— В присутствии его высокоблагородия не сметь дотрагиваться до оружия! — прикрикнул на него один из сидевших за столом офицеров. — А то я живо найду для тебя другое место, дурак.
Старшина растерянно посмотрел на офицера и опустился свое место.
В это время со двора донесся многоголосый шум. Можно было различить отдельные чеченские фразы:
— Пусть выйдет полковник!
— У нас есть разговор!..
— Надоело! Сколько можно терпеть!
— Это что еще за крики? — вскинулся начальник округа, и тотчас один из офицеров вскочил из-за стола и опрометью бросился вон. Через какую-нибудь минуту он вернулся.
— Господин полковник, это крестьяне из окрестных сел, они хотят видеть вас, — отрапортовал офицер, вытянувшись по стойке «смирно».
— Что им нужно от меня? — Сытое и самодовольное лицо полковника дернулось, но синевато-водянистые глаза смотрели сонно.
— Жалуются на старшин. Налоги, дескать, велики...
— Хватит, довольно! — заорал полковник и повернулся к Чернову. — Чтобы я больше не слышал этого крика! Сейчас же уберите их из крепости! — Он решительно поднялся из-за стола и вышел в другую комнату.
— Сейчас же будет исполнено, ваше высокоблагородие, — козырнул Чернов и в сопровождении старшин и офицеров выскочил во двор.
* * *
Нет, не желание выслушивать жалобы крестьян или пресечь произвол пристава привели полковника Дубова в Ведено. Приближалось жаркое лето, предстоял выезд с супругой из душного Грозного куда-нибудь на берег Черного моря, для чего нужны были деньги. Вот и приехал он в свои владения за очередными поборами с подчиненных. А тут еще в кругу начальника Терской области ходили слухи, что Ведено отойдет от Грозного, выделится в самостоятельный округ, потому и надо было не прозевать собрать с веденцев, быть может, последнюю дань для нужд капризной хозяйки дома.
Из таких поездок, а тем более от Чернова, полковник не возвращался пустым. Зная об этом, Дубов, удалившись в кабинет пристава, тотчас выдвинул из-под стола свой кожаный чемодан и открыл его. Как он и ожидал, там лежали две пачки сторублевых бумажек. Он с удовлетворением улыбнулся, закрыл чемодан и отошел к высокому окну.
Жалобщиков не было слышно, их прогнали стражники. Дубов знал, как это делается, он был опытный человек, и местные нравы были ему хорошо знакомы. Линия его поведения была сформулирована четко и ясно: твердость, без малейших поблажек по отношению к слабым, а с немногими сильненькими можно и поиграть в некую приятную, в общем, игру: уважение к горским обычаям и все такое прочее.
Дубов вспомнил, как он, будучи еще молодым офицером Уланского полка, впервые приехал в Чечню. Еще с тех пор будущий начальник округа старался завести себе кунаков из среды чеченцев. Он начал налаживать знакомства с представителями богатых семей, которые тем не менее, подобно голодным псам, вертелись у ног атамана Терской области. Еще тогда молодой офицер уверовал в то, что именно он может оказаться весьма полезным человеком в деле проведения на Кавказе той политики, которую диктует Петербург. Желая закрепить себе место на этом поприще, Дубов заучил несколько десятков слов из чеченского языка, правила кавказского гостеприимства, стараясь во всех своих поступках как в семье, так и в гостях походить на богатых чеченцев.
Воспоминания Дубова прервал скрип двери. Он оглянулся; на пороге в почтительно извиняющейся позе стоял Чернов.
— Антон Никанорович, — произнес он, искательно всматриваясь в глаза начальства, — этих мошенников провоцируют родственники Зелимхана. Только вы, пожалуйста, не беспокойтесь, мы уж как-нибудь сами справимся с ними...
Полковник широко улыбнулся: содержимое чемодана не могло не сказаться на его настроении.
