— То есть вы думаете, что никогда до конца его не понимали?
— В нем былое кое-что… некие области, которые я никогда не понимала. Например… — Она с серьезным видом подалась вперед. — Послушайте, вы же мужчина?
Роберт кивнул.
— Вы встречаетесь с женщинами? Он опять кивнул.
— Так вот что мне иногда кажется: мужчины, во всяком случае некоторые, в общем, те, кто хоть чем-то выделяются среди других, они хотят, чтобы их подружки были сильными и независимыми, хорошо ладили с людьми.
были интересными, энергичными и жизнерадостными. Так? Но когда доходит до дела, разве они не возмущаются, когда эти качества действительно начинают проявляться? Разве они не испытывают некоторого смущения и… чувства неполноценности?
— Разве? Да, наверное, так бывает. Но мне кажется, вы клоните к чему-то другому.
— Я уже сказала, что не держу на него зла, — Кэтлин снова улыбнулась, а затем повторила — тише, словно для себя, постукивая по столу указательным пальцем. — Нет, не держу. Совсем не держу. — Она подняла взгляд на Роберта. — Просто я иногда бесилась оттого, что… однажды, и именно это решило все дело… он повел меня к своим друзьям, мужчине и женщине, и я довольно неплохо поладила с новым знакомым, мы приятно провели вечер. Потом мы вернулись домой, и Джим обвинил меня в том, что я флиртовала, флиртовала, ни больше ни меньше, с его лучшим другом. Я ничего не могла понять. Я сказала: «А что случилось, разве ты не хотел, чтобы мы поладили, разве ты не хотел, чтобы мы общались? Я думала, ты повел меня для того, чтобы я с ним подружилась».
— Вероятно, он предвидел, — сухо сказал Роберт, — дружбу в определенных рамках. Мне он кажется сторонником умеренности во всем. — Но, осознав, что такой ответ недостаточен, Роберт добавил: — Из-за этого вы и расстались?
— Тогда наш разговор перерос в мелочную ссору. Знаете, из тех, про которые говорят «милые бранятся — только тешатся». Скучная, унылая ссора, когда стороны больше молчат, чем пререкаются. Под конец он извинился. Точнее, предложил не принимать его всерьез, потому что у него просто тяжелый характер. — Она задумалась, покачала головой. — Удивительное признание…
Роберт сказал:
— А вот если бы вы были друзьями, а не любовниками, этой ссоры не произошло, потому что он бы не считал, будто имеет на вас право. Он бы не считал вас в каком-то смысле своей собственностью.
— Друзья, любовники — какая разница?
— В сексе, я полагаю. Насколько я понимаю, вы спали друг с другом?
— Да.
— Ну вот. В этом-то все и дело. Секс подразумевает обладание. — Роберт допил кофе и разломил пополам пластиковую ложку. — Поверьте, если бы у вас была дружба без секса, то все вышло бы совсем иначе. Совсем иначе.
Эта мысль, конечно, посещала Кэтлин, но ей показалось интересным услышать ее от такого человека, как Роберт, и ее осторожная симпатия к нему возросла. Вскоре подошел поезд, и их разговор перекинулся на другие, менее серьезные темы. Но к Бирмингем-Нью-Стрит, где им предстояло попрощаться, они настолько сблизились, что Роберт счел возможным предложить:
— Послушайте, у меня в Лестере живет друг. Я собираюсь навестить его через выходные. Как насчет того, чтобы я заглянул к вам на чашку чая?
Так он и поступил, только получилось, что большую часть выходных он провел с Кэтлин, а не со своим другом. В воскресенье вечером Кэтлин сказала:
— У меня в Бирмингеме живет тетка, которую я на днях должна навестить. Но дело в том, что у нее вряд ли найдется для меня место. Нельзя ли мне провести у тебя пару ночей?
Кэтлин приехала и провела с Робертом все выходные в доме, который он делил еще с двумя студентами, и за все время она всего лишь однажды наведалась к тетке (и случилось это за несколько часов до отъезда обратно в Лестер).
Осень — сезон надежд для молодежи и для людей с научным складом ума: начало нового года, более отчетливое и не столь сумасбродное начало по сравнению с тем, что случается посреди зимы. Бирмингем, спокойный город со множеством деревьев (я пишу это для тех, кто никогда там не был), может показаться красивым в это время года, но если только вы застанете его врасплох: бронзовые и серебристые ветки режут безнадежно-голубое небо, а сухая листва шуршит у стен многоэтажных домов и аккуратных двухэтажных домиков. Но это не самое подходящее время и место, чтобы заводить серьезную дружбу с представителем противоположного пола.
