– Морошка светится, как янтарь! Жаль, Мария, что ты не оставила тот кулон. Посмотрели бы хоть на осколочек нашей Балтики…
– Смотри, – Мария положила ей на ладонь янтарные бусы. – Эти камешки мы с Хаимом нашли у моря, когда жили в деревушке возле Паланги.
Нийоле разглядывала бусы, гладила ими лицо, прижимала к губам. Слезы Нийоле кропили янтарь – слезы Юрате.
– Ох, бел-горюч камень, – покачивала головой пани Ядвига. – Бел и горюч…
Глава 6 Рыба – фронту
Море – вечный пиршественный стол для рыбы. Кончилась еда, не накрывают водяные, – рыба спешит дальше. Утроба подсказывает ей, куда плыть. А рыбак плывет за прихотливо мигрирующими рыбными стаями, переезжая с острова на остров, с одной реки морского бассейна на другую. Промысловая удача рыбака зависит от мест, щедрых к рыбе, а значит, и к нему.
Наловчились довольно быстро. Словно первобытное чутье добытчика, живущее в каждом мужчине, проснулось в руках, и выяснилось, что даже подростки, на вид послабее иных женщин, легче и без суеты справляются со снастями и тяжестью улова. А улов на первых порах изумил обилием, точно чужое море решило встретить гостей подарками – еле смогли вытащить мотню невода длиною в треть километра. В ней ворочался, дрожал и переливался серебряный «зверь» глубины. Перевернули, сбросили, – хлынул на днище баркаса тугой водопад, трепещущий поток, и остро запахло огуречным рассолом, – так пахнет свежая рыба севера.
Завидущие чайки с дикими воплями метались над баркасом, сходя с ума от счастья видеть этакую прорву пищи, безумствуя от досады, что она им не принадлежит. Рыба трепыхалась, вилась, изгибалась тысячами упругих спинок, хлестала по ногам, и Юозас прыгал от бьющих хвостов, как от молний, вытаращив глаза.
Начальники ругались, смеясь:
– Перевернешь баркас, шалопутный!
Не был Юозас шалопутным. Просто в руках у него текла наследная кровь другой памяти, и нежный запах поднимающейся опары он никому не отдал бы за все мощные промысловые запахи мира.
Прорыбачив до вечера, подняли несколько тонн живого серебра. В искристой мелочи мелькали перламутровые брюхи деликатесной нельмы, темнели гребни хребтов муксуна, над белыми боками омуля вспучивались пузища тайменей и рябые лягушачьи утробы всеядных налимов. Тяжелый баркас отбыл в сторону мыса на сдачу.
На рыбалке дозволили есть сколько угодно мелкой рыбы, из крупных – налима. А еще рыбаки получили тридцать килограммов муки для общего котла. Посовещавшись, женщины предложили разделить ее и приберечь для дома. Достанет юшки в рыбацкой ухе, без того не идет кусок в горло при мысли об оставленных детях.
Мясцо тощей, как восклицательный знак, ряпушки оказалось жирным и намного превосходило по вкусу рыхлую плоть налима, состоящую из жестких волокон. Хаим не притронулся к толстым налимьим кускам – недобрая снедь[47].
Начальник по фамилии Галкин посоветовал всем есть ряпушку сырой, ободрав чешую вместе с кожицей.
– Так от цинги избавитесь, – сказал загадочно.
Женщины вздрогнули и переглянулись в смятении, будто услышали совсем другое: «Избавитесь от детей, а вам здесь цинга не грозит…»
Над одеждой и просмоленными торбазами, подвешенными к печке, парил банный туман. Хаим начал уже засыпать, когда очнулся от шепота Юозаса.
– Ха-ха-ха… – сказал мальчишка и, помедлив, всхлипнул.
Хаим едва догадался, что он безуспешно пытается выговорить его имя.
– О чем спрашиваешь?
– Са-са-ра.
– Ты хочешь, чтобы я рассказал о своей сестре?
