- А я вчера еще хотела. Подумала и забыла, - сказала бабушка и полезла в свою старую вязаную сумочку с кисточками.-Вот ведь память ужасная стала: что было раньше, отчетливо помню, а о сегодняшнем забываю.
Ж.урка смотрел на ее сморщенные пальцы, перебирающие содержимое сумочки, и не понимал, что она ищет и в какой степени это относится к нему.
- Вчера это было бы более кстати. Но ты уж извини меня, мальчик. Сегодня тоже неплохо. Вот, прими, пожалуйста, от бабушки,-и она протянула ему небольшую квадратную коробочку.
- Что это?
- Это, мальчик, подарок тебе в честь окончания школы, это моя золотая медаль, я получила ее полвека назад, когда окончила гимназию.
- Ну что вы, бабушка!'-Журка даже отодвинулся на дальний конец скамейки.
- Нет, нет, возьми, не обижай старуху.-Бабушка встала и произнесла торжественно:-Я дарю ее тебе от всего сердца, с искренним пожеланием успехов в твоей жизни. Пусть эта медаль будет доброй памятью, которую не надо омрачать.
Журке неловко было брать этот незаслуженный подарок, но бабушка стояла с протянутой рукой, и в глазах у нее были слезы.
- Спасибо, бабушка.
- Дай бог... - она притянула его к себе и поцеловала в лоб.
Журка быстро спрятал коробочку в карман и покосился на приближающихся к ним парней. Он обратил внимание на смолянисто-черного, как цыган, юношу, что играл мячом, не замедляя хода.
Парни скрылись в пролазе решетки. Снова стало тихо.
Только птаха в ветвях каштана время от времени подавала голос, точно боялась заснуть от жары и одиночества.
- А теперь расскажи, что у тебя с мамой произошло? - спросила бабушка после паузы.
- Ничего. Я не знаю, чего она жалуется.
- Она не жалуется. Она плачет. Зачем же ты доводишь ее до слез? Ты защищать ее должен, а не обижать.
- Я и защищаю...-Журка хотел рассказать о стычке с отцом, но запнулся, почувствовав неловкость.
- Так в чем же дело?-переспросила бабушка.
У Журки уже не было желания спорить, доказывать свое право на самостоятельность, и он сказал доверительно:
- Да так... Ничего... Просто я не хочу в Текстильный и вообще не выбрал еще, куда поступать.
- Это плохо, мальчик.
Журка молчал, не зная, что сказать.
- Конечно, знать свой путь-большое дело,-продолжала бабушка таким уверенным и спокойным тоном, будто ей известны были все пути и все человеческие дороги. - Очень важно начать его правильно, не ошибиться, потому что ошибки-это разочарования.
- Так же и папа говорит, - прервал ее Журка, обрадованный совпадением взглядов отца и бабушки.
- Твой отец неглупый человек. Я это всегда говорила. Только ум и образование-разные вещи.
Бабушка наклонилась и прочертила зонтиком две черты на земле, будто хотела обозначить графически ум и образование, а потом посмотрела на него пристально.
Журке неловко было под ее взглядом, и он поспешно согласился:
- Понимаю, бабушка.
- А раз так, то почему же колеблешься? Почему в тебе нет твердости и уверенности?
- Так я ж не знаю, куда пойти. - Он вспомнил слова отца. - Так лучше никуда. Еще есть время...
- Неверно, неправильно,-возразила бабушка.- Год пропустишь, а там в армию. И что? - Щеки у нее задрожали.-Чего ты напугался? Трудности? Так где легко? Везде и всюду непросто. Вы, молодые, думаете, что жизнь - это игрушка, а она сложная штука. В ней, может быть, один процент радости. Ты небось читал о Циолковском. Разве старику легко было? Ну?
Журка молчал.
