- Не горбись,-сказал Степан Степанович,-а то превратишься в знак вопроса.
Виктор хихикнул и, размахивая расслабленными руками, как маятниками, пошел в свою комнату.
- Остановись-к.а, - окликнул его Степан Степанович. Он вспомнил о просьбе жены поговорить с сыном и о своем желании "перекантовать" его. Именно сейчас, под настроение, и захотелось начать этот разговор.
Но Журка будто почувствовал, что предстоит неприятный разговор, произнес с молящими нотками в голосе:
- Спешу. Честное слово. У нас игра сегодня... На первенство города.
- Ну что ж, тогда посмотрю заодно, как ты играешь.
Журка хотел возразить, но сдержался. Надо было сказать, что игра предстоит ответственная не только потому, что идет розыгрыш первенства города, но и потому, что ему придется себя реабилитировать. После того случая, когда он не поехал в Москву, тренер вообще не хотел брать его в команду. Потом сжалился: "Возьму на одну игру; если не потянешь-исключим как милень"
кого". Так что придется играть старательно, значит, не свободно, значит, нервно. Но как скажешь об этом отцу?
И Журка промолчал, согласился.
Он ожидал отца у входа на Зимний стадион. В синем тренировочном костюме он казался не таким угловатым и костлявым, как обычно, и голову не втягивал в плечи, и не сутулился, лишь руками размахивал по-прежнему, как маятниками, словно они были без костей и не имели силы.
-Давай поскорей,-сказал он,-а то у нас разминка начинается.
Но Степан Степанович видел, что дело не в разминке: сын стесняется быть с ним на людях.
- С кем играете?-придержал его Степан Степанович.
- С "трудиками".
- Сильный противник?
- Ничего, - Витька произнес это слово твердо, кажч.
дый слог выговаривая отдельно, и оттого оно прозвучало полупрезрительно, полуиронически.
Он долго был виден в толпе. "Ах вот отчего он сейчас не сутулится,-догадался Степан Степанович.- Здесь, с баскетболе, рост преимущество..."
Степан Степанович огляделся. Стадион был огромен, высок и напомнил ему тот ангар-главный цех,-только без гигантских станков, без челноков-кранов, без колоссальных деталей. Лишь часть стадиона была занята трибунами-узкими скамейками, одна над другой. Трибуны с трех сторон окружали пока еще не ярко освещенный дощатый настил, над которым висели новые щиты с кольцами-корзинами.
На скамейках сидели, по ним ходили, их перепрыгивали, как препятствия. Народу прибывало с каждой минутой. Молодежь сновала между скамеек, словно специально затем, чтобы задеть лишний раз коленки Степана Степановича и не извиниться. Впечатление создавалось такое, будто эти парни и девушки ищут друг друга и никак не могут найти.
Кое-кто проходил с бутылками лимонада и с пачками печенья, на ходу ел и пил прямо из горлышка, точно не мог поесть в буфете или дойти до своего места.
Кое-кто находил друзей и окликал их через весь стадион, как на улице, никого не стесняясь и не смущаясь.
Угреватый парень принес целый букет эскимо и стал передавать его по рядам своим товарищам. И товарищи заорали и начали подпрыгивать так, что скамейки затряслись и закачались, как пружины.
Гул стоял, как под -мостом. Отдельные голоса сливались в общий шум, и ничего нельзя было разобрать. Под стеклянным куполом летало раскатистое беспрерывное эхо.
Когда движение и суета достигли предела, когда шум сделался настолько сильным, что в ушах зазвенело, когда на скамейках стало так тесно, что невозможно было развернуть плечи, когда молодежь забила все проходы, все ходы и выходы, - вспыхнули прожекторы, дощатый настил засверкал, как огромный полированный экран.
И тотчас появились команды в красных и синих тренировочных костюмах.
Раздались аплодисменты, выкрики, приветствия, хлесткие удары мяча по щиту.
Но движение не уменьшилось и шум не стих. Все еще протискивались новые болельщики, тесня и без того плотно сидящих людей. Чуть ниже и левее Степана Степановича расположился тот угреватый паренек, что приносил эскимо. Сзади слышались мальчишеские голоса.
Правее сидела девушка в цветастой косынке. А прямо перед ним-с гладковыбритым затылком, немолодой загорелый человек. Каждый что-то выкрикивал так громко и смело, точно это должно было интересовать всех, кто был рядом. Назывались команды, цифры, годы, занятые места, тепло и с гордостью произносились фамилии игроков, словно это были родственники или друзья, фамилии почему-то назывались сокращенно, а игроки - по имени и кличкам, как близкие, свои люди.
Все переговаривались между собой, точно знали друг друга много лет, все всё понимали с полуслова, с полунамека.
