Ни одного объявления в газетах о сдаче квартир молодые Готлибы не обнаружили и решили начать поиск с Лайсвес-аллее.
Всю ночь падали снежные хлопья, а теперь выглянуло по-зимнему равнодушное солнце – белый покров не таял. Отчужденно сияющие солнечные диски, как начищенные стальные щиты, многократно отражались в анфиладе оконных стекол модных салонов, ресторанов и магазинов. Галантерея и мануфактура не особенно отличались от клайпедских. В витринах универмагов были выставлены мебель и дорогая посуда, над всякого рода швейным прикладом в плетеных сундучках застыли волны драпировочных тканей, занавесок, ламбрекенов, оцепенело улыбались гипсокартонные лица мелкоголовых, длинношеих манекенов в клубных костюмах и умопомрачительных вечерних платьях.
Марию поразило большое количество кинотеатров, книжных магазинов и мясное изобилие в гастрономах общества «Продовольствие», объявившего войну вегетарианству: за право красоваться на обеденных столах насмерть стояли дивизионы колбас, сосисок, сарделек, ветчин, шеренги копченых птичьих тушек и рать для первых-вторых блюд от филе до ребрышек. Хаим объяснил, что в Каунасе фирма владеет крупным мясокомбинатом.
Обойдя с десяток доходных домов, они грелись в каком-нибудь кафе и к третьему заходу удостоверились, что на аллее с красивым названием Лайсвес – Свобода – свободных квартир нет. В квартал богачей заглядывать не стали, но вскоре выяснилось, что и в бедных кварталах хозяева не сдают внаем даже комнат.
Немощеные окраины, насквозь пропахшие прокисшей капустой и гнилой картошкой, несмотря на милосердное покрытие снега, производили безотрадное впечатление. На тесных улочках скучились облезлые деревянные дома. По бокам дорог текли и смердели, не успевая подмерзать, полные зловонных нечистот канавы, возле которых из-за рыбьих голов дрались собаки и кошки. Из дворов долетали обрывки грубых разговоров, ругань и плач. Жизнь тут, несравнимая с бедными районами Клайпеды, тоже густонаселенными, но чистыми, была полна нищеты и безысходности.
До гостиницы доехали, наняв извозчика, – Мария еле ноги передвигала от усталости.
– Не огорчайся, отыщем, – утешал Хаим подавленную жену. Сам он, не менее удрученный, вознамерился позвонить завтра старому Ицхаку, если ничем не смогут помочь местные коллеги.
Утром Хаим ушел в контору. Договорились встретиться в обед у кафе на Ратушной площади.
За час до намеченного часа Марии захотелось прогуляться поблизости, размять ноющие с вечера ноги. Шла и виновато думала, что слишком многого требует от жизни. Они с мужем всецело принадлежат друг другу, их созвучие – оберег от любых напастей, наносимых внешней средой. Разве этого мало?..
От размышлений Марию отвлек радостный оклик:
– Маша! Маша Митрохина!
С шумным смехом налетела на нее пышная дама в нарядной шубке и кокетливо сдвинутом набок берете. Мария едва узнала соученицу по «Пушкинке» Людмилу Обухову.
Они не особенно дружили в гимназии, но сейчас обрадовались встрече, обнялись и расцеловались, будто лучшие подруги.
– Маша, Машенька, – прослезилась Людмила, – смотрю и глазам не верю – ты идешь, и совсем не изменилась! А я вон как поправилась после рождения дочки… Вообще-то, я на почтамт тороплюсь, дел невпроворот, но раз с тобой повезло встретиться, дела подождут!
Она махнула рукой, снова рассмеялась, и нарядная полная дама будто стала прежней худенькой быстроглазой девчонкой, смешливой Милей.