- Прадед у тебя механиком парохода был,-продолжала бабушка более спокойно. - Он стремился к знаниям, но не сумел получить их. Такая в то время жизнь была. Дед в капитаны вышел, и тоже без высшего образования. Гражданская война была его университетом.
Отец твой... Ты сам знаешь. Так что же ты? Тебе дается наконец возможность. За тобой фамилия стоит, а ты?
Журке сделалось стыдно, будто он и в самом деле совершил что-то такое, за что нужно краснеть. Он отвел глаза, полез за платком и нащупал коробочку с медалью.
- Возьмите,-сказал он, протягивая бабушке эту коробочку.
- И не выдумывай, - гневно произнесла бабушка и, опираясь на зонтик, поднялась.- И не распускайся.
Ты ж мужчина, продолжатель фамилии. В наше время это многое означало. А в ваше уж и пе знаю, и не знаю. - И она пошла, пришаркивая войлочными туфлями.
Подрезанные акации скрыли ее из виду, и только белый гребень долго еще плыл над кустами. Журка тяжело вздохнул и взялся за книгу.
Едва прочитал несколько строк, услышал знакомый, отрывисто-гулкий звук-удары тугого мяча о землю.
Этот звук заставил его встрепенуться. "Наверное, тот "цыган", те ребята, что скрылись в пролазе, начали игру..."
Вдали, в горах, раздавались нечастые раскатистые взрывы - рвали породу. Неподалеку проходили машины, доносились людские голоса, пела невидимая птаха - все это не трогало Журку. Но этот звук...
Журка читал и про себя и вслух, но ничего не понимал и не слышал, кроме этих гулких ударов, долетающих сверху, будто ударяли мячом не о щит, а об его сердце, и оно усиленно билось, не давая покоя.
"А что, если и я? .. Нет, нет..."
Журка встал и поплелся домой. Закладку на всякий случай он переложил дальше того места, до которого дочитал на самом деле.
Потянулись скучные дни, как один бесконечный урок.
Журка поднимался в семь, завтракал, шел в парк и там занимался.
Вечером мать спрашивала:
- Сколько успел сегодня?
- Вот смотри, я не считал.
- Не очень, - всякий раз говорила Нина Владимировна, хотя Журка непременно по дороге к дому перекладывал закладку дальше прочитанной страницы.
Так были повторены литература и физика. Тем же манером он приступил к математике. За эти же дни Журка успел прочитать и "Тигра снегов", и "Запзабуку", и "С палаткой по Африке". Перерывы для чтения удлинялись, время для занятий сокращалось.
Иногда он просто сидел с раскрытой книгой у окна, разглядывая город и море. Город казался огромным театром с партером и бельэтажем, с ярусами и галеркой, а море-огромной сценой. На сцене происходили действия: уходили и приходили белые пароходы, скользил"
красные катера на подводных крыльях, появлялись буксиры и танкеры, менялось освещение, менялся цвет моря, доносились грубоватые гудки пароходов н веселая музыка, двигались хоботы подъемных кранов- все это было интересно н хорошо просматривалось. Журка готов был часами сидеть и смотреть на море.
В городе_"щла своя жизнь, которая нередко удивляла Журку своими деталями. Местные жители по вечерам выходили на улицу с ведрами и корзинами, полными мусора, и ждали специальной машины, которая появлялась всегда в одно и то же время. Раз в неделю на угол, в тень акаций, привозили зеленую бочку с керосином. Жители выходили с бидонами и становились в очередь к ней.
А потом Журка слышал, как шумели примуса и воздух наполнялся запахом борщей и котлет.
- А у вас что-газа нет?-спросил он в один из первых дней бабушку.
- Мы по старинке, на керосиночке.
- Вот смехотура!
- Смехотура, говоришь? На этой "смехотуре" ты вырос.
После памятного разговора в парке бабушка стала суше и строже, и если разговаривала с Журкой, то резко и определенно.
Зато мать как-то вдруг присмирела, не очень нажимала на Журку, позволяла "ему располагать своим временем, как он хочет, и только в конце каждого дня требовала отчета. Журка догадывался: бабушкина работа.