– Тайп…[48]
Хаим улыбнулся в полумраке.
– Что тебе сказать… Она хорошая. И красивая. Ну, ты сам это знаешь. Сара – добрый человек, хотя иногда любит дразниться. Потому, что она еще не совсем выросла… Она сейчас находится между девочкой и женщиной, так же, как ты – между мальчиком и мужчиной. Сара любит читать книги, любит оперу… Ты когда-нибудь слышал оперное пение? Любимая опера Сары, да и моя тоже – «Тристан и Изольда». В ней мало действия и много очень красивой и гордой музыки. Ее написал немецкий композитор Вагнер. Эта опера – о великой любви…
Три моря – Балтийское, Норвежское, Лаптевых – кружились и смешивались во тьме. Хаим тихо рассказывал мальчику-пекарю легенду времен короля Артура, пока не услышал ровное сопение.
Палатка отвечала отдаленному рокоту моря храпом и присвистом – люди спали. Вспыхнула мысль-звездочка по имени Мария, самая яркая из всех звезд, вокруг дымно плеснули мерцающие рыбьи хвосты, заплясали, множась, и обрушились на усталую голову мерклым сном, как прорвавшие дамбу воды.
Ночь дышала паром скользкой от чешуи одежды, утром рыбаки натянули ее, влажную, теплую, – выбрались из палатки, и предательская сырость, вступив с холодом в сделку, отдала ему тела на расправу. Ветра кинулись холоду в помощь, но он отступил. Холод не любит движений, разогревающих кровь.
Работали без выходных. В пятницу Хаим коротко вспомнил перед сном, как матушка Гене зажигала субботние свечи, и приказал себе не ворошить память, тоскующую о сыне, об отце с матушкой и родных. В субботу помолился на запад:
– Благодарю Тебя, Царь живой и сущий…
Благодарил за жену, но страшное слово «цинга» засело в голове занозой. Садились есть, и глаза женщин наполнялись слезами. Свыше сил было думать, что дети где-то рядом, может быть, умирают от голода.
Но вскоре люди отупели от хронического переутомления и ломоты в суставах. Осталось только два желания: согреться горячей ухой и провалиться в ночь без мыслей и снов. Теплых курток не было ни у кого, свитера заскорузли и обтрепались так же, как импровизированные сапоги. Деревянные конечности двигались автоматически, силой остова, взявшего на себя работу дремлющего мозга. Над ободранными ногтями обнажились нервы, кожа на пальцах полопалась до мяса; сколько ни мажь раны омулевым жиром, они не заживали. Женщины повязывали лица тряпками – жестокие поцелуи ветра иссушали губы до кровавых трещин. На выходе из палатки соленая изморозь покрывала лоб и щеки, ресницы отягощали кристаллы льда.
Море попрятало рыбные косяки, повернулось к гостям черно-пепельной спиной. На днищах баркасов перекатывался жидкий, скользкий, как ртуть, улов. Невод, закинутый по шесть-семь раз, загребал в мотню лишь водоросли.
Последнее сентябрьское утро встретило нетающим снегом и тишиной. Еще вчера на борта бесстрашно садились чайки, пронзительным криком оплакивая рыбную страду, а сегодня пустынная гладь заливов затянулась стекленеющей пеленой. Теперь надо ждать, пока ледяной припай не скует водные толщи, чтобы люди успели выполнить нормы зимней рыбалки.
Затерянный в могучих просторах мыс, со слабо теплящимся дымком над двадцатью юртами за взгорьем у залива, казался родным. Баркасы упокоились на берегу до новой воды. Рыбаки с неводами на крепких жердях и остатками улова побрели к мысу и цеху засолки.
Остановив твердым жестом работников цеха, технолог глянул на одетых в лохмотья, растолстевших рыбаков и спокойно сказал:
– А ну-ка, вываливайте ворованное, иначе все пойдете под суд.