Степан Степанович наблюдал все это с любопытством и мягкой внутренней усмешкой, не загораясь общим интересом.
"Я будто трезвый среди пьяных", - подумал он про себя.
Протяжный резкий свист заставил его посмотреть на площадку. Там уже не было игроков. Стоял судья в белом костюме и свистел в блестящий свисток. Гул голосов начал медленно затихать. И когда на площадке вновь появились команды уже в трусах и майках, сделалось тихо, так тихо, что слышно было, как где-то под скамейками покатилась бутылка.
Снова короткий свисток. Игра началась.
Степан Степанович больше глядел на окружающих его людей, чем на площадку, тем более что там, среди синих и красных маек, он не видел своего сына.
Наблюдать окружающих было смешно и забавно.
Все они как бы подравнялись в возрасте: одинаково хлопали, вскрикивали, замирали, ахали и шипели. Девушка сдернула косынку и при удачном броске любимой команды взмахивала ею над головой и визжала. Пожилой человек с гладким затылком поворачивался к Степану Степановичу и бурчал, дрожа щеками и краснея:
- Видели? Цапнул за руку-судья не заметил.
А Кондрашу уже персоналка.
Мальчишки за спиной Степана Степановича при этом пронзительно свистели. А угреватый паренек вскакивал и, оглядываясь, ища сочувствия, орал:
- На мыло!
Степан Степанович заметил, что трибуны реагируют на ход соревнований по-разному, явно неодинаково. Если его трибуна хлопает, то противоположная свистит, если его возмущается, противоположная взрывается аплодисментами. Средняя трибуна -нейтральная, будто восхищается, будто замирает, поддерживая то противника, то их трибуну, словно желая общего примирения.
- Вторая персоналка,-прошипел, оборачиваясь к Степану Степановичу, Гладкий Затылок.
Степан Степанович взглянул на площадку. Красные били штрафной. Он заметил светящийся щит над противоположной трибуной. После точного броска на щите моментально изменились цифры.
Он хотел спросить, в чью пользу счет, но вовремя подумал, что это будет воспринято здесь как вопиющее невежество. Он попробовал сам разобраться в обстановке.
Сын играл за "Буревестник", но Виктора на площадке не было.
Гладкий Затылок все чаще оборачивался к Степану Степановичу. Цветастая косынка все реже трепетала над головой девушки. Мальчишки все оглушительнее свистели.
Он понял: его трибуна проигрывает.
Степан Степанович снова взглянул на площадку и тут увидел Витьку. Сын был в синей майке. Значит, "Буревестник" проигрывает.
"Вот тебе и ничего, ^-подумал Степан Степанович, вспоминая полупрезрительный ответ сына.-Зазнайство - оно к добру не приведет".
Ему стало не по себе. Степан Степанович сам удивился этому чувству.
-Длинный, давай!-крикнул угреватый паренек.
Крик адресовался понятно кому-Витьке.
- Журавель, давай!-дружно поддержали мальчишки.
"Наверное, из его школы",-догадался Степан Степанович.
Остальные болельщики молчали, с надеждой ожидая, что покажет новый игрок.
И Степану Степановичу стало любопытно, что же сделает Витька. Его нетрудно было отличить от других: он еще больше расправился и вытянулся.
Трибуны замерли. Синие кинулись в наступление так энергично, точно их нахлестывали и заставляли бегать.
Степан Степанович не уловил, каким образом мяч оказался у Витьки, а он под щитом противника, не заметил .броска, только почувствовал, как трибуна задрожала от криков и аплодисментов,
- Перспективный, - сказал Гладкий Затылок.
Степан Степанович торопливо кивнул, весь подаваясь вперед.
"Скажи, перспективный",-подумал он с иронией, а сам ощутил приятное тепло в груди.
После двух удачных бросков Витька вдруг остановился посреди площадки, опустил руки и не побежал за мячом. Мяч тотчас перехватил противник и провел ответный бросок.
Противоположная трибуна ахнула и загремела.
- Шире шаг! - не зная сам почему, крикнул Степан Степанович.
- Шире шаг!-подхватили и угреватый паренек, и девушка с косынкой.
Витька побежал быстрее. Степану Степановичу показалось, что он услышал его и послушался. Цифры на щите сменились.
- Так держать!-крикнул Степан Степанович.
- Так держать!-крикнул Степан Степанович.
- Так держать! - подхватила вся трибуна.
А Гладкий Затылок обернулся и похлопал Степана Степановича по коленке, как старого приятеля.
Но Витька опять, словно нарочно, остановился, и противник, воспользовавшись этим, ответил точным, броском.