Об отце мама тоже разговоров не заводила, во всяком случае в присутствии Журки. А он все чаще, неизвестно почему, вспоминал отца, особенно его руки, все в шрамах,как в наклейках.
При одном воспоминании об этих руках Журке становилось горько и стыдно, будто он бросил отца в тяжелую минуту. Однажды ему сон приснился: ничего нет, только руки отца, напряженные, с надувшимися венами.
Опи что-то поднимают, не видно, что, но понятно-им трудно, этим рукам. Журка хочет помочь, им-не может, пальцы как замороженные.
Ои проснулся от собственного крика. Наутро спросил у матери:-
- От папы писем нет?
- А что ему писать? Как норму выполняет?!
- Оставь, Нина,-вмешалась бабушка.-Нормавеликое дело. Норма-это значит нормальный, в отличие от ненормального. - И она покосилась на Журку так, что он поторопился собрать книги и уйти в парк, на свою полусломанную скамейку.
Здесь он как бы отдалялся от всего остального мира, оставался наедине с собой.
Здесь у Журки была своя жизнь, и все, что его окружало, казалось близким, только ему предназначенным.
Шумела листва. В ветвях каштана пела все та же птаха. И хотя он еще ни разу не видел ее, лишь слышал ежедневно, она была родной, своей, совершенно необходимой ему. И если птаха не пела, он беспокоился, не начинал заниматься до тех пор, пока не раздавалось привычного пения.
Но более всего его беспокоили знакомые звуки-тугие удары мяча о землю. Все те же парни, во главе с Цыганом, каждый раз проходили по аллейке мимо него, скрывались в пролазе, а через несколько минут звенел мяч. Парни, очевидно, привыкли к Журке и не замечали его присутствия, как не замечают в комнате старых вещей, и проходили мимо, словно он и не сидел на скамейке.
Но более всего его беспокоили знакомые звуки-тугие удары мяча о землю. Все те же парни, во главе с Цыганом, каждый раз проходили по аллейке мимо него, скрывались в пролазе, а через несколько минут звенел мяч. Парни, очевидно, привыкли к Журке и не замечали его присутствия, как не замечают в комнате старых вещей, и проходили мимо, словно он и не сидел на скамейке.
Журка при виде парней замирал, напрягался, делал вид, что страшно занят чтением и тоже не замечает их.
А сам мысленно шел по пятам за ними, брал мяч, чувствовал его упругость, поглаживал слегка шероховатую покрышку, проверял шнуровочку, подкидывал мяч в воздух, принимал на палец. В этом мяче, в этих тугих ударах было самое родное, то, что он любил больше всего в жизни.
С мячом, с баскетболом были связаны у Журки лучшие воспоминания, поездки, победы, возвращения со славой. Только с мячом, на площадке, в игре он чувствовал себя сильным и ловким, не замечал своей угловатости, не стыдился выпирающих ключиц и своего роста, а, напротив, гордился им, пользовался, выпрямлялся. Лишь в игре он забывался, не помнил ни о чем и не видел никого, кроме открывшегося игрока, свободного места, куда необходимо сделать рывок, и мгновения для точного броска. Когда мяч, брошенный им, трепетал в корзине противника, Журка испытывал истинное удовлетворение, восторг, душевный трепет - чувства, равных которым он не испытывал никогда и нигде. Только в игре он ощущал себя нужным и полезным, и горячие глаза товарищей, их дружеские похлопывания по плечу, бурные аплодисменты и крики болельщиков были верным тому подтверждением.
Теперь, когда ничего этого не было, Журка чувствовал свою осиротелость особенно остро и завидовал и парням, и Цыгану.
Он пробовал сидеть дома, но в положенное время, сам того не желая, начинал посматривать на часы, беспокоился, выглядывал в окно и в конце концов отправлялся на свою скамейку. И снова слушал, как звенит мяч, топают ребята, спорят друг с другом.
