Эти разговоры, затмившие другие интересы, велись с утра до вечера в школе и дома, на улицах и в трамваях.
Казалось, у каждого только и дела было, что говорить об этом. Организовывались группки, бывшие недруги становились товарищами, бывшие товарищи отходили, откалывались один от другого. Класс еще был классом, все тем же десятым "б", но одного прочного коллектива уже не было.
Конечно, и раньше говорили о будущем, собирались комсомольские и классные собрания, проводились беседы с учителями, устраивались походы на "день открытых Дверей", но то была игра без мяча, так просто-"разговорчики".
Многие ребята хитрили. Адик, например, говорил, что пойдет в Университет, а сам собирался в Технологический. Юша говорил: "Работать пойду". А Колька Шамин-прямо на собрании ляпнул: "Я жениться собираюсь".
В общем, все это несерьезно было, понаслышке, чтобы "галочку" поставить, учителей потешить.
Теперь же было не до шуток. Все понимали: остаются считанные дни до начала неясной, притягивающей и тревожной навигации.
Что-то будет с каждым?
КуДа-то вынесет его после скорого, последнего, мощного толчка выпускных экзаменов?
Будущее звало и пугало. Страшновато было в одиночку пускаться в неведомый и долгий путь. Все старались сгруппироваться, точнее сказать, искали единомышленников. В Военмех, например, собрались идти десять человек, чуть ли не половина класса.
Странно было то, что учителя как-то вдруг отдалились от учеников. Раньше, бывало, и советовали, и беседовали, и рекомендовали. А теперь долдонили одно:
"Сейчас главное-экзамены. Больше думайте об экзаменах".
Сам Журка не знал, куда пойти. Сначала он вообще ни о чем не думал, никуда не хотел, занимался тем, к чему привык: учебой и спортом. Он был перворазрядником по баскетболу, и это спасало его от приставания и излишнего любопытства товарищей. Но дальше в классе стало происходить такое, что он не в силах был оставаться в стороне. Его понесло, и надо было или за кого-то хвататься, к кому-то пристраиваться, или отлетать в сторону.
К нему пристраиваться не могли, потому что у него не было ясной цели и определенного стремления. У многих тоже не было цели, и они блуждали так же, как Журка. Это успокаивало: "Значит, я не один".
В своем "блуждании" он столкнулся со многими ребятами: с Адиком, Юшей, с Медведем, с Машей Степановской и, наконец, с Сашкой Пермиковым, прозванным Гномиком.
Журка спешил на тренировку, по дороге подвернулся этот Гномик... Пошли вместе.
- Что ж, спортивную карьеру избираешь? - спросил Гномик, когда они очутились на эскалаторе, на одной ступени.
Журка посмотрел на Гномика с высоты своего роста и не ответил. Что было с ним говорить, с этим плюгавеньким, маленьким, худосочным Гномиком? Он не то что спортом-физкультурой не занимался, вечно освобождения брал.
- Это-естественно,-не обратив внимания на презрительное молчание товарища, продолжал Гномик.-Ты увлекаешься спортом, а физическая культура - это будущее человечества.
- Да? - насмешливо спросил Журка.
- Конечно. Я это понимаю. Я сам хочу посвятить себя человеку.
- Ого!
- Да, я иду в Медицинский.
- Хм.
- Ты, наверное, не представляешь, как это здорово быть врачом. Это просто великолепно, ни с чем не сравнимо. Врач всем нужен-и младенцу, и старику, и даже самому здоровому человеку. Ты знаешь, что чемпионов мира контролируют врачи, я уж не говорю о космонавтах, которые обязаны медицине.,.
- Ух ты!
- А как же. Все тренировки проводятся на основании научно-медицинских выкладок, под строгим наблюдением...
Гномик говорил с такой убежденностью, с такой внутренней верой, с такой горячей заинтересованностью, что Журка перестал подсмеиваться.
- Врач в любую минуту обязан прийти на помощь, не думать о себе, а думать только о страдающем чело^еке. Он должен знать много и много уметь. Выть другом, учителем, наставником. Кто-то сказал, правда, сказал о хирурге: "Врач должен иметь глаз орла, волю льва и сердце женщины..."
И вдруг этот задрипанный Гномик, этот хлюпик, которого никто из ребят не воспринимал серьезно, Над которым все вечно смеялись, этот постоянно освобождае*, мый от физкультуры зубрила, начал расти в глазах Журки, стал как будто выше ростом, шире в плечах, сделался силачом, великаном, гигантом. Журка прямо-таки физически почувствовал это, даже ссутулился, ни слова не сказал, но поддался Гномику, повернулся к нему сердцем, как подсолнух к солнышку, поняв, что в нем есть то, чего так не хватает ему, Журке: цель, будущее, перепектива, С того вечера они часто бывали вместе: шептались по углам, стояли у окна в школьном коридоре, вдвоем шлп домой, потом чуть ли не каждый вечер Журка ходил к Сашке книжки читать, про медицину конечно.