Но Роберт и Кэтлин обратили это обстоятельство себе на пользу, и надо отдать им должное, они выжали из него по максимуму. Они проникались друг к другу все большей нежностью. В основе этой нежности лежала вполне рассудочная симпатия, интеллектуальная и духовная совместимость порождала непринужденность и спокойное удовольствие, которое они испытывали в присутствии друг друга. Им нравилось смотреть, как другой что-то делает: заваривает чай, нарезает овощи, переворачивает страницы книги, томно потягивается на диване. Им нравилось смотреть друг на друга во сне. Но в первую очередь их дружбу скрепляло очень редкое чувство, точнее, его отсутствие — в их дружбе не было и намека на чувство вины. Потому ни один из них не считал себя зависимым от другого. Роберта не снедала тревога, если Кэтлин была в плохом настроении, Кэтлин не мучилась эгоистичным раскаянием, если Роберт выглядел несчастным, и так далее. К тревогам и депрессиям другого они относились стойко и с рассудочным сочувствием. И разумеется, секс, эта основная причина чувства вины у несчастных пар, этот крошечный сосуд, из которого, как мы надеемся, должно излиться столь много и такие разнообразные снадобья — привязанность, примирение, торжество, искупление, благодарность, прощение, — не мог в данном случае омрачить их дружбу, потому что его не было, к сексу не прибегали как к маняще простому решению проблем, к которым он не имеет ни малейшего отношения.
— Значит, это твоя новая подруга? — спросил Роберта один из его соседей как-то воскресным вечером, после того, как наткнулся на них у вокзала.
— Нет, — ответил Роберт, — вовсе нет.
В ту ночь, лежа в постели, Роберт ломал голову над этим вопросом. Ему не нравилось слово «подруга», потому что оно подразумевало претензии на Кэтлин, которых, по его мнению, у него не было. Но и слово «друг» выглядело каким-то ущербным. Перелистывая в уме свой личный словарь, Роберт пришел к выводу, что не существует слова для обозначения человека, к которому испытываешь особую привязанность, не обремененную романтическими оттенками. Он поразился бедности языка. Кроме того, Роберт понял, что есть определенные действия и поступки, которые, будучи сами по себе спонтанными и приятными, отягощены вполне конкретными ассоциациями, за которые, по его убеждению, Кэтлин вряд ли поблагодарила бы его. Например, однажды утром, в день, когда Кэтлин собиралась приехать к нему в Бирмингем, она позвонила сообщить, что заболела гриппом и не приедет. Все побуждения и инстинкты требовали от Роберта незамедлительно послать ей огромный букет цветов с сочувственной запиской. Но что, если она воспримет этот поступок превратно? Что, если другие женщины в ее доме увидят цветы и начнут над ней подшучивать? Одной мысли смутить ее или переступить неоговоренную (а потому размытую) грань, которая отделяла дозволенное от недозволенного, оказалось достаточно, чтобы не делать вообще ничего. Как выяснилось, большую часть дня Кэтлин провела в постели, втайне надеясь, что ей доставят огромный букет цветов с сочувственной запиской, и она была всерьез, пусть и не показав того, обижена мифической невнимательностью Роберта. (Однако она так и не смогла признаться ему в этом из страха переступить все ту же неоговоренную грань.)
Они редко целовались и обнимались — обычно только при встрече и расставании или в знак благодарности при обмене подарками.
Объятия всегда были краткими, хотя оставалось непонятным, кто первым их прервал; поцелуи были всегда в щеку, а не в губы, но оставалось непонятным, кто так решил. Роберт думал про себя: «Я бы не стал целовать ее в щеку, если бы она подставила губы», а Кэтлин думала про себя: «Я бы подставила губы, но он всегда так поспешно целует в щеку». Но тем не менее они дорожили этими мгновениями, несмотря на все свое смущение и робость.
За все то время, что они провели в гостях друг у друга, они ни разу не спали в одной постели. У себя дома Роберт ночевал на диване в гостиной, а Кэтлин спала на его кровати; у себя же дома Кэтлин спала на раскладушке в столовой, а Роберт спал на ее кровати. Таким образом обоим был обеспечен крепкий ночной сон, а опасность, что тот или другой затеет нечто недоброе, — сведена к нулю. Иногда Роберт, лежа без сна на диване, в три часа ночи ловил себя на мысли, что было бы гораздо приятнее чувствовать рядом тепло Кэтлин, слышать ее тихое дыхание, легонько поглаживать ее руки, когда она спит. А иногда Кэтлин, лежа без сна на раскладушке и наблюдая, как светлеет за окном, ловила себя на мысли, что было бы гораздо приятнее знать, что рядом Роберт и можно мягко прижаться к его телу в первые трепетные минуты сна, или, проснувшись мертвенно тихим поздним воскресным утром, увидеть рядом знакомое лицо. Без всякого сомнения, такие мысли посещали обоих; но это не мешало им в глубине души считать, что они поступают правильно.