— Думается мне, Иван Степаныч, не умеете вы правильно вести себя среди этих дикарей, не умеете, — и он, небрежно махнув рукой, опустился в мягкое кресло, стоявшее перед большим зеркалом в черной оправе.
— Моя справедливость, — начал пристав, — воспринимается...
— Да не о вашей справедливости идет речь, — перебил его Дубов, — пусть бы ее и вовсе не было.
— Тогда я не совсем понимаю вас, — пролепетал Чернов. Он вопросительно уставился на полковника.
С минуту оба молчали.
— Каторгой и мелкими военными стычками никогда не одолеешь этих дикарей, Иван Степаныч, — нарушил тишину полковник и, не досказав мысли, умолк, поглядывая в окно.
— Быть может, я что-нибудь упускаю, — хозяин пытался уловить мысль важного гостя. Он как бы раздумывал вслух, но в затянувшейся паузе взгляд его невольно задержался на чемодане полковника.
— Друг мой, их надо постоянно ссорить между собой, — произнес наконец Дубов. — Господи, да пусть себе враждуют на здоровье род Гушмазукаевых с родом, как их там, Элсановых, что ли?.. Кровная месть? Пожалуйста! Это только заставит толстых этих свиней искать вашего заступничества. Еще римляне говорили: разделяй и властвуй. Теперь, надеюсь, вы меня поняли?
Чернов понимающе кивнул головой, но в глазах его светилась тревога. Между тем полковник, вспомнив о своем чемодане, решил, что дела его здесь закончились, а потому, прервав разговор, сказал:
— Милый Степаныч, — он снопа поглядел в окно, — а теперь готовьте моих людей в дорогу. Мне пора ехать.
— Что вы, Антон Никанорович, переночуйте хоть сегодня, — взмолился пристав.
— Спасибо, Степаныч, у меня еще в Сержень-Юрте есть надобность задержаться. Так что велите моим готовиться в путь, — приказал Дубов и с некоторым усилием встал с кресла.
— Антон Никанорович, — пристав шагнул к полковнику, — у меня к вам большая просьба.
— Какая? Говорите.
Пристав умолк, не зная, с чего начать. Губы его дрожали.
— Говорите, Иван Степаныч, вы же знаете, что я готов удовлетворить любую вашу просьбу, — Дубов подошел к Чернову и положил ему руку на плечо.
— Антон Никанорович, умру вашим послушным рабом, только об одном прошу, сделайте так, чтобы сын Гушмазуко Зелимхан живым не возвращался сюда.
— Да ты, я вижу, сам боишься его? — серьезно произнес полковник.
— Зелимхан сильный и смелый человек, — взволнованно заговорил Чернов, — в нем угадывается железная воля. До сих пор он вел себя тихо, но он настоящий горец, он ничего не забудет. Прольется много крови.
Дубов на минуту задумался.
— Но что же сделать?.. Впрочем, можно обойтись и без уголовного суда. Ведь и шариатский суд имеет право держать их в тюрьме, — он снова подумал и добавил: — Кстати, какие у вас отношения с местным кадием?
— Оба-Хаджи сделает все, о чем я его попрошу.
— Вот и попросите. И можете не сомневаться, живьем я вашего Зелимхана из грозненской тюрьмы не выпущу. — Полковник слегка оттолкнул от себя пристава: дескать, иди делай то, что приказано.
— Спасибо вам, Антон Никанорович, никогда не забуду вашу доброту, — с сердцем сказал Чернов, чуть не целуя руку высокого гостя. А выходя во двор, подумал: «Вот ведь вовремя Адод и особенно Говда передали ему две тысячи рублей на подарки Дубову».
7.
Возвращенные с Илецкой каторги для нового судебного следствия Гушмазуко с сыном Зелимханом и больным племянником Исой содержались в грозненской тюрьме. Второй племянник — Али — скончался еще на каторге.
Судебная палату отменила приговор окружного суда по делу Бахоевых на том основании, что «накануне рамазана месяца 18 числа ночью луна не светит, и поэтому невозможно было видеть убийцу».