Казалось, все шло хорошо. И вдруг все рухнуло, всь стремления и мечты. На одной из тренировок Кондрашу заехали по носу. Хлынула"кровь. Журка увидел кровь и начал оседать, ноги как тряпки сделались, а перед глазами радуга поплыла.
- Знаешь... Понимаешь... Не могу, - сказал он на следующий день своему новому другу.
- Естественно,-согласился Сашка. - Медицина не терпит слабых душ.
И опять остался Журка один как неприкаянный. Он старался не унывать. "Жизнь только начинается. Впереди много таймов..."
Но теперь, после разговора с отцом, он ясно понял, что был не прав: совсем не ерунда и не пустяк, с чего начать жизнь.
"Так можно и ни при чем остаться... Вообще на бобах. Вон сколько ребят совалось туда-сюда, то в легкую атлетику, то в гимнастику, то в футбол. И что? Фига из них вышла... Можно и в первом тайме так просадитьне отыграешься".
Он мучительно думал, стоя у окна в школьном коридоре, прислушиваясь к своему сердцу. А сердце молчало, точнее сказать, говорило: "Надо точненько подаваться", А вот куда подаваться - не подсказывало.
- Ну что, мыслитель?-услышал он голос Кольки Шамина.
- Понимаешь... Вот что.,.-Журка обернулся.- Ты куда надумал?
- А-а, - Колька беспечно махнул рукой. - Была бы шея...
- Нет, все же... Это важно... Быть может, на всю жизнь.
- Стоп! Туба!.. Дома предок талдычит, здесь ты еще будешь..^ Давай лучше "шпоры" готовить.-Он озорно подмигнул. - Споловиним?
Журка рад был оторваться от своих нелегких раздумий, ему ничего больше не оставалось, как согласиться с товарищем. И они вместе с Колькой Шаминым стали готовить шпаргалки к экзаменам.
* * *
Перед тем как выйти из парадного, Степан Степанович огляделся. Не хотелось ни с кем встречаться. Встреча с товарищами - это вопросы. А что отвечать? Рассказывать не о чем. Дело пока что не идет. К новой работе он еще не привык. Сверла все еще ломаются. А старые привычки еще сильны в нем, порой мешают работе.
За углом, как нарочно, он столкнулся с Куницыным.
- Привет рабочему классу, - пробасил тот и подал Степану Степановичу руку. - Как оно?
Степан Степанович только пожал плечами.
Так случилось, что Степан Степанович устроился именно на тот же завод, на котором уже работал Куницын. И потому старый товарищ обо всем знал, специально интересовался делами Стрелкова. На это были у Куницьша свои причины.
- Говорят-не очень,-сказал Куницын.-Правда, это неофициально.
- Конечно, не очень, - признался Степан Степанович. - Отвык. Да и... гражданка... Новый ритм. Но в общем-то все нормально, - повторил он любимое слово Ганны.
Куницын сдержал вздох. Ему самому служба не нравилась, и он проклинал себя за то, что в запальчивости поспорил и теперь вынужден нести свою долю. Он ожидал, что Стрелков пожалуется, и это хоть в какой-то степени сгладило бы его недовольство. Но Стрелков отвечал бодро и выглядел боевито. Куницыну сделалось еще муторнее. Странно получилось: он пошел на должность, у него все вроде бы нормально, а ему плохо, а вот у Стрелкова дела не идут, он еще инородное тело в цехе, а не унывает, вроде бы доволен.
- Легендарно,-после долгой паузы протянул Куницын, но не нашел, что говорить дальше. Жаловаться, во всяком случае откровенничать не хотелось.
У проходной они расстались, молча кивнув друг Другу.
В цехе еще было пусто, лишь кое-где у станков копошились рабочие, да в проходах, в отдельных углах стояли группки молодежи, и оттуда слышался громкий разговор, иногда прерываемый дружным смехом.
- Как жизнь, полковник?-спросил толстогубый Клепко. Он уже много раз пытался заговорить со Степаном Степановичем, пытался войти в контакт, как офицер с офицером.
- В порядке, - ответил Ст,епан Степанович.
- Ты меньше бегай - дуба дашь.
- Я живучий, - усмехнулся Степан Степанович.
- Смывайся с этого дела. Трудно.
- Я привычный.
- Гляди. От души советую.
- Спасибо,-сказал Степан Степанович.
Подошла Ганна. Он сразу почувствовал это, точно от нее исходил какой-то особый свет или особое тепло, что передавалось на расстоянии.