Людмила потащила Марию к скамье и, пока смахивала с сиденья снег, вынимала из сумки и стелила газету, без умолку тараторила:
– Муж мой – инженер, недавно его отправили в Шауляй на новую фабрику, он там уже устроился и зовет меня с дочкой. Лелечка у нас прелесть, ты бы видела – бойкая, круглая, в кудряшках – вылитый Павел! Павел – это мой муж. Все знакомые от нашей Лелечки без ума! С соседкой ее оставила, няньку рассчитала уже. Жаль из Каунаса уезжать, я тут в Мариинском обществе состою, помогаю сестрам-мариинкам в приюте с малышами, в богадельне за стариками ухаживаю, когда время есть. Я раньше в Воскресенскую церковь ходила, а как Благовещенский Кафедральный собор построили, его стала посещать. Теперь к Шауляю придется привыкать, а что поделаешь, за милым хоть на край света!
Она хохотнула и хитро прищурила подведенные глаза:
– Я слыхала о твоей истории! В Каунас наша классная переехала, с директрисой не поладили из-за чего-то, уволилась из «Пушкинки». Вот она рассказала, как ты ее брата вокруг пальца обвела. Пообещала, мол, и бросила! А он с женой разойтись успел. Помню, ты называла его Железнодорожником…
– Я, Миля, никому ничего не обещала.
– А-а, не бери в голову! Что я, не знаю, как он тебя домогался? Все кругом знали. Неприятный мужчина. Вечно чем-то недовольный, лицо красное, оспяное, еще и женатый… Я бы от такого тоже хоть с кем сбежала куда глаза глядят! Одна только классная его любит – сама воспитывала, говорят, когда родители умерли. Он намного младше нашей старой девы, вместо сына ей, потому и околачивался все время в «Пушкинке»… Так вот, классная сказала, что твой соискатель сюда собирается, жена ему там, в Вильно, вроде бы претензии предъявляет, детей же двое.
– Железнодорожник… приедет в Каунас? – Мария в ужасе откинулась на спинку скамьи.
– Ну что ты побледнела? – Людмила в досаде потрясла ее за плечо. – Очнись, Маша! Время прошло, он все забыл, у него, наверное, уже другая женщина есть… Не станет он за тобой гоняться, да и не проведает, что ты здесь! А может, вовсе не приедет, помирится с женой. Ты же, Маша, замужем, чего боишься?! Или впрямь между вами что-то серьезное было?
– Не было, – пробормотала Мария заледеневшими губами.
– Зря я Железнодорожника вспомнила… Ты лучше о себе расскажи.
– Позавчера мы переехали из Клайпеды. Муж работает в акционерном обществе «Продовольствие»…
Мария замолчала. Порывистая Людмила обняла ее, сочувственно заглянула в глаза:
– Машенька, ну не страдай же ты так! Ох, болтушка я бестолковая! Не подумала, что испугаешься… В гимназии ты считалась самой строгой, неприступной, ничего не боялась. Это мы тебя побаивались, – призналась она вдруг. – Замыслим, бывало, проказу, и обязательно кто-нибудь из девчонок шепнет: «Маше не говорите!» Ты нас осуждала: это нехорошо, то нехорошо…
– Противная, в общем, была, – улыбнулась наконец Мария.
Людмила энергично замотала головой:
– Не противная! Не противная! Слишком правильная просто. Не ябедничала зато, как кое-кто из наших, которые даже Варваре Алексеевне норовили пожаловаться… Бедная Варвара Алексеевна… Старенькая была, а красивая, одета всегда элегантно, и мы подтягивались, ждали – заметит, похвалит… Она по-разному к гимназисткам относилась. Меня, например, не замечала, а тебя любила.
– Потому что я – сирота.
– Да, Варвара Алексеевна жалела сироток, – легко согласилась одноклассница. – Два дома для приютов купила и жертвовала много. Сколько для Русского общества сделала, для «Пушкинки»! Жаль, до столетия поэта не дожила, не посмотрела нашего «Евгения Онегина». Меня тогда позвали участвовать, а я замуж вышла и в спектакле играла уже с животом. Почти все выпускники были заняты в массовке. А ты почему не пришла?