Дело Бахоевых передали шариатскому суду. Но оно было предрешено: благодаря влиянию Оба-Хаджи можно было не сомневаться, что харачоевцы будут осуждены но шариатскому праву чеченцев. Иса, так и не дождавшись суда, умер здесь. Смерть последнего двоюродного брата резко изменила настроение Зелимхана. С тех пор как однажды утром, войдя в камеру, надзиратели унесли неизвестно куда труп Исы, в и без того тесной камере молодому горцу стало невыносимо тесно. Теперь им владело одно страстное желание: выйти из тюрьмы любым способом. Зелимхан сделался раздражительным, часто отказывался от еды, постоянно метался по камере, словно лев, запертый в клетке.
— Не отчаивайся, друг, — сказал ему однажды абрек из Сагопши, сидевший здесь уже давно, — лучше давай вместе подумаем над тем, как выйти на свободу.
Услышав слово «свобода», Зелимхан почувствовал, как его пробила дрожь. Он остановился под скупым лучом солнца, пробившимся в камеру через запыленные стекла узкого тюремного окна, и пристально посмотрел на товарища.
«Он так уверенно говорит о свободе, — подумал харачоевец. — На что же он надеется?» Но он не сказал ни слова и снова зашагал по камере. Ему жутко было подумать, что мечта о свободе окажется миражем. Выйти на свободу нужно было во что бы то ни стало: слишком много невыполненных дел чести и справедливости ждало его на воле. Нет, тут нельзя предаваться пустым мечтам, и Зелимхан собрал всю свою волю, чтобы, не тратя сил на призраки, действовать лишь наверняка.
Как-то вечером, когда арестованных вывели на прогулку, все тот же Саламбек легонько толкнул Зелимхана локтем:
— Видишь, — сказал он шепотом, — вон та стена только и отделяет нас от свободы. Если нам одолеть ее, то через наружную ограду мы легко перейдем, — и он вопросительно посмотрел на харачоевца. — Нужен подкоп. Я бы и сам давно взялся за это, но одному не под силу, а за тобой пойдут люди...
Малоразговорчивый и даже чуть суровый Зелимхан, способный вместе с тем на подлинную доброту и душевную тонкость, действительно незаметно оказался властителем душ в камере, переполненной чеченцами.
Теперь, услышав слова Саламбека, он метнул взгляд в сторону часового, который стоял на вышке наружной ограды, затем оценивающе оглядел стену, о которой говорил товарищ, и тихо спросил:
— Если мы одолеем эту стену и ограду, сумеем ли мы выйти из города?
— Ты слышишь за оградой шум реки? Это Сунжа, — пояснил Саламбек, — по этой реке из города и слепой сумеет выйти.
— Иди, иди. Нечего глазеть по сторонам! — грубо подтолкнул надзиратель отставшего Зелимхана.
Харачоевец круто обернулся, но Саламбек вовремя удержал его от неверного взрыва:
— Оставь этого дурака, ведь ты ему все равно ничего не докажешь, — и он почти силком повел Зелимхана в камеру.
Саламбек был человеком храбрым и вспыльчивым, но новый товарищ вызывал у него безотчетное уважение, хотя тот ничего не делал для этого. Просто в нем угадывалась сила души. Сагопшинец испытывал желание во всем открыться этому молчаливому человеку.
— Я рано остался без родителей, воспитывался у дяди, — рассказывал он Зелимхану, — а когда исполнилось двадцать лет, дядя женил меня на девушке из нашего аула, с ведома общины наделил нас землей на окраине аула... Можно было жить, но только очень уж лют был старшина нашего аула. Я послал на него жалобу самому атаману Терской области.
— Ну и чем же кончилось? — спросил Зелимхан, задумчиво теребя войлок, на котором они сидели.
— А тем, что меня водворили сюда, — ответил Саламбек. — Ведь не зря в народе говорят: «Кто ссорится с хозяином замка, тот, всегда проигрывает». Старшина дал взятку приставу, послал подарок начальнику округа. Ведь ему это ничего не стоит: собрал с народа и послал. Вот и повернулось все это против меня.