- Шире шаг!-вновь закричал Степан Степанович, теперь уже по-настоящему злясь на сына за эту медлительность и неуважение противника.
-Шире шаг!-поддержала трибуна.
Витька рванулся, получил пас, заложил мяч в корзину.
- Ведь может, - сказал Степан Степанович, хлопая по плечу Гладкий Затылок.
- Перспективный, - отозвался тот.
- Журавель! Жу-ра-вель!-заорали мальчишки.
И вся трибуна, перекрикивая свист противоположной, стала скандировать:
- Жу-ра-вель! Жу-ра-вель!
Нейтральная поддержала этот крик:
- Жу-ра-вель!
Степан Степанович поймал себя на том, что и он вместе со всеми выкрикивает это слово.
"Черт те что,-подумал он, умолкая.-" Никогда не называл его так".
Конец игры проходил под сплошной рев трибун. "Буревестник" выигрывал.
Мальчишки заливались свистом. Угреватый паренек приплясывал на скамейке. Девушка, не переставая махала косынкой.
У Степана Степановича было такое чувство, будто и он выигрывает соревнование. Так и хотелось сказать:
"Это мой, длинный-то, Журавель-то-мой". Перебарывая это желание, он хлопнул соседа по плечу:
- С победой!
- С победой!-ответил Гладкий Затылок, обнимая его, как друга.
Все вокруг смотрели на Степана Степановича как на своего человека и улыбались ему-приветливо.
* * *
Дождь шел неохотно, устало. Небо висело над крышами домов черное, тяжелое, беспросветное. Вверх не хотелось поднимать глаз-там было неприветливо и темно. Зато на земле было светло и красиво. Тысячи, огней отражались на мокром асфальте, на мокрых стенах, в больших лужах, как в зеркалах. Огни падали на землю из освещенных окон, из витрин, от уличных фонарей, от проносившихся по городу машин. Краски и цвета были не слишком разнообразными-всего лишь красными, зелеными, желтыми, но они все время менялись, то появляясь, то усиливаясь, то перемешиваясь между собой, между светом и тенью. Огоньки все время двигались, отражаясь миллионами зайчиков на крышах троллейбусов и автомобилей, на дорогах и решетках оград, на цоколях домов, на кронах деревьев.
Все вокруг сверкало и блестело. Город точно обновился, помолодел и похорошел.
Воздух был свежим и чистым. Запахи хорошо отличались один от другого-дымок машины от дымка сигареты. Они, едва появившись, тотчас исчезали, будто растворялись в искрящихся под фонарями дождинках.
Звуки были громкими, далеко слышными и ясными.
Они тоже перемешивались между собой: и шумок дождя, и шипение колес, и хлопанье дверцы, и голоса людей.
Несмотря на темноту и дождь, все далеко и отлично просматривалось-любой огонек. Тени были четкими, шаги под тенью-гулкими. Виделась искорка, выдохнутая автобусом, сверкнул портсигар, хлопнувший, как выстрел.
И быть может потому, что было красиво, дышалось легко, слышалось хорошо и виделось далеко - на ули"
цах было полно народу, как в солнечный день.
Люди шли в плащах, в накидках, под зонтиками.
И одежда людей сверкала, точно покрытая лаком. Это сверкание сливалось с сиянием глаз, улыбок, .со смехом и бодрым говором прохожих.
Идти было легко и радостно.
Журка шел впереди отца, не разбирая дороги, прямо по лужам. Он опяхь сутулился и вжимал голову в плечи, стараясь быть пониже, чем есть.
Степан Степанович все еще находился под впечатлением прошедшей игры и не в силах был подавить в себе того восторженно-сладкого ощущения, что появилось г.
нем вместе с последним свистком судьи и усилилось при выходе со стадиона, когда десятки незнакомых людей подбегали к его сыну, жали ему руки, хлопали по плечу, высказывая добрые слова и пожелания.
Степан Степанович наблюдал это и в душе гордился Журкой-теперь и он так называл сына,-и это чувство до сих пор не проходило и мешало ему говорить о деле.
- Ну, что ж,-произнес он наконец.-Играешь ты неплохо.
Степан Степанович сделал паузу. Журка не отозвался. Тело его устало и просило отдыха, а мозг еще работал, анализировал, разбирая каждый шаг, каждое движение, давая мысленную оценку действиям его и товарищей.
- Неплохо, - повторил Степан Степанович. - Особенно под щитом.
"Ха, под щитом!-трезво рассудил Журка.-Так я же выше всех".
- А вот останавливаешься посреди площадки зря.
Это недостаток.
- Так я же паса ждал, - возразил Журка. Он и сам знал, что замешкался, и в мыслях честно осуждал себя за это промедление, но признаться в этом громко, да еще отцу, казалось обидным.