- Хорошо, Степан Степанович. Вот так, так.
И этот мягкий голос на этот раз как будто вывел его на верный путь. Степан Степанович и сам понял, что "так, так", что пошло дело. Он смотрел на сверло - оно было целым, лишь слегка дымилось, будто устало вращаться.
- Годится, - не то спросил, не то подтвердил он и остановил станок, чувствуя необходимость сделать это, потому что руки снова начали дрожать или от напряжения, или от радости.
* * *
В курилке было полно народу. Все курили, и все разговаривали. Свежему человеку нельзя было разобрать слов. Густо пахло табачным дымом. Слышались резкие удары костяшек по листу железа. В дальнем углу несколько молодых рабочих, присев на корточки, забивали "козла". Прямо перед входом, над большой бочкой с песком, предостережение: "Промасленные тряпки могут самовоспламеняться". Слева на стене виднелся противопожарный плакат: "От маленькой спички может быть большой пожар". Тут же висел красный свежевыкрашенный огнетушитель.
"Хочешь не хочешь - пожар устроишь", - шутливо подумал Степан Степанович, подходя к плакату.
Закурив, он еще раз покосился на плакат и заметил в самом низу приписку карандашом: "Кури, тяни, потягивай, а времечко идет...".
"А у меня вышло", - мелькнула мысль, и он с удовольствием затянулся.
Из дальнего угла раздалось хихиканье, похожее на похрюкиванье. Степан Степанович много раз за эти дни слышал это похрюкиванье, но никогда не видел того, кто это делает.
Он присмотрелся. Похрюкивал, смеясь, молодой паренек в синей спецовке. Лицо у парня было неприметное, такое, как сотни других лиц, лишь при смехе верхняя губа поднималась, обнажая желтые, крупные зубы. Издали казалось, что он оскаливается, как собака. Сам смеется, а лицо злое.
"Прямо-таки бульдожья морда",-добродушно подумал Степан Степанович, невольно прислушиваясь к рассказу этого паренька.
- Его с кобелем до завода провожают...
Парень вдруг повел глазами и, увидев Степана Степановича, осекся. И все повернули голову и тоже притихли.
Степан Степанович догадался; речь шла о нем.
- Ба! Новатор производства!-нагло воскликнул парень и шагнул к Степану Степановичу. - С тебя приходится.
Степан Степанович не успел ответить.
- А как же!-продолжал парень крикливо, чтобы все слышали. - У моего станка щелкнули, - и он протянул Степану Степановичу заводскую газету.
На одной из страниц Степан Степанович увидел свой портрет и прочитал заголовок: "Полковник становится слесарем".
Он почувствовал, что кровь хлынула к голове, а глаза тотчас заволокло слезами, словно он, сам того не желая, сделал стыдное и подлое дело.
- Безобразие, - сказал Степан Степанович. - Это - безобразие, повторил он громче.
-Отметить бы надо,-развязно произнес парень и оскалился. - Банкетик бы.
Степан Степанович, скомкав в руке газету, бросился вон из курилки.
Вслед ему слышались чьи-то строгие слова:,
- А чего ты скалишься?.. А он при чем? Пришел к станку, значит, не какой-нибудь... Ты попробуй...
"Все равно-безобразие",-подумал Степан Степанович.
Хотя Ганна и Кузьма Ильич отговаривали его, он все-таки пошел в партком, прямо к Песляку.
Песляк не удивился его приходу, неторопливо привстав, подал толстую руку.
Степан Степанович руки не пожал и сесть не сел.
- Нехорошо получилось,-сказал он.-Я категорически протестую.
Он протянул Песляку газету, но не отдал, а сам, повернувшись к свету,стал читать:
- "Товарищ Стрелков быстро со всем освоился и уже выполняет норму и подумывает о рационализации и изобретательстве". Ну?! Что вы на это скажете?
- Это газетчики перестарались, - согласился Песляк.
- А это? - Степан Степанович ткнул пальцем в свою фотографию и прочитал: - "На этом станке товарищ Стрелков обещает так же по-гвардейски работать, как и воевал в годы Отечественной войны". Ну! А станок-то не мой...
- Это моя ошибка. Признаю. Я дал команду сфотографировать. Еще что?
Как было говорить с человеком, который все признает и понимает? Как с ним спорить?
- Но люди смеются, - сказал Степан Степанович, оправдывая свою горячность.
Песляк махнул рукой.
- Ежели и есть такие факты, так это отсталые элементы.
- Я -прошу оставить меня в покое, - попросил Степан Степанович.
Песляк покраснел, покачал тяжелой головой.
- Эх, не чувствуете вы ситуации.
- А вы чувствуете?