– Частные уроки подвернулись. Но на юбилей, конечно, ходила и постановку видела.
– Ах, как Танюша Маслова играла Татьяну! – горестно воскликнула Людмила и смахнула слезу. – Танюша умерла осенью в Варшаве…
– Умерла?..
– Обстоятельств смерти не знаю. Болела, кажется, очень. Верно говорят – не родись красивой… Как же мы, «пушкинские», гордились, что довелось учиться с самой Танюшей Масловой! Она старше нас была, в тридцать третьем выиграла на конкурсе красоты «Мисс Европа» в Монреале… Помнишь? А ничего доброго не дала бедняжке ее красота. Ни здоровья, ни счастья, ни долгой жизни. Два раза выходила замуж, все неудачно… Ты у нас, Маша, тоже красивая…
Людмила осеклась, чувствуя, что опять сболтнула лишнее, виновато погладила руку Марии:
– Да-да, не спорь, красивая! Но я верю – ты будешь счастлива. Я тот день, когда кто-то принес журнал с Гретой Гарбо на обложке, прекрасно помню. Увидела и ахнула – девчонки, это же Маша Митрохина! И давай мы тебя мучить-сравнивать: рот и нос немножко другие, глаза почти одинаковые!
– Потом решили – не похожа.
– А все-таки что-то есть… Должно быть, муж очень любит тебя, да, Машенька?
– Любит.
– А ты?
– И я его люблю.
– Значит, все у вас хорошо, – растрогалась Людмила.
– Хорошо, Миля… Вот только с жильем в Каунасе не получается.
Одноклассница всплеснула руками:
– С жильем?! Что ж ты сразу-то не сказала? Маша, дорогая моя, тебя, видно, сам бог послал! Мы в Шауляй не навсегда едем, на три года, и я как раз ищу хороших людей, кому бы квартиру на это время доверить, чтоб не пропала! Вот и нашла! Дом тут рядом, на аллее… Думала мебель продать сегодня, а теперь оставлю. Пусть сохранится, чем кому-то отдавать за бесценок, и вам покупать ничего не надо. Я кроме штор, белья, посуды и всякой мелочи не хочу ничего с собой брать. Кроватка детская есть, – она состроила игривую гримаску, – заведете же ребенка скоро? Уж за три-то года вы себе наверняка какое-нибудь жилье подыщете. Плата, разумеется, приличная, но хозяева понятливые, не торопят, если с деньгами туго. Я вас познакомлю…
– С жильем?! Что ж ты сразу-то не сказала? Маша, дорогая моя, тебя, видно, сам бог послал! Мы в Шауляй не навсегда едем, на три года, и я как раз ищу хороших людей, кому бы квартиру на это время доверить, чтоб не пропала! Вот и нашла! Дом тут рядом, на аллее… Думала мебель продать сегодня, а теперь оставлю. Пусть сохранится, чем кому-то отдавать за бесценок, и вам покупать ничего не надо. Я кроме штор, белья, посуды и всякой мелочи не хочу ничего с собой брать. Кроватка детская есть, – она состроила игривую гримаску, – заведете же ребенка скоро? Уж за три-то года вы себе наверняка какое-нибудь жилье подыщете. Плата, разумеется, приличная, но хозяева понятливые, не торопят, если с деньгами туго. Я вас познакомлю…
Людмила чиркнула адрес на шоколадной обертке.
– Прости, Машенька, побегу! Чего доброго, на обед закроется почтамт! Вечером жду вас к себе.
…Квартира была на первом этаже, без балкона, окнами во двор, но с веселой уютной кухней и двумя большими комнатами, обставленными незатейливо и симпатично. А главное – почти в центре Лайсвес-аллеи, благоустроенная, с центральным отоплением и водопроводом – верх удачи!
