Хаим страшно расстроился. Не спросил отца о сумме взятки, понятно, что она огромна. Им таких денег никогда не наскрести с доходом еле-еле от получки к получке…
С зарплатой чуть позже наступила полная катастрофа. Возмущенные низким жалованьем, забастовали работники мясокомбината корпорации. Получился простой, затем деньги из общества вообще куда-то уплыли, и бо́льшую часть заработка компания выдала людям копчеными курами. А уже скоро надо было платить за квартиру хозяевам, причем тарифы на коммунальные услуги, товары и продукты неожиданно выросли.
Не получилось купить красивые шторы и справить новоселье. Пришлось кроить занавески из новых простыней. Мария вышила по краям цветы крестиком, и самой понравилось, – нарядно…
Хаим растерялся, посмурнел, будто и его день и ночь терзали неведомые Марии мысли.
– По крайней мере голод нам пока не грозит, – утешала она мужа. Старалась, как могла, разнообразить рацион. Заправляла супы копчеными курами, умудрялась лепить из них котлеты и тефтели.
Сколько ни проветривай квартиру, некуда было деваться от острого, дымно-мясного запаха. Толстые безголовые тушки, истекая жиром, золотистыми грудами возвышались в кухне повсюду – на шкафах, в углах на клеенке и под столом. Мария в отчаянии думала, что в жизни больше не посмотрит на птичье мясо в гастрономах, так оно ей опротивело.
Неделю она зря потратила на бесполезные поиски работы. Безработица глубоко затронула средний класс – в городе было множество учительниц, согласных устроиться няньками и посудомойками.
На службе у Хаима, между тем, все необычайно поменялось. Сотрудников почему-то погнали продавать продукцию комбината где только можно.
– Германия отказалась от наших поставок, вышла затоварка, а холодильных установок не хватает, и портятся тонны мяса, – объяснил он.
Отправляясь утром на службу, он забирал мешок с десятком кур в надежде загнать их под сурдинку, приходил поздно вечером и валился на кровать без сил. Костюм висел в шкафу, теперь муж надевал старую куртку и кирзовые сапоги, точно поденщик. И впрямь иной раз являлся грязный, в драной куртке, приходилось латать, а однажды пожаловал с синяком под глазом…
– Представляешь, поскользнулся на ступеньке, упал с лестницы! – начал рассказывать со смехом, прежде чем Мария успела спросить. – Да так неловко кувыркнулся, видишь, левой стороной лица прямо о мусорный ящик на площадке!
Некоторое время спустя он снова начал носить костюм, но требования фирмы теперь стали еще более странными. В связи с участившимися забастовками в обществе возник кризис, дела шли скверно, и компания, уволив половину сотрудников, разделила служебное время на смены. Ночной труд оплачивался с надбавкой, поэтому Хаим согласился работать в ночь постоянно, уходил вечером, возвращался под утро и почти весь день спал.
Он действительно начал получать неплохо, денег теперь хватало. Однако Мария чувствовала беспокойство мужа, а от его костюма раздражающе несло чем-то незнакомым, душистым и, похоже, съестным, а особенно сильно – табачным дымом, хотя сам он не курил. Ловя на его одежде слабый запах духов, Мария недоумевала, не сомневаясь, тем не менее, что другой женщины у него нет. Он любил только ее, свою жену, любил с такой силой жертвенной мужской нежности и непреходящей страсти, что иногда ей казалось – редко кто умеет так любить. Измена и Хаим были несовместимы.
Между тем Сара стала у младших Готлибов частой гостьей. Марию растрогал подарок золовки: девочка вытряхнула свою копилку, выпросила, подольстившись, недостающие деньги у братьев и принесла роскошный гарнитур столового серебра.
Хаим вечно был занят или отдыхал от ночных трудов, поэтому Мария с Сарой вдвоем смотрели премьерные фильмы в кинотеатрах на Лайсвес-аллее, а потом пили чай с вкуснейшими рогаликами из пекарни Гринюса.
За прилавком, где обычно стоял сам Гринюс, появилась новая продавщица, деревенская девушка, крепкая и румяная, как яблочко. Оказалось, Гринюс был вдовцом и недавно женился. Молодую Гринювене звали Нийоле. В булочной варили превосходный кофе, Мария часто полдничала прямо здесь, в маленьком кафе. Женщины быстро подружились, Нийоле приберегала для Марии свежую сдобу. По вечерам они порой прогуливались по аллее до собора и обратно или беседовали, сидя на скамьях, что расставлены между рядами деревьев.
Нийоле скучала по своему хутору, вспоминала о детстве, о сватовстве Гринюса. Он покупал у родителей муку и привозил ей конфеты, а как выросла – приехал просить согласия стать его женой. Жаловалась на пасынка: Юозас невзлюбил мачеху, и не было дня, чтобы украдкой не испортил ей настроения, о чем она стеснялась говорить мужу.
