Спать не -хотелось. Журка ворочался с боку на бок, поглядывая иа мать. Она тоже не спала, при синем свете ночной лампочки блестели ее глаза.
- Мама,-не выдержал Журка.-А почему ты так против папиной работы?
Она вздрогнула, хотя он спросил негромко, резким движением руки поправила волосы.
- Потом объясню. Не думай об этом.
Но он думал.
Журка понимал лишь одно: что-то есть в человеческих отношениях такое, чего он не постиг еще и что необходимо познать, иначе невозможно будет жить. Но где это ч т о - т о? Как его ухватить?
С поезда пересели в такси и отправились к морю.
Ехать надо было через перевал, к Южному берегу Крыма, который все здесь называли сокращенно - ЮБК.
Шофер с перебитым носом, представившись Федей, уложил их чемоданы в багажник и, не сказав ни слова, побежал навстречу пассажирам, выходящим с перрона шумной толпой. Вскоре он вернулся с высоким человеком с птичьим лицом. Человек этот сел рядом с Журкой на заднее сиденье, и машина тронулась.
Журкину "Волгу" никто не обгонял, зато они обгоняли одну машину за другой, и всякий раз Федя гудел при обгоне, словно просил: "А ну, дай дорогу". Лицо его принимало при этом задорно-задиристый вид, а загорелые, мускулистые руки уверенно и спокойно крутили баранку.
Журке нравился этот парень, эта скорость. Он поддался азарту обгона и мысленно повторял про себя:
"А ну, еще одну!" Казалось, он участвовал в необычных соревнованиях, и состояние спортивной злости, знакомое каждому спортсмену, захватывало его все сильнее.
Дорога делалась все извилистее, появились крутые повороты, и их становилось все больше. Все чаще мелькали у обочины предупреждающие знаки. Машину поворачивало все круче. Журку бросало из стороны в сторону, то прижимая к соседу, то отбрасывая от него.
- Ах!-то и дело вскрикивала Нина Владимировна, стараясь не валиться на шофера.
Они поднимались все выше. Зеленые кустарники и де"
ревья приближались, точно сбегали с горки им наперерез. И наконец они очутились в лесу. Внизу, под шоссе, чуть в сторонке, мелькнула серая лента другой дороги"
И было странно, что та дорога пустует, а по шоссе бес престанно проносятся машины.
- Чтоб вы знали-там старая дорога,-объяснил Федя и подмигнул в зеркальце.
Журка смотрел то на жилистые руки водителя, то на стрелку спидометра, дрожащую между делениями шестьдесят-восемьдесят, то на расстилающуюся перед ним широкую полосу шоссе.
Сейчас не было ни воспоминаний о школе, ни мыслей об экзаменах, ни сложных вопросов, которые нужно было решать, вступая в жизнь,-только дорога, только стрелка, руки шофера, скорость и попутные машины, которые необходимо обойти, прогудев на прощанье, будто посмеявшись: "Ха-ха, приветик!.."
Снова поворот, гудок, нарастающий шум встречной.
Все выше, все круче. Мотор загудел басовито и недовольно, словно обижаясь, что его принуждают работать сверх силы. Подниматься стало труднее. Стрелка задрожала между сорока и пятьюдесятью, потом опустилась до сорока, до тридцати, но они все же обошли еще две или три машины. Журка увидел сердитые лица обойденных водителей и засмеялся от радостного удовлетворе* ния, точно это он обошел их. Ему хотелось подтолкнуть свою "Волгу", чтобы она взбиралась быстрее, чтобы стрелка спидометра подскочила вверх.
"А ну, а ну!"