На углу дома с утра до позднего вечера была открыта маленькая булочная-пекарня. Праздничный дрожжево-коричный дух разносился по всей округе. В магазинчике глаза разбегались от разнообразия свежей выпечки – хлеб ржаной и пшеничный, еврейская хала, ватрушки, кексы, пирожные, булочки с повидлом, маком, корицей, изюмом, русские расстегаи с рыбой…
Хаим познакомился с булочником Гринюсом. Хозяин сам был и пекарем, и продавцом, а помогали ему всего два человека – нанятый работник и сын-подросток Юозас. Разговорчивый булочник, к смущению сына, объяснил, что мальчик так сильно заикается, что не может учиться.
Молодые Готлибы впервые отправились по магазинам покупать вещи в свой дом. Пусть свой на три года, но ведь на самом-то деле это ого-го какой срок! За такое время можно не просто другое жилье подыскать, но и построить собственный дом. Хаим радовался маленькому счастью жены выбирать постельное белье и посуду, уговорил ее купить великолепное верблюжье одеяло с начесом – широкое, сине-зеленое, с узором, напоминающим море и волны.
Денег осталось в обрез. Он колебался: известить отца о приезде сейчас или после зарплаты, когда на окнах появятся шторы и все другие нужные вещи в квартире? Позовешь раньше – старый Ицхак догадается о сыновней нужде и непременно попытается сунуть сотню-другую литов. Потом их ему уже не отдашь, ни за что не возьмет. Хаиму не хотелось отступать от принципа ни у кого ни копейки не брать без возврата.
Нет уж, лучше справить маленькое новоселье чуть погодя. Может, братья придут, старшие племянники и Сара – сестренка, любимая сестренка!..
Он соскучился. Лишь бы отец загодя ни о чем не разведал. Было подозрение, что он изредка позванивает фрау Клейнерц, справляется у нее о жизни сына… Не позвонит, уверил себя Хаим. А получка скоро, ждать всего чуть больше недели!
Но старый Ицхак узнал о переезде сына и невестки через три дня.
Глава 3 Письмо верноподданного Германии
Хаима арестовали после обеда на службе в первый же рабочий день после недельного отпуска. Двое полицейских вошли в кабинет, назвали фамилию и, когда он откликнулся, защелкнули на его запястьях наручники, ничего не объяснив. Это означало, что дело серьезное.
Часть новых коллег сделала вид, будто арест на рабочем месте – явление привычное, прочие не скрывали смешанного со страхом любопытства. Хаим тщетно спрашивал у жандармов о причине, но их рты были захлопнуты, как капканы, и лишь третий, поджидавший у машины, буркнул:
– Помолчи, болтать будешь где надо.
«Где надо» оказалось одним из отделов Департамента секретной политической полиции – охранки, которую местные литовцы называли «жвалгибой». Хаима препроводили по коридорным закоулкам и втолкнули в продымленный кабинет без таблички, обставленный более чем скромно: заполненный папками шкаф без стекла, канцелярский стол с телефоном и два стула.
Окутанное дымом лицо стоявшего у окна человека было совершенно голым, пустым – так показалось ошеломленному Хаиму. Кроме трогательно девственной лысины и чайного блюдца в руках вместо пепельницы, полицейский чиновник ничем особенным не отличался: блеклое и невыразительное, незапоминающееся лицо с легким налетом интеллигентности, одет в обычный серый костюм. Затушив сигарету, мужчина растянул в улыбке тускловатые губы:
– Хаим Готлиб, служащий акционерного общества «Продовольствие»?
– Да, это я.
С души Хаима упал тяжелый ком. Он знал, что в охранку так просто не привозят, но этот человек обратился к нему с подчеркнутой приветливостью, выглядел вполне дружелюбно и казался неспособным унизить и оскорбить. Тут, наверное, какая-то ошибка. Расположившись за столом, чиновник указал на стул напротив:
– Присаживайтесь… Моя фамилия – Бурнейкис. Я буду вести ваше дело.
«Следователь», – сообразил Хаим и поторопился осведомиться, чтобы сразу расставить все точки над «i»:
– В чем меня обвиняют?