Из пазух, из подвязанных рубах, платьев, штанов полетела в лохани рыба.
Хаим с Юозасом недолго пробыли дома, пани Ядвига едва успела подлечить раны и волдыри на их руках какими-то ей одной известными снадобьями. Работы и здесь хватало – неделю таскали хворост. Гору веток сложили между юртой и холмом, получилась укрытая от сторонних глаз неплохая поленница, и под нары затолкали дрова, – пусть домочадцы в отсутствие мужчин топят печку ночью, не выходя на улицу. Железная печурка жарка, но прогорает быстро, и, как только начинает затухать, в юрту устремляется холод.
Юозас относился к Хаиму, как к старшему брату. Хаим чувствовал себя с ним комфортно. Они мало разговаривали, но работали быстро и слаженно. Вставили в окна ледяные пластины, запирающие тепло. Натаскали к жилью льда – хватит пока для питья и стирки.
Местом зимней рыбалки начальство выбрало близкие острова, но ходить домой не разрешило, – завышенные нормы лова, о которых несознательная рыба не имела понятия, до минут подгоняли время.
Все были одеты по сезону и труду. На заработанные в осеннюю путину деньги купили на складе у Тугарина спецодежду по карточкам: цигейковые шапки, ватные телогрейки и валенки. Получки не хватило, заплатили еще за железные листы для печных труб. Большинство попало в долговые списки.
Поставили шалаши из деревьев и веток, облепившая их мокрая кашица снега смерзлась щитом от ветра и вьюг. Продырявливая подол моря ломами и пешнями через каждые двадцать метров, пропускали сети во множество черных чаш-прорех, черпали железными сетками на шестах обломки льда и шугу. Начальники объяснили, как и что нужно делать, на какие острова идти, если здесь кончится рыба, и удалились.
Проруби промысловики обновляли по три-четыре раза в день. Не дай бог оставить сеть хотя бы на полдня! Она могла примерзнуть к исподу льда так, что уже не вытащишь. Снасти стоили дорого, люди даже подумать боялись о цене. Сеть из прорубей вытаскивали шитыми дома из брезента рукавицами, но рыбу с ними из ячей не вызволить – выбирали голыми руками, обмирая от стужи. Ячеи мгновенно леденели на воздухе, рыба становилась тверже поленьев, ощетиненное железо плавников рвало хрусткую сеть.
Проруби промысловики обновляли по три-четыре раза в день. Не дай бог оставить сеть хотя бы на полдня! Она могла примерзнуть к исподу льда так, что уже не вытащишь. Снасти стоили дорого, люди даже подумать боялись о цене. Сеть из прорубей вытаскивали шитыми дома из брезента рукавицами, но рыбу с ними из ячей не вызволить – выбирали голыми руками, обмирая от стужи. Ячеи мгновенно леденели на воздухе, рыба становилась тверже поленьев, ощетиненное железо плавников рвало хрусткую сеть.
Одеревеневшие пальцы не могли застегнуть пуговицы телогреек. Запахивались и подвязывались мешками на шее и поясе, так казалось теплее. Руки в работе теряли чувствительность, и подушечки пальцев с содранной кожей неожиданно переставали саднить. Если пальцы шевелились – значит, живы, если совсем не повиновались, рыбаки били в ладоши. Иногда чудилось, что идет концерт, такие овации звучали кругом. Но когда не помогали и аплодисменты, а пальцы катастрофически белели, рыбакам ничего не оставалось, как помочиться на них, не то отлетят стекляшками, обломившись со звоном. Лишь бы хватило сил оттянуть штаны…
Юозас первым, в отчаянии и спешке, применил этот странный способ спасения пальцев. У паренька получилось, он объяснил Хаиму, Хаим – остальным. Вначале от теплой струи в пальцы как будто вонзались десятки игл, устремлялись в кровь и пробирали до сердца. Дух захватывало так, что темнело в глазах. Тут надо было брать волю в кулак, чтобы не потерять сознание, не вылить из себя все сразу и, главное, умудриться не поморозить что-нибудь другое. А как только пройдут пограничные мгновения кромешной боли, пальцы начинают отходить. Отогрев их в подмышках, можно снова сунуть руки в студеный кипяток проруби и снова бороться с зимой за право взять рыбу для фронта из другой сети, третьей, четвертой…
По каплям цедили ледяное море истерзанные запредельным холодом руки поселенцев. На следующий день все повторялось, невзирая на крепнущий в прорубях лед и постоянные вьюги.