И вдруг гор не стало. Ни леса, ни гор. Они очутились на открытой площадке, остановились. Лес и горы были ниже их. Все было ниже: и дорога, и машины, и сады, и белые домишки дальней деревеньки. Весь мир расстилался внизу. И только небо выше их. Они и небо на всем белом свете. На небе не было ни облачка, лишь слева, внизу у скал, висела белая тучка, похожая на огромный купол парашюта. Она покачивалась и снижалась, как будто выискивала площадку для посадки. Ярко освещенные солнцем, горы были слоистыми, то зелеными, то желтыми, то серовато-пепельными, словно посыпанные песочком. А еще дальше они темнели, покрывались синеватой дымкой, и не было видно, что там происходит. Горы шли ярусами, то наплывая одна на другую, то высовываясь друг над дружкой. Они властвовали над всемнад домами, машинами, садами. А над горами властвовало небо. А между горами и небом были они-Журка, мама, этот дядька с птичьим лицом и Федя со своим "чтоб вы знали".
Остановка длилась минуту, а затем они ринулись вниз. Опять машина стала набирать скорость, а стрелка спидометра поползла вверх.
Лес начал редеть, отступать, отставать от машины, как будто внизу было что-то такое, что пугало его. Горы обнажились, точно им сделалось жарко под зеленой буркой кустов. Под солнцем сверкали кусочки кварца и слюды. Иногда гора походила на огромную ноздреватую губку, иногда на гигантский кусок антрацита, то напоминала шапку великана, сдвинутую набок, то трамплин с засохшей травой вместо снега.
Все чаще стали попадаться пирамидальные тополя и еще какие-то неизвестные Журке деревья, вытянутые кверху, высокие и стройные.
"Как раз баскетбольного роста".
Пошли виноградники. Коричневые лозины были привязаны к высоким кольям, тяжелые черные кисти оттягивали их чуть не до самой земли.
- Чтоб вы знали, "Изабелла",-объяснил Федя.
Показался огромный яблоневый сад. Деревца походили на молодых балеринок. Они стояли на одной белой ножке, такие задорные, кудлатые, и, казалось, ожидали музыки, чтобы начать свой веселый танец.
Все больше появлялось зданий санаториев с обязательными пиками кипарисов вокруг них.
Все это-и виноградники, и яблоневые сады, и кипарисы, и санатории начало повторяться много раз и уже не задерживало внимания, поднадоело.
Но вот из-за горы блеснула радостная голубизна. Она была треугольной формы, меж двух гор и небом, и как бы сливалась с ними, но в то же время отличалась и от гор и от неба. Она играла, жила, двигалась, золотистобелые бурунчики наплывали друг на дружку, скользили по этой голубизне, и не было им конца.
- Море! - воскликнул Федя таким тоном, будто он сделал открытие.
"На что похож этот цвет?"-подумал Журка, и сердч це его отчего-то забилось сильнее. Ярко-голубой треугольный кусочек моря напоминал ему что-то приятное и волнующее. "Но что? Что именно?"
На море появился катерок, словно белый утюг, и прогладил длинную полосу вдоль берега. У дороги под ними стояли дома, виднелись их железные крыши, придавленные тяжелыми камнями, наверное от ветра. Потом дома пошли и сверху и снизу ярусами, словно старались взобраться повыше, чтобы видеть подальше. Как-то незаметно машина въехала в узкую улочку. Дорога, мощенная крупным булыжником, похожим на скорлупу огромных орехов, была накатана до блеска.
Откуда-то донеслась веселая музыка и песня: "Ветер за кабиною носится с пылью. Справа поворот, осторожно, шофер..."
Федя хмыкнул и подмигнул Журке. А Журка обернулся и увидел внизу большой белый пароход с красной трубой. Пароход стоял у самого берега, а за ним до горизонта, до дальних гор слева и справа разливалось яркоголубое море, и золотисто-белые бурунчики бежали по нему к берегу, и не было им конца.
И тут Журка вспомнил, на что похожа эта голубизна:
на лоскуток материи, что показывала ему Маша Степановская, на лоскуток ее выпускного платья!
"Да, на Машино платье, и сегодня вечер. Все там.
