- Руки-ветви, а листочки-мозоли,-хихикнул Журка.
Степан Степанович остановился под фонарем, посмотрел на Журку так, что тому сделалось стыдно, и произнес с досадой и упреком:
- Глупый ты человек.
И, не сказав больше ни слова, резко повернулся и пошел к дому,
* * *
Проснулся Степан Степанович бодрым и свежим. Нетерпение и радость, ощущение новой силы переполняли его. Он снова в строю. Он идет на работу.
Новый пропуск выдали без задержки. Он переживал, готовился к объяснению, а его даже не спросили, поверили, что случилось что-то уважительное, раз такой человек просит дубликат выправить.
Поставив завтрак на плиту, он принялся наводить глянец: побрился, помылся и взялся за пуговицы.
- Ну что, старина, еще послужим?-сказал он старенькому кителю, погладив его, как существо живое, и засвистел веселый мотивчик.
Из комнаты выглянула заспанная Нина Владимировна, посмотрела на него сердито, поджала губы.
Степан Степанович замолчал.
"Только бы..."-подумал он, опасаясь, что она опять начнет ссору и испортит этот его такой особенный, счастливый день.
Она ничего не сказала.
"Ну и ладно.."
На улице Степан Степанович встретился с Самофалом. Он прохаживался, держа на длинном ремне здоровенную овчарку. Завидев Степана Степановича, Самофал виновато улыбнулся:
- Вот кобеля прогуливаю... А ты что такой... какой-то?
- На работу иду,- сказал Степан Степанович.- Сейчас вот представлюсь начальству-и к станку. А что, внешний вид не очень?-спросил он, зная, что не может выглядеть плохо.
- Как новый пятак,-одобрил Самофал и, дернув за поводок, пошел рядом со Степаном Степановичем.
- Волнуюсь, конечно... Смогу ли... Получится ли...
Перерыв большой, - говорил Степан Степанович. - Но готов... Думаю, в грязь лицом не ударю.
Самофал нахмурил брови, поддаваясь каким-то своим невеселым мыслям.
- Понимаешь, Иван, - продолжал Степан Степанович, ощущая потребность высказать свои чувства. - Как тебе объяснить? Начинал я когда-то в цехе. А вот только сейчас, когда столько пережито, чувствую, что могу быть настоящим рабочим... А ты? Что же ты? Тоже шел бы, работал бы...
- Я?! - как будто удивился Самофал.
- Ну да. Ты же большой работник... Чего сидеть?
Самофал остановился, делая вид, что занят собакой.
- Желаю,-тепло сказал он Степану Степановичу и поглядел на него как будто с завистью.
- А то давай,-проговорил Степан Степанович, радуясь, что ему завидуют.
Народу было еще немного. Степан Степанович пришел в числе первых. Вахтер долго и тщательно, то поглядывая на фотографию, то на самого Степана Степановича, изучал его пропуск.
- Новай? - спросил вахтер.
- Допризывничек,-пошутил Степан Степанович.
- Не задерживай, - буркнул вахтер, всем своим видом показывая, что шутить неуместно.
Кузьма Ильич постучал толстым ногтем по столу, подумал, погладил черные, как будто небритые щеки.
- Куда же вас? Пожалуй, к Цыбулько. Насчет разряда - подумаем.
- Да пока не надо, - сказал Степан Степанович.
- То есть как? Какой же вы слесарь без разряда?
В армии звания, а у нас разряды.
- Я к тому, что не гонюсь за этим.
- Тоже неверно. Кто будет квалификацию повышать?
Кузьма Ильич неожиданно оборвал разговор, быстро поднялся. В кабинет вошли Песляк, кадровик-служака и еще какие-то незнакомые Степану Степановичу люди.
- Кстати,-произнес Песляк, здороваясь со всеми за руку.
Начальник цеха был удивлен и смущен этим визитом. Степан Степанович заметил это, и ему сделалось неловко и стыдно, точно он виноват в этом, словно нарочно позвал начальство в конторку; захотелось уйти в цех, к станку, но уйти нельзя было, тем более что взгляды всех пришедших были почему-то устремлены именно на него.
- Аккуратность похвальна, - сказал аккуратный человек в белой сорочке с золочеными запонками, оглядывая Степана Степановича внимательно.
- Это хорошо, товарищ Стрелков, это хорошо, - одобрил Песляк, кивая тяжелой головой, и придавил собой жалобно заскрипевший стул.
Степану Степановичу неприятны были эти одобрения, эти разглядывания, однако он молчал и ничем не выдал своего состояния. Еще ничего не случилось, ничего плохого не произошло, но он предчувствовал-должно случиться: в груди появился противный холодок, как к непогоде, когда вдруг при солнце начинает ныть старая рана.