- Чувствую. - Песляк помедлил.-Вас пока что никто еще серьезно не принимает. Вам поддержка нужна. И в то же время ваш приход на завод-положительное явление, об этом я и говорил газетчикам...
- Бывает, что дела расходятся со словами, - произнес Степан Степанович.
- Ну, ладно. Работайте спокойно, - сказал Песляк.
После ухода Степана Степановича он подошел к телефону, вызвал слесарно-механический.
- Кузьма Ильич, ты Стрелкова не шибко оберегай.
Пусть работает. Норму дает.
Потом он позвонил в редакцию.
- Ну и ляпнули... Вместо того чтобы мужество человека показать... Зайди-ка...
Степан Степанович в коридорчике столкнулся с Аловым.
- Ну как? - заулыбался тот.
- Да ничего. Притираюсь. Уже в герои выскочил. - И Степан Степанович в шутливых тонах рассказал обо всем, что произошло.
- Зря,-не одобрил Алов и помрачнел.-С Песляком зря. Он этого не любит.
- Да нет. Вроде все понял.
- Посмотришь.
- Переживем. Блокаду пережили.-И Степан Степанович тряхнул Алова за плечи.
* * *
Жизнь у каждого человека складывается по-своему.
Одни сворачивают в сторону от главной дороги, вторые заходят в тупик, третьи продолжают свой путь.
Нина Владимировна как будто смирилась с выходкой мужа. Она не то что согласилась с ним или одобрила его, - она просто привыкла, как привыкают к недугу больного человека. Ничего не поделаешь, раз так случилось.
В душе она верила: он одумается, сам поймет, что поступил несолидно. Она видела, как ему трудно, и надеялась, что ол не выдержит. А главное, другие заботы навалились на нее. Сначала отправляла в пионерский лагерь Иринку... Теперь ее больше всего волновал Журка, его судьба. Начались экзамены на аттестат зрелости, и нужно было все время опекать сына. Занимался он с холодком, с ленцой, приходилось подталкивать его, "как маленького. Наконец, нужно было окончательно договариваться с Текстильным институтом, с Сидором Митрофановичем, звонить от имени мужа, напоминать и просить за сына...
Журка по-прежнему не определился, все еще не знал, куда пойти после школы. Он делал вид, что ему все равно, готовил вместе с Колькой "шпоры", но на сердце у него было неспокойно, а в голове путались мысли и рождались сомнения. Он не мог ни в чем разобраться, не мог быть спокойным И уверенным, потому что не было ясности и определенности в жизни, точнее сказать, перспективы.
Для чего сдавать экзамены, если за этим дальше ничего не следует?
Зачем аттестат, если он не понадобится в жизни?
А если и понадобится когда-нибудь, то лишь как память, как доказательство окончания школы, и никто не станет подсчитывать, сколько у тебя троек и сколько пятерок.
Раз так, зачем лезть из кожи вон, зачем истощать "серое вещество", зачем бросать тренировки и прочее? Естественно было бы послать напрочь экзамены и продолжать жить, как он жил до этой поры. Тройку он всегда схватит, а большего и не нужно.
Но все почему-то не понимали его, напротив, настаивали, требовали, чтобы он сдавал только на пять. Даже Колька Шамин и тот подначивал на отметки. ("Надо словчить на "петушка". Порадовать предков".)
Больше всех не понимала Журку мать и потому больше всех мучала его. Она принудила Журку бросить тренировки. Она создала ему такой режимчик, что ни вздохнуть, ни охнуть. Она заставила его зудить с утра до вечера, то есть заниматься тем делом, в пользе которого он сильно сомневался.
Но, сомневаясь, негодуя и внутренне протестуя, Журка слушался мать. С того вечера, когда он случайно подслушал ссору матери с отцом, чувство жалости к ней не покидало его. Это чувство все время поддерживалось в пем, потому что отношения между отцом и матерью не улучшались. Мать так изменилась, так подурнела, что ее невозможно было не жалеть. Журке хотелось защитить ее от невзгод и неприятностей. Но случая все не было. Правда, на днях к ним приходила тетя Инна и чемто очень расстроила мать, дав ей какую-то газетку. Он не понял, в чем дело, застав лишь конец разговора, и проводил тетю Инну злыми глазами.
Оставалось одно: жалея мать, усердно выполнять ее просьбы, заниматься с утра до вечера и, борясь с отвращением, "толкать" экзамены.
С отцом у Журки разговоров больше не было. Отец все это время был очень занят и необычно молчалив.
Лишь однажды перед уходом из дому, столкнувшись с Журкой в ванной, он похлопал его по спине, дав таким образом понять, что не помнит обиды за тот глупый разговор. Это обрадовало Журку, и он успокоился. Отец занимался своим делом, Журка - своим,