— Видно, старшины все на один лад сделаны, — заметил Зелимхан. — Похож на нашего Адода.
* * *
Молчаливость Зелимхана в этот период его жизни имела глубокие причины. Воспитанный в горном ауле в нормах наивной, но возвышенной горской морали, он вдруг столкнулся с подлостью окружающей его жизни. Он не мог принять эту жизнь такой, какой она предстала перед ним, и внутренне созревал для того, чтобы объявить ей войну. Бегство, отказ от шариатского суда были первыми шагами на этом пути, и он долго не решался заговорить о своем решении с отцом. Тем не менее однажды ночью этот разговор состоялся.
— Гуша, — прошептал Зелимхан отцу, лежавшему рядом, — ты спишь? — Старик поднял голову с черной бурки, служившей ему изголовьем. — Послушай, Гуша, если удастся, я убегу отсюда.
— Ты что, с ума сошел? — удивился отец и сел, нервно гладя седеющую бороду. — Как ты это сделаешь?
— Сделаю подкоп, — и, как бы шутя, Зелимхан постучал пальцем о грубый камень, торчавший в стене над его головой.
Гушмазуко не поверил, он с треногой посмотрел на массивную каменную степу и, решив, что сын его в самом деле бредит, с горечью покачал головой.
— Нет, Гуша, это уже решено, — горячо заговорил Зелимхан. — Я больше не могу здесь. — Он сделал небольшую паузу и настороженно посмотрел на дверь камеры. Из коридора доносились глухие шаги надзирателя. — Если надеешься выдержать удел абрека, давай уйдем вместе.
Старик на минуту задумался, собираясь с мыслями.
— Не смогу я быть абреком, сын мой, — тяжело вздохнул Гушмазуко. — Лета не те, да и со здоровьем неважно...
Хотя и не совсем ясно было, кто будет в числе беглецов, но вот уже пятые сутки все чеченцы, заключенные в камере, поочередно забирались под нары и, как кроты, рыли землю и долбили камень. Вся щебенка и пыль, накапливавшаяся от этой работы, ежедневно за пазухой и в карманах относилась в туалет. Все металлическое, что было в камере, — ложки, чашки и прочая тюремная утварь — искусно переделывалось в «лопатки». И все же работа двигалась очень медленно, даже трудно было подумать, что таким способом отсюда можно выйти на свободу...
Только теперь Гушмазуко понял суть тайных разговоров и настороженной возни, которые велись вот уже более недели группой молодых заключенных, во главе которых стоял его сын Зелимхан. Секрета, правда, они из этого не делали, «тайной группе» помогали почти все арестованные: одни садились перед нарами и тихо пели, чтобы стук работающих не слышали часовые, другие следили за волчком в дверях камеры, третьи брались выносить вынутый грунт. Все они хотели, чтобы хоть кто-нибудь из них вышел на волю. И вот Зелимхан наконец рассказал обо всем этом отцу.
— Если мне удастся выйти на волю, каковы будут твои поручения, Гуша?— спросил Зелимхан, обрадованный тем, что старик не протестует против его плана.
— Прежде всего отбери у этих собак нашу невестку Зезаг, — сурово произнес Гушмазуко. — Если, шариатский суд освободит меня, я не смогу явиться в аул, пока этот позор не будет смыт с нас. Лучше уж умереть здесь... — Подавленный мрачными мыслями, старик с минуту помолчал. — Смотри там уж сам, но если удастся, обязательно убей и Чернова, — продолжал он, понизив голос. — Не забудь и чванливых сыновей Адода.
Оба они умолкли, и в мертвой тишине камеры теперь слышно было лишь жужжание голодных мух.
— Ты понял меня? — спросил наконец Гушмазуко. Его губы почти касались уха сына.
— Понял, Гуша, понял. Я все сделаю, — ответил Зелимхан, не поворачивая головы и продолжая задумчиво глядеть в низкий тюремный потолок.