Начальство отсутствовало, поэтому стали есть запретную нельму. Кто-то, чаще всего Хаим, держа рыбу за хвост стоймя, обдирал шкуру и нареза́л топором длинные, белые кольца стружек. Попробовав рыбу впервые, все нашли, что ничего вкуснее нет.
– Кро-кро-кроме х-хлеба, – напомнил Юозас.
Вкус мяса мороженой нельмы невозможно сравнить ни с каким другим – ни с говяжьим, ни с птичьим, и пахнет она не огурцом, а только что взрезанным арбузом. Нельма – пшеничный хлеб северного моря, лучшее блюдо зимней кухни, витамин и лекарство.
Исчезала рыба возле одного острова – вытаскивали сети и кочевали по другим островам, рисуя вокруг рубленый узор полыней. Дни укоротились, угрюмое небо редко выкатывало смуглый колобок солнца. Луна задерживалась дольше и, бывало, оба светила меланхолично зависали над землей, словно беседуя о чем-то.
Север собирал дань остатней волей рыбаков до тех пор, пока не явился на собачьей упряжке сердитый Галкин.
– Ждали вас, ждали, пришлось искать, собирать мешки с рыбой за вами! Кто в такую холодрыгу работает?!
Увидев мужа, Мария невольно отпрянула: с непреходящей любовью смотрел на нее старый Ицхак… Только невероятно худой и изможденный.
Глава 7 Изменчива сыщицкая фортуна
Арктическая зимовка понемногу учила поселенцев выживать. Узнали, например, что нельзя надолго оставлять цинковое ведро с помоями на улице – лопнет по шву, а ледяные окна надо часто обметать снаружи, иначе их покроет корка снега, и дома потемнеет. Ходить за льдом в залив оказалось вовсе не обязательно: бураны намели такие плотные сугробы, что люди резали кубы чистейшей воды рядом с домом.
По снежной тундре к Тугарину за водкой из разных стойбищ начали приезжать гости. Те жители мыса, кто не был должен Змею и у кого сохранилась хорошая утварь, обменивались с ними на оленьи шкуры. Шили одежду и обувь детям – из-за нехватки теплых вещей малыши все время проводили в грудах мешков на нарах.
Хаим с Юозасом отдали заработанные деньги пани Ядвиге, и она, мастерица торговаться, покупала у якутов ряпушку, которой они кормят ездовых собак, и налима, чье мясо собаки не едят. Из ряпушки старуха варила уху, чуть заправленную мукой. К ухе полагался мороженый рыбий кусок – вместо хлеба и как средство от цинги. А налимье мясо пани Ядвига разбивала и лепила из него вкуснейшие котлеты. Хаим от котлет отказывался, чем выводил ее из себя:
– Готлиб! Ты что – собака?!
Обморожение на пальцах осталось ожоговой стянутостью и краснотой. Опухшие руки походили на клешни вареных раков. Особенно сильно огорчался по этому поводу музыкант Гарри Перельман, он уже не мог играть на скрипке для больной матери.
Однако руки все же двигались, а возможности заработать больше не было. В юрте, притулившейся к холму в начале лагуны, на официальном труде значились только Гедре и пани Ядвига.