"А-а, напрочь, ничего особенного", - сказал он однажды в; схватив книжки, просунулся через пролаз и поднялся на горку, где звенел мяч и слышались азартные крики.
Площадка была небольшая, комплексная, этакий спортивный городок: рядом с баскетбольными щитами были врыты столбы и натянута сетка для волейбола, сбоку от нее-турник, кольца, бум. Все было расположено так экономно и разумно, что казалось, ни одного метра не пустовало.
Еще Журка обратил внимание, что площадка будто втиснута в жесткие рамки: с двух сторон железная ограда, с двух - школа и мастерская.
Парни словно не замечали этих жестких рамок, знай себе кидали мяч, только пыль летела из-под ног. Журка опытным глазом определил сразу, что это довольно слабенькие игроки. Они часто теряли мяч, неточно пасовали, двигались медленно, а главное-мазали, из самых выгодных позиций мазали. Кричали и спорили они лучше, чем играли. Еще он заметил, что Цыган считался у них первым игроком. К нему прислушивались в спорах, на него играли, ему старались подражать, а он держался как премьер, пешком ходил по площадке и ждал под щитом, когда ему дадут мяч.
"Ишь ты, поди ж ты",-с усмешкой подумал Журка и почему-то вспомнил слова отца в свой адрес.
- Сашка, прикрывай Краба! Гусь, бросай сюда! Сюда, говорю! - покрикивал Цыган.
"Вот ведь какой!"-у Журки все сильнее росло желание доказать Цыгану, что тот плохой игрок.
Его так и подмывало схватить мяч и показать, как надо играть.
И мяч, словно понял его желание, стукнулся о кольцо и покатился в Журкину сторону.
- Эй ты, подай мяч! - крикнул Цыган. - Не сльь шишь,что ли,дылда?
Журка не пошевелился, только сунул руку в карман, чтобы не видно было сжатого кулака.
Цыган прошел мимо, бросил на него презрительный взгляд. Д возвращаясь на площадку, на мгновение задержался у Журки:
- Он не взорвется. Пощупай.
Ребята захохотали.
Кровь бросилась Журке в лицо, застучала в висках.
Он двумя руками выхватил мяч у Цыгана-так что книжки из-под руки хлопнулись о землю, - сделал шаг вперед и, слегка присев, провел бросок.
- Ой ты! Тама!-воскликнул кто-то из парней.
Этот крик подбодрил Журку. Он подхватил мяч и, пробежав несколько метров, бросил его в другую корзину. И опять заложил. Конечно, это получилось случайно.
Заставь Журку повторить броски, он не поручился бы за успех. Но сейчас это получилось и произвело впечатление. Парни молчали. И Цыган молчал.
Журка прошел мимо него, помахивая руками, как маятниками, поднял книжки и спустился через пролаз в парк, на свою скамейку.
На следующий день он опять пришел в парк. Его интересовало - что будет дальше? Как поведут себя парни и этот зазнайка Цыган?
И вот послышался громкий сбивчивый разговор.
Журка уткнулся в книжку.
Неожиданно парни замолкли, приближаясь к нему.
Он чувствовал их приближение по звуку шагов.
Парни остановились против его скамейки. Краешком - глаза Журка видел чьи-то поношенные кеды.
- Знаешь что? - сказал Цыган примирительно. - Ты, может, нас, это... потренируешь?
Журка не ожидал такого предложения.
- Вообще-то я занимаюсь.
- Ненадолго... Можно даже и через день.
- Ну, ладно...
- Дай петушка. - Цыган протянул ему свою смуглую руку.
С этого дня жизнь пошла интересней. Журка по-прежнему занимался математикой, решал задачи..а в положенный час спешил на тренировку. Заниматься стало легче.
И настроение сделалось лучше. Даже мать заметила это.