- Вы вот что, - Песляк обратился к начальнику цеха,-вы ему обязательно разряд назначьте, и это.., должный авторитет создайте.
- Может, не спешить с разрядом?-спросил Кузьма Ильич.
Лицо Песляка мгновенно побагровело.
- Вы делайте что говорят. Вам советуют со смыслом, а не просто так... Ведь на завод человек вернулся.
После стольких лет потянуло... Любовь к рабочей профессии сохранил...
- Дайте третий разряд. Это не будет нарушением,-сказал аккуратный человек с золочеными запонками.-Мы все предварительно обсудили.
Степан Степанович догадался: это начальник отдела кадров.
Кузьма Ильич пожал плечами.
- Ну, - произнес Песляк, медленно поднимаясь и подходя к Степану Степановичу.-Ни пуха, как говорится.
Он обнял Степана Степановича за плечи и двинулся к выходу. Остальные последовали за ним.
Степан Степанович шел,- опустив голову, желая только одного: лишь бы не видели, лишь бы не заметили, что его к станку ведут, как маменькиного сынка.
Но его видели. Из-за станков выглядывали любопытные глаза, удивленные лица. Во всяком случае ему так показалось, что они только любопытствуют и удивляются, глядя на происходящее. Особенно запомнился Степану Степановичу толстогубый рабочий с кустистыми бровями, который, заметив его, передернул губами и щеками, будто муху спугнул, и что-то сказал соседу такое, что тот расхохотался, запрокидывая голову.
- Минуточку, - попросил Степана Степановича юркий человек в берете. Встаньте сюда, пожалуйста.
Степан Степанович как-то вдруг успокоился, чувство юмора, приходящее к нему в сложные минуты жизни, взяло верх над смущением и раздражением.
- А без галстука ничего?-спросил Степан Степанович фотографа.
- Ничего, ничего...
- Ас начальством согласовали?
Фотограф махнул рукой: не тяни время.
Степан Степанович неохотно встал к чьему-то станку, стиснул зубы, ни на кого не глядя. Вспыхнул слепящий огонь "блица". Он зажмурился.
- Цыбулько где? - послышалось за его спиной.
- Цыбулько сюда!
- Цыбулько к начальству!-отдалось, как эхо, в дальнем углу. Там, вероятно, поинтересовались, в чем дело. И насмешливый голос ответил:
- Полковника привели при полной форме. Иди парад принимай.
Из-за станков вынырнула девушка с тюрбаном на голове, та самая королева, которую он видел здесь в день поступления.
"Неужели меня к ней в ученики?"
- Принимай, Ганна. Командуй,-добродушно, посвойски произнес Песляк, подводя Степана Степановича к девушке.
- Ага. Ладно,-сказала Ганна, смущаясь.-Здравствуйте, - и неуверенно протянула ему красивую, маленькую, твердую руку.
Лишь мгновение они смотрели друг другу в глаза, но за это мгновение Степан Степанович понял, что девушка принимает его так, как надо, попросту.
- Разрешите приступить?
- Идемте, - мягко сказала Ганна,
И он пошел за нею, не оборачиваясь, все убыстряя шаг. Вслед ему что-то говорили, советовали, напутствовали Песляк, кадровик, начальник отдела кадров,- но эти слова перемешивало, заглушало, забивало усиливающееся гудение станков.
* * *
- Вот здесь, - сказала Ганна, подводя его к станку.
Видя замешательство Степана Степановича, она сама пустила станок. И уже по этим первым движениям ее, твердым, ловким и четким, он сердцем, рабочим чутьем своим понял, что перед ним, несмотря на молодость, мастер своего дела. И, поняв это, вдруг заробел, почувствовал страх и стыд перед Ганиой. Он был неуверен в себе, в своих руках, в том, что сможет работать так, как все те, что трудятся вокруг него. И она, эта молоденькая девушка, будет смотреть на него с укоризной, как дети смотрят на взрослого, обманувшего их доверие.
- Смелее,-сказала Ганна.
Степан Степанович нажал на рукоятку. Раздался треск. Сломалось сверло.
- Ну вот, - с укоризной произнес он, ожидая от нее слов неодобрения.
Но Ганна ни в чем не упрекнула его, сама сменила сверло,повторила:
- Смело, но не грубо.
И оттого, что она не поругала, не выговорила, не упрекнула, Степану Степановичу стало еще хуже. Ощущение обидной неловкости, стыда и страха не проходило.
Противные чувства, никогда раньше не испытываемые им, овладели Степаном Степановичем, и он весь внутренне напрягался, тратя все силы, все внимание не на то, чтобы лучше сверлить, а на то, чтобы не показать Ганнё своего состояния.
Через несколько минут вновь послышался треск. Полетело второе сверло.