В один из таких вечеров Мария с Нийоле нечаянно попали на какой-то митинг у статуи Свободы. Подъехали машины, из них в окружении полицейской и военной охраны вышли обычно невидимые народу представители власти. Моментально набежали люди. Невзрачный мужчина с козлиной бородкой, ниже среднего роста и в высоченном цилиндре, произнес речь о древности Литвы, ее величии и мощи…
Женщины еле выбрались из толпы.
После Мария, смеясь, рассказывала Хаиму, как огорчилась Нийоле: «Насилу узнала нашего президента! На портретах его превосходительство такой красавчик, а тут вылез шибздик с бидоном на голове, моему Гринюсу по плечо, и давай болтать то же, что я каждый день в булочной от мужиков возле стоек слышу…»
На службы Мария ходила в Благовещенский собор, великолепный, огромный, о пяти куполах с золочеными крестами, где находилась кафедра Литовского и Виленского иерарха, владыки Елевферия. По робости не успела познакомиться с женщинами из Мариинского общества, о котором говорила ей Людмила. Могла бы уже присматривать за малышами в приюте, подобно Миле, ухаживать за немощными в богадельне, корила себя и все откладывала.
Именно в храме на Марию снова нахлынул страх перед Железнодорожником, мешая душою отдаться молитве. Он был набожен, как и его сестра, несмотря на то что оставил жену и детей.
…В то памятное церковное воскресенье, встав в углу, откуда всех видно, она по привычке настороженно огляделась из-под надвинутого на лоб платка. Собралась поднять глаза на лик Господень… и дыхание перехватило: поблизости, в каких-то трех шагах, истово крестился крупный мужчина…
Железнодорожник! Он, он, его резко очерченный профиль, его красноватая кожа, изрытая рябиной оспин!
Не то что молиться, Мария была не в состоянии унять зашедшееся в страхе сердце. Отодвинулась тихо-тихо, притиснулась к стене и поползла по ней, чтобы не привлекать внимания, а как добралась до двери – выскочила, побежала домой, себя не помня… Боже, боже, прости!..
Не зная, за что взяться, что делать, металась по квартире до прихода Хаима, – он работал в воскресенье, оставляя свободной субботу. Несчастное сердце готово было взорваться не просто от страха, внушенного встречей, а от предчувствия непоправимой беды.
С тех пор она перестала посещать церковь, не отходила далеко от дома и вздрагивала, услышав чьи-нибудь тяжелые шаги у дверей на площадке. При муже притворялась безмятежной, ночами без него впадала в панику, маялась в бессоннице или жутких снах вроде этого кошмара с рыбой и набросившимся на Хаима существом… Молилась.
Бесконечный страх ее порядком измотал. Несколько раз порывалась сказать мужу, что видела в соборе несостоявшегося «жениха», который на самом деле никогда им не был, но не решалась. Останавливал все тот же злополучный сон, крепко запавшее в душу желание мужа убить призрака, а в том, что призрак сам захочет убить его, она не сомневалась.
Нет, она ничего не могла сказать Хаиму.
Глава 6 Крепкий жид
Нет, он ничего не мог сказать Марии.
Как во время отчаянного безденежья признаться жене, что фирма уволила его сразу же в день взятия под стражу?.. Словно в издевку, денежный оборот приостановился из-за забастовок, и почти весь расчет Хаим получил копчеными курами.
Если торговым агентом он когда-то считался удачливым, то продавцом оказался никудышным. Город, впрочем, был завален отказным экспортом комбината «Продовольствие». Жены рабочих и даже служащих компании с утра до вечера простаивали на рынках, стремясь превратить горы битой птицы в горстки живых денег.
Кое-как сбыв за бесценок два куриных мешка, Хаим больше не стал и пытаться. Два дня он безуспешно искал работу и в результате подрядился на вокзал грузчиком.
Неумеху интеллигента напарники невзлюбили. Сила и сноровка у него имелись, но недоставало привычки к физическому труду, к грузчицкому ремеслу, как выяснилось, весьма специфическому при всей кажущейся простоте. Он все делал не так – ставил багаж неправильно, брал вес без расчета, перестраивался, ронял, – спасибо, что не напарнику на ноги. Возвращался домой совершенно разбитый, хлебал суп из надоевших до стона копченостей и не думал уже о кошерной пище. Вообще ни о чем не думал. Перед глазами качались подъемные краны, коробки, ящики, бочки…
Лишь после молитвы он будто набирался нового упрямства терпеть и завтра тяжесть, пот, грязь, брань и злобные косые взгляды. Проваливаясь в сон, успевал подумать: «Заработаю денег и опять день-два похожу по городу, вдруг да удастся поступить куда-нибудь бухгалтером. Тогда и расскажу Марии, как ворочал бочки и ящики».