Как-то раз, на втором или третьем месяце их дружбы, в одни из выходных из Суррея приехали близкие друзья Роберта. Они недавно поженились и в Бирмингем прибыли, чтобы навестить родственников, живших неподалеку. Они позвали Роберта встретиться в воскресенье вечером и посидеть где-нибудь, и совершенно естественно, что пригласили и Кэтлин. В те дни у Кэтлин была запарка с работой, до среды ей нужно было закончить и набрать на компьютере главу из диссертации, но она понимала, что встреча эта очень важна для Роберта (как и для нее), и ей обязательно надо познакомиться с его ближайшими друзьями, поэтому в субботу вечером она специально приехала из Лестера.
Подобные посиделки зачастую распадаются на два диалога: Роберт обнаружил, что в основном разговаривает с Барбарой, а Кэтлин увлеклась долгой и обстоятельной беседой с его старым школьным другом Николасом. Беседа их текла ровно, они говорили тихо и серьезно, склонившись голова к голове, тогда как Роберт с Барбарой то и дело прерывались в своем разговоре, паузы становились все длиннее, по мере того как общие темы сходили на нет. И вот, чтобы как-то заполнить затянувшееся молчание, Барбара заметила:
— Очевидно, вы с Кэтлин очень близки. Странное утверждение, если учесть, что за весь вечер они с Кэтлин не перебросились и парой слов, но Роберту все равно стало приятно.
— Да, это так.
— Ты давно с ней встречаешься?
— Да мы вовсе не «встречаемся», — объяснил он, улыбнувшись ее наивности. — Мы не спим друг с другом и не делаем многого чего еще, что обычно делают пары.
— Понимаю, — сказала Барбара с некоторым удивлением. — Значит, вы просто добрые друзья.
Роберт задумался над этими словами.
— Какое странное выражение, — сказал он. — Какое-то неполноценное, какое-то принижающее. Это короткое слово «просто», оно ужасно. Словно отношения без секса являются более примитивными, более поверхностными. Мы с Кэтлин всегда думали, что как раз наоборот. Если мы видим двух людей, занимающихся каким-то совместным делом, мы всегда спрашиваем: «Как ты думаешь, они добрые друзья?» — и если эти двое явно не получают удовольствия от общества друг друга, то ответ обычно: «Нет, просто любовники».
Барбара рассмеялась.
— Понимаю. Видишь ли, именно это я и имела в виду, сказав, что вы очень близки. Вы понимаете друг друга. Вы одинаково мыслите.
— Да, полагаю, что так.
После этого разговор вернулся на прежний запинающийся, непритязательный уровень, и они обсудили перспективы карьеры Барбары, плохую работу общественного транспорта в Суррее и возможность возведения пристройки к дальней спальне. Но большую часть времени они молчали. Тогда как Кэтлин с Николасом продолжали беседовать с неослабевающей увлеченностью.
Время близилось к полуночи, когда Роберт с Кэтлин узкими улочками возвращались домой. Между ними установилось странное молчание. Пару раз Кэтлин пыталась завести дружеский разговор, но ответом были лишь односложные реплики и сарказм, и тут она испугалась, что так и ляжет спать — не получив объяснений, кроме того, ей хотелось поговорить с Робертом о его друге, задать несколько вопросов. Поэтому она спросила:
— Ты на меня за что-то сердишься?
— Нет. Я никогда на тебя не сержусь. Ты же знаешь.
Так оно и было, до сих пор.
— Ты сегодня очень молчалив, только и всего. Просто обычно в такой вечер мы бы сейчас болтали об этой встрече, обсуждали ее.
— Разве?
— Да.
Еще несколько шагов в молчании.
— Если хочешь знать, на этот раз, похоже, говорить не о чем.
— Неужели? — Она остановилась и повернулась к нему. — Ты никогда не рассказывал мне об этом своем друге, ты никогда не рассказывал мне о том, через что он прошел. Парню по-настоящему надо с кем-то поговорить. Что случилось с вами обоими, почему вы никогда не разговариваете друг с другом?
— Я не так часто его вижу, — жалко ответил Роберт. — Да и вообще, что ты имеешь в виду? Что он тебе рассказал?
— О своей депрессии. Неужели ты с ним об этом не разговаривал? Он проходит курс лечения. Ни с кем ни о чем не делясь, он отпрашивается с работы и… в общем, это началось после смерти в прошлом году его сестры, уж об этом ты должен знать, а затем он словно потерял веру. Он посещает собрания квакеров… Пару месяцев назад он был на грани самоубийства.
— Что, Ник? Не говори ерунды. Он никогда бы не сделал ничего подобного.