Утомленный этим важным разговором, Гушмазуко только что вздремнул, когда в камеру вошел солдат из конвоя и велел ему собираться. Гушмазуко увели неизвестно куда.
* * *
Время было далеко за полночь, когда арестант, лежавший на полу около нар, слегка тронул Зелимхана за ногу. Оставив на постели бугром приподнятую бурку так, чтобы надзиратель, если он заглянет в волчок, подумал, что это спит человек, молодой харачоевец осторожно полез под нары.
В глухой тишине камеры он отчетливо слышал, как стучит его сердце. Мерные шаги надзирателя в коридоре и те уже давно заглохли.
В этот темный, предрассветный час, когда молодой месяц уже сошел с неба, а сама природа замерла, как бы притаившись, когда даже в тюрьмах спали усталые палачи и их жертвы, Зелимхан столкнул последний камень в проеме под тюремной стеной, и в лицо ему ударил свежий ветер свободы...
Дремавшему у себя в канцелярии дежурному офицеру почудилось, что он слышит какой-то глухой шум на тюремном дворе. Он слегка отодвинул полотняную занавеску и выглянул в окно, но ничего не увидел: тусклый керосиновый фонарь выхватывал из мрака лишь бледное пятно света. Опыт, с годами превратившийся в инстинкт, подсказал тюремщику, что нужно все-таки проверить, что и как. Он вышел во двор и некоторое время постоял на крыльце, чтобы привыкнуть к темноте, но к ней нельзя было привыкнуть. Мартовский ветер нес над городом тяжелые тучи, их тоже не было видно, но казалось, что они шуршат, обгоняя и задевая одна другую жесткой шерстью.
Сойдя с крыльца, дежурный обошел вокруг здания тюрьмы, но и тут ничего не обнаружив, вернулся в канцелярию, прилег на жесткий деревянный диван и заснул.
Утром, заглянув в камеру, надзиратель посчитал заключенных и недосчитал четверых. Опять пересчитал. Нет, и вправду не хватает четырех человек. И вмиг напряженная тишина, которая стояла в тюрьме всю ночь, сразу загрохотала шагами по коридорам, щелканьем ключей в замках, хлопаньем дверей и злобными окриками.
8.
Закончив очередные поборы по округу, полковник Дубов возвратился в Грозный.
Оттягивая момент, когда на него навалятся привычные служебные хлопоты с обязательными неприятностями, начальник Чеченского округа в то утро не слишком торопился к себе в управление. Проснувшись, он долго нежился и мягкой постели на высокой своей кровати. Чтобы продлить ленивую истому, он закурил и лежал в раздумье, изредка поглядывая в большое окно на оголенные деревья, покачиваемые все еще холодным весенним ветром.
Большой двухэтажный дом полковника — полная чаша: персидские ковры, старинная дубовая мебель, серебряная посуда, изящное оружие местной чеканки на стенах и заморский сервиз. Иной раз, оставаясь наедине, хозяин любил вспоминать, как попала к нему та или иная красивая вещь. Огромный, от пола до потолка, текинский ковер, висевший над кроватью, полковнику преподнес старшина из Старых Атагов, такой же ковер, лежащий на полу, — подарок одного грозненского купца. Из подобного же источника были получены большое трюмо в бронзовой оправе и концертный рояль. Чувство, что все это нажито им нечестным путем, не было знакомо Дубову. Наоборот, для него было вполне естественно, что верная служба царю и отечеству находила достойное признание этих диких горцев. Вещи были как бы реальным воплощением его власти. Впрочем, и служба не очень занимала Дубова, былое рвение давно поубавилось. Все стало здесь слишком привычным. В сущности, он не думал не только о Зелимхане, но и о покое пристава Чернова, который так щедро принял его в своем доме. Нет! Полковника занимало совсем другое: мир и богатство в своем доме, вот, пожалуй, и все. Ну и, разумеется, некоторые мужские удовольствия!..