- Ты чего это улыбчивый стал? - спросила Нина Владимировна Журку.
- Просто отдохнул,-по-своему объяснила бабушка. - А может, понял кое-что...
Тренировки проходили ежедневно. Ребята являлись аккуратно, слушались Журку беспрекословно.
Однажды после сильнейшего и неточного удара мяч перескочил через ограду и покатился по мощенной булыжником дороге. Это случалось и раньше. Ребята всякий раз просили идущих по дороге:
- Подайте мяч.
И те подавали.
П на этот раз Журка крикнул:
- Девушка, подайте, пожалуйста, мячик.
Девушка не обернулась, будто не слышала.
- Девушка! - повторил Журка.
Девушка не откликнулась.
"Глухонемая, что ли?"-подумал он и перемахнул через ограду.
Девушка остановилась перед ним и посмотрела на Журку каким-то странным взглядом: точно смотрит и не видит.
Журке даже неловко стало.
- Извините,-сказал он.-Я за мячом.
Девушка ничего не ответила и пошла своей дорогой.
Журка обратил внимание на красивую белую шею и толстую рыжую косу, уложенную венком на голове.
- Ну, чего ты там? - крикнул Цыган сверху.
- Иду,-ответил Журка и опять подумал:-"Нет, она не глухонемая, просто какая-то странная".
Не знал Журка, что странную девушку зовут Ганной Цыбулько.
Никак не думала, не предполагала Ганна, что окажется в Крыму, у моря, одна. Но так случилось.
Все шло хорошо. Все шло чудесно. Она работала. Она любила. И ее любили. До свадьбы оставалось несколько дней. Горячие были денечки. Конец полугодия. Они обязались бригадой выполнить семимесячный план. Товарищ Песляк ежедневно интересовался, как продвигается дело, можно ли рапортовать?
А тут еще этот новенький, Степан Степанович. Он потребовал дать и ему план. Ганна не соглашалась. Он настоял, и партком поддержал его.
А тут еще комитет комсомола поручил ей комиссию по проверке бригад, борющихся за звание коммунистаческой.
Только к вечеру освобождалась она от всех дел и спешила к портнихе примерять свадебное платье. А потом они встречались с Лешей и шли к Неве, пешком, чуть ли не через весь город. По дороге успевали наговориться досыта. На работе в эти дни и поговорить некогда было.
У Невы в эти вечера было людно. На гранитных скамьях вдоль набережной сидели притихшие парочки.
Тут же маячил рыбак-фанатик, неподвижный, как изваяние.
- На одном конце червяк. А кто на другом? - шутливо, вполголоса спросила Ганна.
Леше тотчас передалась ее шутливость, и он стиснул зубы, чтобы не рассмеяться.
- А кто же на другом? - повторила она.
У Леши задрожали плечи, и он поспешно отвернулся.
Пройдя рыбака, оба прыснули. Потом взглянули друг на друга и снова фыркнули. И еще долго сдержанно смеялись, оглядываясь на невозмутимого человека.
По гранитным ступенькам они спустились к самой воде, сели и плотно прижались друг к другу, как будто отошли от остального мира.
Здесь было тихо. Все звуки приглушались и отдалялись. Шипели машины, шуршали шаги прохожих, слышался тихий разговор. Но все это было там, наверху, на набережной. А тут чуть всплескивалась вода, почти не отражая ни домов, ни людей.
У моста стояли пароходы и баржи, ожидая часа развода. Они не шевелились, не покачивались и казались монументами, поставленными здесь на века. И все вокруг, покрытое тусклым цветом, как бы лишилось других красок и потому казалось необычным и сказочным. Даже шпиль Петропавловки не блестел и не сверкал, а как бы сливался с тусклым небом, с тусклыми домами, с тусклой зеленью и потемневшей водой. Этот тусклый цвет, не меняясь и не сгущаясь, опускался на город, едва скрывалось солнце, и держался до нового восхода.