Через несколько минут вновь послышался треск. Полетело второе сверло.
- Не напрягайтесь так,-сказала Ганна.-Не надо так сильно стараться. Вы легче. Вот так.
Она встала к станку, велела ему положить свою руку поверх ее маленькой руки.
- Вот, чувствуете? Вот такую надо подачу давать.
Подошел паренек со вздернутым носом.
- Подачу не чувствует, - объяснила ему Ганна.
- Бывает,-добродушно отозвался паренек и улыб"
нулся приветливо. - У меня, помнишь?
И они оба принялись рассказывать Степану Степановичу, как и у них в первые дни летели сверла.
"Славные вы ребята,-думал Степан Степанович.- Только вас бы на мое место после двадцати пяти лет службы... Не в сверлах, дорогие, дело. Привычки ломать приходится. Вот, например, подчиняться Ганне, а она мне в дочки годится..."
К концу дня пришли из парткома.
- Товарищ Песляк просил узнать, как идут дела у полковника?
- Скажите, что нормально, - ответила Ганна.
Пришел начальник цеха.
- Нормально, Кузьма Ильич.
Сунулся толстогубый с кустистыми бровями.
- Делайте свое дело, товарищ Клепко. У нас нормально.
Когда Клепко исчез, она пояснила Степану Степановичу:
- Тоже офицер. Майор запаса... Рабочий не плохой, но характер...
"А ты, дочка, командир настоящий, - оценил про себя Степан Степанович, - за подчиненного заступаешься.
Это правильно".
После работы Ганна посоветовала:
- А вы попробуйте повязать, чтобы пальцы развить, чтобы они лучше чувствовали. Умеете?
- В молодости умел.
Степан Степанович сразу же после работы, одолжив у Копны спицы, поспешил домой.
Он сидел у окна, распуская свои старые шерстяные носки, вслушиваясь в шум машин и шаги прохожих на улице и думал:
"Дело-то действительно не в сверлах. Сверлить-то я научусь, вспомню, и руки послушаются. И учительница у меня, как видно, толковая. Научит. И парень у нее что надо... А вот как мне быстрее в эту жизнь войти? Как себя действительно на своем месте, равным среди равных почувствовать?"
То есть разумом Степан Степанович все понимал:
свое необычное положение, благодаря которому он стоял как бы на виду у всего цеха, даже у всего, можно сказать, завода (не зря Песляк интересовался его делами), свою вместе с тем беспомощность, свою роль ученика - все так и должно быть. Но сердцем, всем существом он не хотел с этим мириться, не привык быть беспомощным, последним, а привык командовать, руководить, учить, вести других за собой, в общем, что-то значить, привык не только подчиняться, но и подчинять, привык, чтобы с ним считались, уважали, ставили в пример. ,
"Не все сразу, не вдруг,-уговаривал он сам себя.- Такой перерыв был..."
Но настроение не улучшалось. Чувствовал он себя иностранцем среди своих.,. Там, на заводе, он пока что как иностранец...
- Папочка, ты зачем носочки рвешь?-спросила подошедшая к нему Иринка.
- Новые свяжу. Вот вернешься из лагеря - подарок получишь.
Наутро он не мог пошевелить пальцами. Пришлось зажигать газовую колонку и, преодолевая щемящую боль. разогревать и распаривать руки.
"Как старый паровоз, за час до выезда подогреваюсь",-думал он.
* * *
Дела шли плохо. Руки не слушались. Степан Степанович напрягался изо всех сил - не получалось. Чем больше старался, тем хуже выходило. Когда он со стороны видел станки и работу людей, то думал, что все это просто и легко, что он быстро все вспомнит и освоится.
Но стоило самому стать на рабочее место-уверенность исчезала.
Степан Степанович чувствовал себя беспомощным и беззащитным, как необстрелянный солдат в атаке. Станки были с виду все те же, что и раньше, а на самом деле новые. Сверлильный станок, к которому он встал, был многошпиндельным, скорым- Сверла к нему-из тугоплавких металлов, затачивать их надо было по-особому.
Тиски и те другие - воздушные. А что он знал? Зубило, молоток, мех да кузницу. Знал сверлильный одношпиндельный. Знал примитивную технику. Электросварки никакой не было и в помине. Бывало, монтировали цех, так заклепки на дворе над горном грели. Стропила поднимали вручную. А тут краны-челноки над головами ходят, так и кажется - за ворот подденут и унесут,
Степан Степанович старался не поднимать глаз, смотреть только перед собой, на станок, на сверло. Но нетнет да чувствовал чье-то дыхание за спиной. ,
- Ну как? - спрашивал чей-то голос.
- Осваиваю, - не оглядываясь, отвечал Степан Степанович.
- Не грязно?
- Отмоюсь.