— Господи, да он сам мне сказал. Он забрался на самую верхотуру многоэтажного жилого дома на юго-востоке Лондона и чуть не бросился вниз. Ты хочешь сказать, что он тебе не говорил? — Кэтлин недоверчиво покачала головой. — Ох уж эти мужчины. Господи! Вы что, не умеете разговаривать друг с другом? Вы такие зажатые.
Роберт зашагал дальше. Кэтлин тяжело вздохнула, бегом догнала и взяла его под руку.
— Прости, Роберт, я не хотела тебя обидеть. Ты знаешь, я тебя таким не считаю. Ты знаешь, я считаю тебя не таким, как все. — Он замедлил шаг, но почти незаметно. — Прости, что мы мало говорили с тобой сегодня вечером, потому что мне нравится с тобой разговаривать, мне нравится разговаривать с тобой больше, чем с кем-то еще. Просто… Я считаю, что ему было важно, чтобы его кто-то наконец выслушал. Возможно, мне даже удалось немного его развеселить. Ты не считаешь?
— О да, я уверен, что удалось.
— Уверен?
Ее поразила необычная интонация в его голосе.
— Тут любой бы мужчина развеселился, разве нет? — сказал Роберт. — Когда с ним весь вечер флиртует красивая женщина.
Кэтлин остановилась как вкопанная, Роберт продолжал идти. Но через несколько секунд он тоже остановился и повернулся взглянуть, что она делает. Кэтлин присела на низкую ограду палисадника, в янтарном свете уличного фонаря она выглядела бледной и прекрасной. Внезапно она обхватила себя руками, тело ее затряслось, и Роберт в панике бросился к ней, сел рядом и положил руку ей на ногу.
— Дорогая, прости. Любимая, прости, я был… я не знаю, почему я это сказал. Просто у меня сегодня такое настроение. Я не то имел в виду. Просто у меня…
— …тяжелый характер, — медленно сказали они в унисон.
Роберт отвел взгляд, вспоминая.
На самом деле Кэтлин смеялась — грустным, судорожным смехом. Она все сразу поняла и теперь пыталась увидеть в происходящем смешную сторону.
— Вот черт, — сказала она. — А мы, оказывается, влюбленные. Разве нет? Мы влюбленные, а, как говорится, милые бранятся — только тешатся. Но больше всего меня раздражает то, что мы не занимались теми приятными вещами, которыми положено заниматься влюбленным, до того, как они начнут браниться.
— Так вот что с нами происходит? — прошептал Роберт.
— Ну конечно. — Смех ее стал громче и едче. — Боже, как глупо! Наверное, мы первые влюбленные в мире, которые расстанутся прежде, чем сошлись.
— Расстанутся? Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что это все, Роберт, — ответила Кэтлин, встала и сунула руки в карманы куртки. — Если я не ошибаюсь, это конец.
— Что, ты хочешь сказать, что ты меня бросаешь?
— Да, — кивнула Кэтлин. — Да, думаю, что так.
Голова Роберта едва не кипела от царившей в ней неразберихи. Понадобилось некоторое время, чтобы сформулировать возражение, и когда оно наконец составилось, то прозвучало натянуто и негодующе:
— Но… ты не можешь меня бросить. Я ведь не твой парень!
Кэтлин уже исчезла из виду, решив, похоже, что это не очень убедительная аргументация, и тишина полуночных улиц стала абсолютной; стих даже отдаленный звук шагов. Роберт предположил, что она направляется к его дому, поэтому он кинулся следом, а не нагнав, бросился бежать и срезал путь. Он посчитал, что к ее приходу надо обязательно разложить диван.
Вторник, 15 июля 1986 г.
Робин еще три месяца не говорил Апарне о том, что с ним случилось. Они виделись раз в неделю, и на какое-то время показалось, будто их отношения изменились. Она была щедра в своем сочувствии, преданна и уступчива. Робину вспоминались, точнее, им обоим вспоминались те дни, когда он только-только появился в университете, дни, когда они с Апарной только-только познакомились и у них завязалась дружба, которая, как он был тогда уверен, будет длиться долго: они разговаривали, спорили и читали, и они смеялись так, как Робин не смеялся никогда. Хотя он не слышал, как смеется Апарна, много лет, он хорошо помнил ее смех заливистый, журчащий, постепенно набирающий силу и мощь, звенящий еще долго после шутки и наконец затихающий с булькающим звуком — чтобы перевести дух и набрать воздуха. Ее глаза и зубы сияли, как луна. Она была ослепительна. И так замечательно снова слышать ее шутки, наслаждаться ее неотразимым юмором, хотя Робин прекрасно понимал, что она шутит лишь для того, чтобы отвлечь его от тревог. А еще замечательно, что он может не ежиться от холодка своего отчаяния, а греться в ее тепле, в тепле ее доверия, — ибо Апарна, единственная среди всех его друзей, ни разу не усомнилась, что Робин невиновен.