- Ждал. Двигаться надо, а не ждать,-сказал Степан Степанович.
- Так это ж Кондраш запаздывал, если бы не он...
- Не сваливай на другого.
- Ну... Напрочь... - пробурчал Журка таким тоном, который должен был означать: "Вам хоть как играй-все равно недовольны будете".
- А в общем, молодец! Молодчага!-сказал Степан Степанович, стараясь сгладить углы, и похлопал сына по остро выступающим лопаткам.
Журка вздрогнул от неожиданной похвалы, хмыкнул и успокоился.
- Но игра есть игра, - произнес Степан Степанович, почувствовав, что теперь самый раз повернуть разговор.
- А что, плохая игра? - спросил Журка, спросил нарочно, потому что представлял, о чем пойдет речь, и не хотел этого.
- Неплохая,-сказал Степан Степанович, не давая больше перебить себя. Но я хотел о другом. О жизни.
- Бывает, что жизнь-игра,-снова прервал Журка и, чтобы отец не разгневался, тотчас добавил: - Вон у артистов, например.
Нет, он сейчас не боялся отца, потому что не видел его приказного взгляда и, кроме того, в нем еще сохранилось от игры воинственное настроение, но не хотел этого разговора потому, что не был готов к нему. Говорить с отцом - значит, думать, отвечать, быть может спорить. А его сейчас тянуло отдыхать, и мозг его был занят совсем другим.
- Я не об артистах, я о тебе, - проговорил Степан Степанович, начиная сердиться и на себя и на сына за то, что необходимый разговор не удается.-Тебе пора подумать о жизни. Школу кончаешь. Куда пойдешь?
Журка сделал длинный шаг через лужу, словно хотел убежать от ответа.
- Куда?-переспросил Степан Степанович, догоняя сына.
- Не знаю, - неохотно проговорил Журка.
- А-а, то-то,-протянул Сгепан Степанович, словно обрадовался этому "не знаю". Слова сына прозвучали откровенно. А именно этого он и хотел в данном случае.-Это, сын, тяжелая штука-найти свое место в строю...
Журка плохо слушал отца. Он все еще был в игре.
Стоило закрыть глаза - он видел площадку, товарищей, противника. Вот он бежит к мячу, перехватывает пас, финтит,..
- А ты подумай хорошенько. К чему душа тянется?-допрашивал Степан Степанович.
- А мне все равно,-отозвался Журка и опять шагнул через лужу.
- То есть как все равно?-повысил голос Степан Степанович и, догнав сына, придержал его за руку, чтоб не бежал. - Нет, не все равно. Выбрать свое место - важное дело. Это ж, может быть, на всю жизнь. Пойми.
Все проходит-увлечения, страсти, привычки...
Журка ловко повернул в метро, увлекая за собой отца. В потоке людей говорить было невозможно, и Степан Степанович замолчал, сердито поглядев на сына.
Выйдя из метро, Степан Степанович взял Журку за локоть своею твердою рукой и сказал отрывисто:
- Изволь выслушать. Я не шутки шучу... Так вот.
Каждый человек имеет свое назначение в жизни, - втолковывал Степан Степанович убедительно и неторопливо, как, бывало, наставлял молодых офицеров. - Назначение. Пойми, Судят о человеке не по тому, какие он штаны носил.., и не по тому, какие он папиросы курил или, скажем, какие песни пел, а по его делу. Говорят:
инженер был, офицер был, токарь был. И добавляютхороший или плохой, кто уж что заслужил.
- Токарь-пекарь,-вставил Журка лишь потому, что вспомнил вдруг Кольку Шамнна, который любил произносить именно эти слова.
- А что токарь?!-повысил голос Степан Степанович. - Я вот слесарь. Разве это плохо? Дай бог тебе так... Всю жизнь любить свое дело...
Он помедлил, ожидая возражений. Журка молчал.
- Токарь,-повторил Степан Степанович.-Токарь каждый день что-то выдает на-гора, выдает такое, без чего не обойтись. Токарь-это рабочий человек...
- Рабочий класс,-заметил Журка.
- Вот именно.
- Но классов не будет.
- Рабочий класс всегда будет, - сказал Степан Степанович и добавил после паузы:-Помнишь-давно было,-ты у меня спросил, есть ли вечное дерево?
- Не помню, - ответил Журка, хотя хорошо помнил это.
- Как же? Еще на Юге. Тогда я ответил: нет такого дерева, А сейчас скажу-есть! Не в прямом смысле, конечно. Вечное дерево-это рабочий класс... Самое великое изобретение требует винтика, гайки, значит рабочих рук...