесту, известную во всей округе красавицу Зезаг. Так теперь оборачивалось дело: оскорбив дом Гушмазуко и честь дочери Хушуллы, Адод уже не решался женить на Зезаг своего сына, а обещал выдать ее за сына своего собрата Говды.
Чернов, хитро поблескивая глазами, слушал старшин, потом, видно, поняв, куда клонится витиеватая речь Адода, важно отстранил чеченцев рукой и кликнул начальника конвоя. Через несколько минут к нему подскакал молодой офицер в новеньком, с иголочки, мундире. Выслушав доклад о том, что этап арестантов готов двинуться в путь, пристав, как бы между прочим, заметил:
— В дороге особенно приглядывайте вон за тем, в коротком бешмете, — Чернов показал глазами на одного из арестантов.
— Это вы о ком? Вон о том красивом, черноусом говорите? — удивился офицер.
— Да.
— Так он же смирнее всех.
— Потому-то он и опасен. Я его знаю, это он тут всю кашу заварил, — проворчал Чернов, — место такому не в тюрьме! — и многозначительно добавил: — А вы, господин поручик, точно выполняйте правила конвоирования.
— Арестованным сейчас как раз читают и переводят правила следования по этапу, — сухо ответил молодой офицер.
— Можно и не переводить! — процедил сквозь зубы пристав.
— Это как же? — снова удивился поручик. — Я вас не пойму, господин капитан.
— Чего же тут понимать. Шаг и сторону — пристрелить на месте, и делу конец.
— Вы предлагаете мне нарушить воинский устав? — глядя Чернову в глаза, прямо спросил офицер.
— Да какое там нарушение! — с раздражением ответил тот. — Вы, господин Грибов, — человек столичный и здешние нравы больше по книжкам знаете...
Между тем, поняв по жестикуляции офицеров, что речь идет о ком-то из них, молодой арестант в коротком бешмете увел старого Гушмазуко с края колонны в середину, сам встал на его место, а второго молодого поставил позади старика.
— ...За малейшую попытку, — бубнил в это время один из конвоиров. Переводчик вслед за ним не слишком внятно произносил каждую фразу по-чеченски. Арестанты стояли, тоскливо поглядывая по сторонам, будто навсегда прощаясь с родными местами, не вслушивались в слова переводчика. Наконец вся процедура закончилась.
— Шагом марш, не отставать! — скомандовал тот же конвоир. Арестанты подобрали свои узелки и, звеня кандалами, двинулись по длинной ухабистой улице, мимо унылых и ветхих домишек слободки. За ними тронулись было провожающие, но тут же замерли» остановленные угрожающими окриками конвоиров.
В этот момент со двора дома, что стоял слева у оврага, навстречу арестантам вышла женщина, прижимая к груди гору всевозможной глиняной посуды. Когда арестанты приблизились, она, причитая, разбила эту посуду перед ними на дороге. Тут же из другого дома вышла старуха, также с глиняной посудой, и проделала то же самое.
— Эй, с дороги, старая карга! Что ты там делаешь? — с угрозой крикнул ей один из конвоиров.
— Да оставь ее, — произнес другой, пожилой солдат. — Она желает им скорого возвращения домой.
— Ишь, чего захотела, ведьма старая! Вон отсюда! — Первый солдат замахнулся плеткой на старуху, которая все еще стояла на обочине дороги, сочувственным взглядом провожая арестантов.
Колонна двигалась по узкой каменистой дороге, вдоль рокочущей горной реки, среди густого леса. Вдруг набежали тяжелые тучи, подул ветер. Желто-рыжие листья вихрем кружились на узкой дороге.
На правом берегу реки, на самой вершине, над чинаровой рощей возвышался минарет маленькой мечети, крытой белой оцинкованной жестью. Там покоился прах матери святого Кунта-Хаджи. Арестанты машинально замедляли шаги и шепотом читали молитвы.