- Не трудно?
- Привыкну.
Он никого не замечал, старался не отвлекаться, не рассеиваться, думать только о деле, только о нем, как, бывало, думал только о предстоящем бое, важнее кото"
рого не было ничего на свете.
А люди, проходя мимо, останавливались у станка, наблюдали. Одни задавали вопросы, другие хихикали, качая головой, третьи советовали, четвертые восхищались, пятые делали вид, что не замечают его.
- Да ерунда. Получится,-долетали до него обрывки фраз.
- Ты попробуй.
- ...после стольких лет.. "
- Ничего. Крепкий мужик.
Для него все они были одним лицом, одним человеком-слесарно-механическим цехом, а он был сам по себе, еще не рабочим, еще ничем. Он лишь боролся за_ право быть с ними, значит, делать все то же, что и они, работать так же, как и они, то есть ничем не выделяться, не обращать на себя внимания, слиться с ними. А для этого требовалось одно: быстрее овладеть специальностью.
"Крепкий мужик, - повторял он нро себя, - конечно, не скисну, но привычки еще крепче, а вот сверла - мягче..."
Чаще других, по многу раз в день к нему подходила бригадир Ганна Цыбулько.
Первое ощущение Степана Степановича, ощущение обидной неловкости, стыда и страха перед ней - исчезло. Глядя на ее работу, чувствуя ее руку на своей руке, слыша толковые советы, он успокоился и стал думать:
"Эта научит", как когда-то думал о командире, обстрелянном, опытном, разумно храбром, зная, что такой не оставит в беде, поведет туда, куда надо вести.
Теперь ее близость, ее присутствие успокаивали Степана Степановича, придавали ему уверенность. И стоило Ганне отойти, он терялся, напрягался и вновь ломал сверла.
- Что, опять?-спросила Ганна, появившись перед ним.
- Я мигом,-пробормотал Степан Степанович, краснея, и побежал к кладовой.
Заведующая кладовой-дородная женщина в черном широком халате, с высокой грудью и карими глазами навыкате, поначалу встречала его приветливо, расспрашивала о житье-бытье:
- И как это у тебя духу хватило? .. В слесари-то, говорю...
- Любовь! Она, знаете...
Полина Матвеевна-так звали заведующую кладовой-кокетливо смеялась, дрожа всем полным телом.
Через три дня Полина Матвеевна уже не расспрашивала его ни о чем и не удивлялась его поступку, выдавала сверла, все более выкатывая глаза, отчего они казались фарфоровыми, как у куклы.
На этот раз Полина Матвеевна отказала:
- Десятое сверло. Не дам.
- Последнее, Полина Матвеевна.
- Последняя-у попа жена. Сказала: не дам. Склад не бездонная бочка.
Ганна будто чувствовала, что без нее не обойтись, сама появилась в кладовой.
- Что такое, тетя Поля?
- Тетя Поля, тетя Поля, - проговорила Полина Матвеевна, сразу смягчившись.-Что делается-то-десятое сверло.
- Так это ж я виновата. Не могу учить.
- Полно врать-то. Ты?! У тебя ручки-то пуховые.
- А помните, как вы меня учили? "Ручки белые, всето сделают..."
Глаза у Полины Матвеевны увлажнились, точно отпотели.
- Бери, ломака,-сказала она, подавая сверло Степану Степановичу.
По дороге к станку Ганна посоветовала:
- Надо вам забыть обо всем, ну, в смысле кто вы были и как на вас посмотрят..,
"Откуда в ней это умение подойти к человеку? Откуда это понимание в ее годы?"-думал Степан Степанович, прислушиваясь к мягкому голосу Ганны, искоса поглядывая в ее сочувствующие светло-голубые глаза с беловатыми ободками вокруг зрачков.
И было ему приятно идти рядом с нею, слышать ее советы, чувствовать ее заботу. И уж он не ощущал той разницы в возрасте, что так угнетала его в первые дни.
* * *
Степан Степанович думал, что разговор с сыном не имел успеха, что Журка не понял его, что он пустой и глупый мальчишка и не способен осознать всю сложность предстоящего вступления в жизнь.
А между тем Журка все понял, понял не разумом, а сердцем. Разумом он еще не в силах был все осмыслить-так много нужно было осмысливать,-но сердцем чувствовал правду и неправду, добро и зло, хорошее и плохое, как чувствуют ожог, холод, ветер. Он знал, что отец желал ему добра. Но понял это не сразу.
Наутро, в школе, он вспомнил слова отца и всерьез задумался над ними.
Последние дни в классе только и разговоров было о планах: куда, кто, в какой институт подаст заявление.
Эти разговоры, затмившие другие интересы, велись с утра до вечера в школе и дома, на улицах и в трамваях.