Все горести отступали перед ночным счастьем обнимать жену. Свою солнечную женщину. Спать с ней.
В бригаде его сначала ругали, потом перестали замечать. К концу недели загрузки леса, натаскавшись до одури бревен, Хаим вроде бы наловчился. Платили понедельно, и, получив жалованье, он пришел в негодование. Если сложить зарплату, месячный заработок не покроет и трети домашних расходов! А ведь обещали совсем другое…
Хаим отправился к начальству. Там ответили с максимальной учтивостью:
– Обещали, когда поднатореете, пока же вами недовольны. Не нравится работа, так никто вас тут не держит.
Во вторник он уговорил бригадира отпустить его до обеда и, едва не забыв снять фартук, помчался по предприятиям и учреждениям. Потом успокаивал себя: «Еще недельку терпения – и в следующий понедельник обязательно повезет. Главное – документы взять и переодеться»…
Вечером, автоматически переставляя ноги и шатаясь от смертельного изнеможения, плелся домой. Усталость обладает замечательным свойством отводить горестные мысли. Тело гудит и ноет, а в голове пустота.
Когда Хаим проходил мимо ресторана «Оранж», через распахнувшуюся дверь до него донеслись звуки канцонетты из моцартовского «Дон Жуана».
Вышибала в апельсиновой ливрее задумчиво помешкал и посторонился. Сомнительный субъект с лицом уставшего от земных дел покойника, судя по одеянию явно не клиент, безотчетно вошел в ресторан. Покачивался странный посетитель так же, как пьяный певец на маленькой эстраде.
Душа Хаима горюче плавилась и страдала. Он хорошо знал эту баритональную партию. Певец немилосердно фальшивил. Словно тупой нож кромсал слух, и Хаим не выдержал. Как бы сильно он ни устал и как бы давно ни пел, – в камере последний раз, – чистый голос его прорезал продымленный ресторанный воздух ярким лучом.
В зале смолкли разговоры, стихли перестук вилок и звон бокалов. Он пел просто потому, что иначе не мог. Когда канцонетта закончилась, зал поднялся в едином порыве. Аплодировали все, даже пьяный певец.
От оваций и крика Хаим будто очнулся. Неловко поклонившись, собрался уйти, но вышибала задержал на пороге:
– Грузчик? – поинтересовался он, выказывая удивительную для его рода деятельности проницательность, и, не дожидаясь ответа, без обиняков предложил: – Я буду платить вам больше. Намного больше.
– Вам нужен грузчик? – спросил Хаим тупо.
Голова еще плохо соображала, но представила, как он складывает у дороги в поленницу невменяемых клиентов, выкинутых вышибалой из ресторана.
– В каком-то смысле – да, – засмеялся тот. – Нужен сильный человек, способный нести груз песен вечер и ночь. Вы вполне нам подходите. Как ваше сценическое имя?
– Хаим Готлиб.
– Я говорю о сценическом, – терпеливо повторил охранник. – Увидев вас, я подумал: вот пришел Мордехай. Зачем он пришел? Потом понял зачем. – Он помедлил, о чем-то размышляя. – Так-так… Значит, Хаим… Хорошо! Вы будете называться Мордехаимом.
– Я не дал согласия работать у вас.
– А я не тороплю. Дозреете и придете, – осклабился апельсиновый, обнаружив теперь недюжинные познания в области психологии.
Хаим брел, вспоминая прошлогодний разговор с Сарой. Сестренка мастерски изображала матушку Гене, ее пререкания с отцом: «… Окончил экономический факультет, чтобы распевать песенки…» И последнее: «Таланту нигде не учат!» Хаим вздохнул. Нет, не станет он ресторанным певцом. Гнев матушки волновал его гораздо меньше разочарования Марии. А грузчик… это недолго, работа все равно найдется.
В пятницу во время короткого обеденного перерыва, в отсутствие бригадира, один из «коллег», глядя в сторону, безапелляционно заявил:
– Завтра ты придешь, двоих наших забирают на уголь.
– Не могу. Я лучше за кого-нибудь после отработаю на погрузке угля.
– Завтра ты придешь, – повторил грузчик.
– Нет.
Остальные тоже окружили «интеллигента».
– Что, соблюдаешь шаббат, жид?
– Поди, и в синагогу шляешься?
– Христопродавец! – взревел кто-то, и Хаима ударили в грудь. От неожиданности он едва не упал навзничь, но сгруппировался, подставил для упора руку…
Это была первая драка в его жизни. Не появись тотчас бригадир с подручными, пришлось бы собирать новичка горстями с земли. Хаим отделался синяком, но сумел пустить зачинщику кровавую юшку из носа.