— Эх, был бы он здесь, не издевался бы над нами этот пристав Чернов, — сказал кто-то из арестованных.
— Это о ком ты, Дика? — спросил его другой.
— О нашем устазе Кунте, конечно. Да благословит его всевышний, – гремя кандалами, молитвенно воздел он руки.
— И при нем творили то же самое, — хмуро возразил ему тот же голос.
— Не смей так говорить о святейшем, — сердито поднял Гушмазуко свои густые порыжевшие брови.
— Что это там за разговоры? А ну, прекратите! — крикнул на них конвоир. — Быстрей шаг, не отставать!
Сытые кони солдат гарцевали под седоками. Арестанты сильно устали, но все же двигались дружно. Молодые помогали старикам: забирали у них тяжелые котомки и забрасывали себе за спину.
— Вон того, черноусого, который шагает рядом со стариком, видите? — обернулся поручик к солдату, показав на молодого арестанта в коротком бешмете.
— Да, вижу, ваше благородие. А что с ним?
— Всю дорогу слежу за ним, — ответил поручик. — Послушать господина Чернова, так он хуже зверя. А вот ведь какой спокойный: идет, будто боясь, чтобы никто из товарищей его не совершил оплошность или неосторожный шаг.
— Нельзя им верить, ваше благородие.
— Кому?
— Да здешним людям. И дорога, видите, какая? За каждым поворотом пропасть, а им тут любая тропинка знакома, — солдат подумал немного и добавил: — Я их хорошо знаю. Одно слово — разбойники!
— Ничего не случится, — сказал поручик подчеркнуто невозмутимым голосом и, выпрямившись в седле, тронул коня.
Молодому офицеру, приехавшему сюда из Петербурга, увлекшемуся Кавказом после чтения Лермонтова и Льва Толстого, казались возмутительными презрительные суждения о горцах. В отличие от многих представителей местной администрации, он любил поговорить о гуманизме, о человеческом достоинстве, и горцы рисовались ему в несколько умильных тонах. А веденский пристав Чернов в его понимании был всего-навсего волком. Между ним и обычным лесным волком была только одна разница: волк не спрашивает согласия овцы на то, чтобы ее сожрать, господин же Чернов в своих разговорах с местными жителями прибегает иной раз к елейным речам, но конечная цель его та же — волчья. По поводу пристава молодой дворянин, прямо скажем, не заблуждался, но горцам в этой картине роль отводилась несколько наивная. Нет, они не были овечками!..
Вскоре, за очередным поворотом, показался родник, и начальник конвоя объявил короткий привал.
Один из молодых арестантов зачерпнул в глиняную чашку холодной воды и подал ее Гушмазуко.
— Кто знает, придется ли еще когда-нибудь напиться родниковой воды, — сказал старик и жадно выпил всю чашку.
— Ничего, Гушмазуко, все мы во власти аллаха, он милостив,— ответил стоявший рядом арестант, принимая из рук старика чашку, чтобы снова наполнить ее водой.
— Баркалла, Домби, баркалла[1], — закивал головой Гушмазуко. — Да будет нерушима его воля.
— Аминь!
Привал закончился быстро.
Когда колонна арестантов вошла в узкое ущелье реки Хулхулау, начали падать первые крупные капли дождя. Где-то высоко в небе словно прокатили огромную металлическую бочку. Рассекая черные тучи, ударила молния. Надвигалась темная ночь, узкая дорога шла, петляя среди высоких гор.
3.
Арестанты, выведенные из крепости Ведено в то осеннее утро 1901 года, несмотря на грозу, поздно ночью в полном составе были доставлены в грозненскую тюрьму. Четверых из них, принадлежавших к семье Гушмазуко, развели по разным камерам. Перед этим каждого допросил дежурный офицер. Последним он допрашивал молодого, того самого — в коротком бешмете. Сначала все шло спокойно, по заведенному порядку.