Только меня не будет".
Ему сделалось так грустно, что трудно стало дышать.
Журка торопливо начал открывать окно.
- Что, плохо? - встревожилась Нина Владимировна. - Возьми апельсинчик.
- Все. Приехали, чтоб вы знали,-сказал Федя и, лихо поднявшись еще на одну горку, остановил машину возле белого домика с мансардой, с высоким ветвистым каштаном под окном.
Из белого домика вышла бабушка, вся седая и маленькая. Журка давно не видел ее и удивился, что она стала такой маленькой. (Он совсем не подумал, что сам вытянулся за эти годы.) -Но глаза у бабушки были все такие же молодые и веселые, морщинки-лучики тянулись до самых ушей, и голову она держала гордо, так что подбородок с ложбинкой посредине был приподнят. И одета она была в платье с кружевами на груди. И причесана аккуратно: всюду в волосах торчали старинные роговые шпильки, а сверху была воткнута большая, белая, узорчатая гребенка, похожая на кокошник, что носят официантки, только она была не спереди, а сзади, точно бабушка второпях перепутала и не там воткнула ее.
Бабушка протянула маленькие морщинистые руки и поцеловала маму, а затем потянулась к Журке и все никак не могла достать до его шеи. Журке пришлось слегка присесть.
- Ужасно как вымахал,-сказала бабушка, целуя его в щеку. - Прямо мужчина, и недурен.
Несколько секунд она смотрела на него снизу вверх, как дети в зоопарке смотрят на жирафа. Это сравнение рассмешило Журку, и он отвернулся, чтобы не засмеяться и не обидеть бабушку.
Их ждали. Стол был накрыт. Для умывания приготовлено ведро теплой воды.
Несколько секунд она смотрела на него снизу вверх, как дети в зоопарке смотрят на жирафа. Это сравнение рассмешило Журку, и он отвернулся, чтобы не засмеяться и не обидеть бабушку.
Их ждали. Стол был накрыт. Для умывания приготовлено ведро теплой воды.
Потом они обедали. Ели свежие зеленые щи, рыбу, салат.
- Ах, какой ужас! - всполошилась бабушка. - Я ж вино приготовила. Нет, нет, Нина, это совсем не противопоказано. Во всех культурных домах вино к столу подается.
Она достала три темные с зеленым отливом рюмки и кувшин в плетеном футляре.
- Чтоб все успокоилось,-сказала она, протягивая рюмку Нине Владимировне.
- А у нас сегодня выпускной вечер, - сам не зная для чего, сообщил Журка.
- О-о!-воскликнула бабушка и потянулась к графину.
- Мама!-остановила ее Нина Владимировна.
- Оставь пожалуйста. Это бывает раз в жизни. Давай, мальчик, выпей. Ах, молодость! - Она говорила громко, и щеки у нее дрожали. - Помню окончание гимназии. У нас был выпускной бал. Со мной танцевал Петя Ромашев, вот с такими черными глазами. Мы порхали, как бабочки. А потом всем классом поехали по Волге...
Идем-ка в город,-предложила бабушка.
- Ну, мама, мы с дороги.
- Оставь, Нина. Если ты устала - отдыхай, пожалуйста, а мы пойдем. В такой день грешно сидеть в четырех стенах.
Журке постелили в небольшой комнате, в мансарде, такой низкой, что он все время должен был пригибаться, чтобы не стукнуться головой о потолок.
В раскрытое окно был виден город, лежащий внизу, весь в огнях. Огни эти горели беспорядочно - выше, ниже, со всех сторон. Ночь была черная, несмотря на звездное небо и луну. И горы были черные. И потому огоньки горели ярко и особенно четко выделялись на черном фоне, как начищенные пуговицы на бушлате матроса.
В порту по-прежнему стоял пароход, сияя сотнями огней, точно был в праздничной иллюминации. Темная вода, отражая его огни, блестела, как ртуть. Ритмично мигал красный огонь маяка. Вдали по горе шла машина, по угольной черноте скользила желтая мерцающая точка.