Бурнейкис придвинул к нему расправленный бумажный лист, похоже, письмо.
– Вы читаете по-английски?
– Да.
– Отлично, – чему-то обрадовался следователь. – Это письмо из Регенсбурга. Посыльный предприятия, в котором вы работаете, принес нам его сегодня утром. Оно вас, безусловно, заинтересует. Читайте вслух. Если не сложно, сразу переводите.
Хаим склонился над посланием, с трудом разбирая размашистый почерк:
– «Уважаемые представители руководства фирмы «Продовольствие»! Довожу до вашего сведения, что ваш сотрудник из филиала г. Клайпеда, человек еврейской национальности по фамилии Готлиб, или субъект, выдающий себя за такового, является советским шпионом»…
Хаим оторопел:
– Я? Являюсь советским шпионом? Кто это написал?!
– Читайте, читайте, не отвлекайтесь, – кивнул Бурнейкис, слегка усмехаясь.
– «В начале июля прошлого года я, ариец английского происхождения, в то время гражданин Великобритании Самуэль Алан Дженкинс, агент по экспортно-импортным операциям одной из лондонских продовольственных фирм, встретился по вопросам оптовой торговли с господином Готлибом и переводчицей Марией в г. Любеке…»
Следователь держал в руке и внимательно просматривал другую бумагу. Хаим понял, что письмо уже переведено на литовский, и лысый сравнивает тексты, проверяя то ли знание Хаимом языка… то ли что-то иное.
Бывший мистер, а теперь, кажется, герр Дженкинс вкратце описывал ресторанный разговор, не указывая, впрочем, где он происходил.
«…господин Готлиб очень нервничал. О чем бы ни заходила речь, он старался перевести разговор на тему войны и неоднократно высказывал сомнения в боеспособности вермахта. Он много и с негодованием говорил об отсутствии гражданских свобод в Германии, обличал рейхстаг в насаждении узурпаторского режима, несомненно, из побуждения разговорить собеседника (меня). Я тотчас осознал, с кем мне довелось столкнуться, и стал активно возражать. Тогда господин Готлиб стал рассуждать о несостоятельности германской экономики. Открыто выпытывая, кто из представителей королевской династии, парламента, творческой интеллигенции Великобритании, а также религиозных кругов мира поддерживает фюрера, он резко осудил их воззрения и политические позиции. Об одном из английских монархов господин Готлиб отозвался с насмешкой, окрестив его «настоящим мужчиной» с намеком на противоположный смысл. Посредством психологически составленных вопросов мне удалось выведать, что этот человек прекрасно владеет английским языком и в переводе не нуждается. На мой прямой вопрос о принадлежности к московской разведке он не пожелал ответить, но был весьма взволнован из-за обнаруженных обстоятельств его разведывательной деятельности. Переводчица с неясными целями сочла нужным уведомить меня о своей национальности и вначале назвалась шведкой. После разоблачения они разыграли безобразную сцену ссоры. Явно прикрывая лазутчика, чтобы вызвать огонь на себя, Мария (имя, скорее всего, вымышленное) неожиданно призналась, что она – русская, но я не поддался на провокацию. Сообщники удалились, не попрощавшись, попросту сбежали. До сих пор удивляюсь, как остался жив… Вероятно, агенты Москвы тогда находились в Любеке для подготовки диверсии. Возможно, под предлогом сбыта сельскохозяйственной продукции в Литве действовала (действует) подрывная подпольная организация большевиков. Беспокоясь о том, что диверсанты нанесут непоправимый вред республике и, в частности, вашей уважаемой фирме, я собирался изложить события опасной встречи в письме и отправить его сразу же по приезде в Лондон, но, к сожалению, помешали дела личного характера. Прошу прощения за длительную задержку информации о выявлении мною московских резидентов. Надеюсь, мой отчет не останется без внимания. В случае, если шпионы еще находятся в Литве, прошу отправить мне письменно оформленные результаты их допроса, заверенные официальным лицом и печатью».