Разобравшись в причине драки, бригадир пожал могучими плечами:
– Ну и пришел бы в субботу.
– Нет, – упрямо сказал Хаим и приложил к синяку комок снега. – Я бы не пришел.
Бригадир глянул с усмешкой:
– Ребята вспыльчивые, конечно… Могли покалечить. Насчет «жида» и прочего – это для повода, работал у нас один еврей, много лет работал, и все его любили. В прошлом году лесиной задавило… Ты просто не нашего сословия. Не пролетарий. Из тебя буржуй прет, понимаешь? Ты – их презираешь, они – тебя… Что здесь забыл?
– Деньги нужны, – буркнул Хаим.
– Деньги всем нужны. Да только добывай-ка ты их, парень, по-своему.
– Вы меня гоните?
– А ты что – хотел остаться? – удивился бригадир. – Уходи. Тебе же добра желаю.
Он стоял, дымя папиросой, следил за Хаимом, пока тот не скрылся в проходной.
– Ничего, крепкий жид, – сказал с уважением, повернулся на пятке к грузчикам, наблюдающим неподалеку сцену прощания, и рыкнул: – Ну, чего расселись? Кончился перерыв!
Глава 7 Сердце матушки Гене
Прежде, в Клайпеде, мучаясь горькими думами о младшем сыне, матушка Гене успокаивала себя надеждой на его возвращение. Вот-вот Хаим, раскаявшийся и покорный, вернется в семью. Завтра… через неделю…
Потом был переезд, и, несмотря на суматошные заботы, ее не покидала мысль, что сын приедет, когда каунасская жизнь Готлибов наладится. Она торопилась с ремонтом, подгоняла рабочих и мешала всем, кому только могла. Приближая радостную встречу, велела оставить свободной одну из комнат и сама проследила за ее покраской и облицовкой.
– Для гостей, – строго сказала старому Ицхаку.
– Для каких гостей? – ухмыльнулся хитроумный муж. – Ты ждешь кого-то?
Матушка не ответила. «Осенью сын образумится, недолго осталось», – говорила она себе. Но шли месяцы, а нарядная комната, выкрашенная в мягкий, чуть желтоватый сливочный цвет, с односпальным гарнитуром орехового дерева – кровать, зеркальный шкаф, стильный складной стол-бювар и пуф, – стояла пустой. Хаим не возвращался.
О регистрации гражданского брака Хаима матушке сказал старший сын, уязвленный тем, что брат не пожелал никому сообщить о женитьбе. Геневдел Рахиль поняла: упрямец привязан к сожительнице крепко.
За потворство порочному союзу матушка наказала старого Ицхака выселением в комнату для гостей, убрав с кровати одеяло, подушку, белье с предусмотрительно оставленными магазинными бирками. Вещи новые, пригодятся в подарок Саре или внукам на свадьбу.
– Пойми, сын любит эту девушку, – увещевал сокрушенный муж, переминаясь с ноги на ногу на пороге, и не замечал, что страстно сжимает в объятиях свою подушку.
– Девушку? – недобро усмехнулась Геневдел Рахиль. – Откуда ты знаешь, была ли она девушкой, когда завлекла нашего дурня? У «самоварщиков» и «балалаечников» не бывает честных девушек.
– Любовь не знает границ, – пробормотал старый Ицхак. – У любви нет предрассудков, которыми полны люди…
– У нее нет стыда.
– Ну почему, Гене? Любят все, в ком есть сердце…
– Сердце есть и у рыбы, – отрубила она и захлопнула перед носом мужа дверь супружеской спальни.
Геневдел Рахиль выждала неделю. Днем старый Ицхак разговаривал с нею как ни в чем не бывало, а ночами не стучал в дверь. Не приходил.
Она заглянула в гостевую комнату и ахнула, увидев ненавистные радиоприемники, – они вызывали у матушки Гене такое же отвращение, как мухи в майонезе. Портя классическую строгость сливочной комнаты, приемники косо-криво громоздились на модном столе, два старых и новый, последней серии фирмы «Telefunken».
Радио ее супруг увлекся несколько лет назад. В домашнем клайпедском кабинете он, бывало, просиживал у приемника целые вечера. Матушка Гене не любила заходить в его частное владение, только по необходимости. В этом царстве старый Ицхак, прислонившись к радиоприемнику пестрой от седины головой, увенчанной маленькой кипой, проживал отдельную от семейства жизнь. Двигал туда-сюда светящуюся стрелку-ходунок и, если удавалось отловить в писклявых волнах классическую музыку, радовался, как ребенок. Он первым узнавал, что делается в мире, и раз в неделю за общим ужином пересказывал сыновьям радиопередачи в собственной интерпретации. Потом версия старого Ицхака, как ни странно, почти всегда подтверждалась.