Журке не спалось. День был длинный, бурный, полный впечатлений, а главное, вопросы, на которые он не знал ответа,-так и не прояснились. Завтра начнется подготовка к экзаменам. А зачем это нужно? Если это не нужно, тогда для чего он здесь?
Ударили склянки. Прогудела машина. Донеслась тягучая песня. Все эти звуки летали в воздухе, как птицы, только их нельзя было увидеть.
"Зачем? Зачем?"
"Чтоб знал, для чего", - произнес голос Федн. И Журка уснул.
Проснулся он внезапно от непривычных, весело звенящих голосов. Казалось, необычный оркестр настраивает свои необычные инструменты. Журка пошевелил рукой, почувствовал это движение и понял, что уже не спит, а голоса эти-пение птиц. Он вспомнил, что еще днем видел внизу у самых окон большой парк. Вероятно, голоса доносились оттуда. Журка прислушался.
Все громче разносилось пение, все сильнее звучали солисты, все больше чистых, звенящих, радостных голосов сливались вместе. Птицы не успевали слушать друг друга, они торопились петь. Наконец наступил момент, когда невозможно стало отличать, где кончается один голос и начинается второй. Все голоса объединились в один восторженный хор. Это было общее ликование, гимн утру, новому дню,солнцу.
"Ах, как хорошо!-подумал Журка, захваченный этим ликованием, - Как здорово жить, слушать пение птиц, видеть море и небо, самому петь, летать над горами..."
И тут он вспомнил, что надо вставать, брать- учебники, заниматься, и пожалел, что проснулся.
"Зачем? Зачем?"
- Жура, пора,-раздался голос матери.
- Напрочь,-сказал он и повернулся к стене.
- Ты же не маленький. Я не уйду, пока не встанешь.
Он открыл глаза, взглянул на мать с неприязнью и встретился с ее умоляющим взглядом. Но не этот взгляд, а седой волосок, прилипший ко лбу и блеснувший на солнце, привлек его внимание. Чудесное утро, голубое небо, ликующий гомон птиц - и этот седой волосок.
Что-то было такое в этом контрасте, что заставило Журку покориться.
После завтрака он поднялся в свою комнату, взял учебник по литературе и сел у распахнутого окна. Заскрипели ступени. Журка торопливо раскрыл книгу сразу на двадцать первой странице.
- Жура, - сказала Нина Владимировна, появляясь в комнате. - А программу ты захватил?
- Я и так знаю. Вот с литературы начал, с восьмого класса.
- Нет, все-таки программа нужна. Я попробую достать.
Журка подумал, что будет даже лучше, если мать уйдет из дому, и согласился.
Он стал читать, но не понимал смысла того, что было в книге. Глаза видели буквы и слова, но мозг не воспринимал их значения. Мысли были заняты совсем другим.
"Все мои товарищи там... Там хоть бы готовились вместе. Хотя бы мячишко побросали..."
Журке так захотелось поиграть в баскетбол, что он встал, расправил плечи и стукнулся головой о потолок.
- О, черт! Даже выпрямиться нельзя!
Он, сутулясь, прошелся по комнате и только теперь заметил этажерку с книгами, стоящую в дальнем углу.
Книг было несколько десятков, лежали они в беспорядке, как бывает, когда ими пользуются ежедневно.
"Наверное, дедушкины,-догадался Журка, читая заглавия книг. - Он любил о путешествиях".
Журка взял наугад несколько книг. Это были "Дерсу Узала" Арсеньева, "Занзабуку" Льюиса Котлоу, "С палаткой по Африке" Ганса Шамбурка и "Тигр снегов"-' без фамилии автора на обложке. "Дерсу Узала" он читал еще в пятом классе. Остальных книг не знал. Полистав их, он выбрал "Тигра снегов" и, удобно расположившись на кровати, поджав под себя левую ногу, углубился в чтение. Книга была автобиографией шерпа Танцинга, который вместе с одним новозеландцем первым покорил высочайшую вершину мира Эверест. "
"Вот этот шерп знал, что ему надо делать..." - думал Журка.
Он так, увлекся, что не заметил, как возвратилась мать. Лишь когда она постучала в дверь, встрепенулся, вскочил, отложил книгу и перелистнул несколько страниц учебника.
- Пока не нашла,-сказала Нина Владимировна, вытирая платком раскрасневшееся от жары лицо.- А как у тебя? - она приблизилась к столу и заметила книгу. - Жура, зачем же ты посторонние книги читаешь?
- Это в перерыве,-соврал Журка.
- Не нужно забивать голову посторонним.
- Что же, мне с утра до ночи зубрить, да?
- У тебя сейчас такой период...
- Да ну...
- Нет, я вижу, ты не понимаешь,-мать с упреком произнесла именно то слово, которое не давало Журке покоя.
- Не понимаю, - признался он, повышая голос. - Не понимаю, зачем мы сюда приехали, когда все там?
Не понимаю, зачем нужны эти экзамены? Зачем, если я не выбрал еще, куда поступать? Не понимаю, зачем Текстильный...
- Вот-вот-вот... Я так и знала. - Голос у Нины Владимировны дрогнул. Это все отца работа.
- Папа здесь ни при чем,-прервал ее Журка.- Я сам...
- Сам? Ну, что ты сам? Сам ты еще ребенок.
Это задело его самолюбие.
- Нет, я сам дошел. - Он выпрямился, как будто хотел показать, что он совсем не ребенок, опять стукнулся о потолок и разозлился. - Ты думаешь, я дурак?
- Нет, я так не думаю. Но зачем повторять глупые слова?
- Они вовсе не так глупы, как" ты считаешь. И хватит со мной как с мальчишкой!
У Нины Владимировны дрогнули губы, она попыталась что-то сказать и не смогла.
- Я буду заниматься самостоятельно, - решительно заявил он. - Без твоей опеки.
Журка схватил учебник и пошел из комнаты. Но, вспомнив про книгу, вернулся и демонстративно сунул ее под мышку.
В парке оказалось не так свободно, как он ожидал, и не так прохладно, как он думал. У железной решетки с раздвинутыми для пролаза прутьями Журка нашел свободную полусломанную скамейку, всего с одной доской для сиденья. Он сел, отложил книги и некоторое время вслушивался в ленивое посвистывание невидимой птахи, спрятавшейся в ветвях ближайшего каштана. Сердце у него напряженно стучало, и весь он был взволнован и прямо-таки физически ощущал это волнение, как, бывало, чувствовал усталость после важного матча, выигранного с трудом.
- Пусть знает, - произнес он тихо, словно хотел оправдаться перед самим собой. - Они думают, я не могу.-Журка взялся за учебник.-А я вот буду, без дураков.-И он прочитал с нажимом, словно с ним спорили и не давали слова сказать: - "Вершиной поэтического искусства Древней Руси является "Слово о полку Игоревен.
Смысл не усваивался, но Журка заставлял себя читать еще и еще раз, как в игре, когда уже весь выдохся, а необходимо поддерживать быстрый темп.
- Тебя и не найдешь,-раздался неторопливый голос с характерным, четким произношением конца фразы.
Голос бабушки.
Журка недовольно вскинул голову. Он только вчитался, начал понимать текст, и ему помешали.
"Наверное, мать пожаловалась", - решил он, подготавливаясь к серьезному, неуступчивому разговору.
- А я вчера еще хотела. Подумала и забыла, - сказала бабушка и полезла в свою старую вязаную сумочку с кисточками.-Вот ведь память ужасная стала: что было раньше, отчетливо помню, а о сегодняшнем забываю.