Гедре теперь отвечала за топку печей в конторе вместо Нийоле, пани Ядвиге поручили ремонт сетей в цехе засолки, где в ожидании следующего периода навигации стояли ряды бочек с соленой рыбой. Потом участились вьюги, и старуха отпросилась в надомницы. Мизерной зарплаты обеих вряд ли хватило бы на постоянную покупку собачьего корма у аборигенов, только на отоваривание общих мучных карточек, но Тугарин сказал:
– Рыбаки свое получили, а кормить задарма я никого не намерен.
Печка-барабан, кумачовая, как флаг, развевающийся над конторой, и живая, как сердце юрты, горела беспрерывно. К вечеру она раскалялась до праздничного алого сияния, и мохнатый куржак на потолке и стенах, растаяв, стекал к полу грязными ручейками. Запах в юрте становился, как в заросшем мхом и плесенью погребе, что нравилось Юозасу – напоминало ему картофельные кулебяки с грибами.
Ночью топили меньше. В морозные дни отросшие волосы пани Ядвиги, чьи нары находились ближе к двери, примерзали к стене. Пока Хаим подтапливал камелек, кроткая Витауте, осторожно высвободив старуху от ледяного плена, обламывала по всему дому сосульки. Однажды Нийоле легкомысленно оставила рядом с нарами у стены брезентовые торбаза Алоиса, и оленьи подошвы, пристыв к полу, порвались. Починяя обувку, пани Ядвига бранила Нийоле весь вечер.
Хаима беспокоило, что дровяной запас может кончиться скорее, чем рассчитывали, и, если не было метели, с Юозасом и другими поисковиками отправлялся на разведку по мысу. С риском влипнуть в неприятности приволакивали большие деревья.
Опасные походы прекратились, когда кто-то стащил три доски в строительной груде у конторы. Милиционер предпринял расследование и по следам на снегу выявил похитителя. Им оказался лучший рыбак мыса.
Вася вошел в азарт и провел повальный обыск. Дрова под нарами нашлись у всех, но милиционера интересовала социалистическая собственность – доски. Их он тоже обнаружил, даже два бревна. Составил акты, самолично съездил в Тикси на собачьей упряжке и привез сотрудников НКВД.
Правонарушителей, шестерых, судили в Сталинском уголке конторы и всем дали по два-три года. Заключение преступники отбывали либо в тюрьме в Якутске, либо на Столбах. Родные наказанных молились, лишь бы не в Столбы, где, по рассказам матросов, нередко случалось людоедство.
Лишившись самых здоровых и сильных людей участка, заведующий ходил мрачнее тучи и на каждом шагу поминал «екарного бабая». Он был бы рад, если б доски воровали не подлежащие Тяжелому Физическому Труду, и легко отпустил бы их в тюрьму, на Столбы, да хоть к чертовой бабушке, но слабаки, к сожалению, доску не смогли бы и с места стронуть.
– Сука жидовская, – ругался Тугарин на Васю, ничуть не стесняясь подведомственных граждан. – Доски на подотчете у меня, не у тебя, я за них отвечаю! С кем мы теперь будем делать план?! Ты будешь его делать? Выслужиться хотел, сыщик хренов?! Ну, попробуй только заикнуться о бутылке, во-о! – И Змей, плюнув на дулю, совал ее милиционеру под нос.
Тугарин так сильно переживал из-за плана, что вся его злость пала на незадачливого ищейку, и никому не влетело. Если у Васи имелись какие-то свои милицейские выгоды, то и главный начальник мыса тешил свои. Змей мечтал вывести участок в передовые. Решив отныне не терять рабочих единиц, объявил:
– Все! Тех, кто позарится на государственное имущество, сам буду судить! Воришки у меня бесплатно спину погорбатят и пусть не надеются на снисхождение!
Милиционер, горько осознавший ошибку, стал тише воды ниже травы, и люди вздохнули свободнее. А на праздник Великого Октября Тугарин с Васей помирились и, пьяные, гуляли по аллее Свободы, с пафосом горланя военные песни.
В тот день солнце пометило горизонт красной царапиной – в последний раз показалось перед полярной ночью, а для трети жителей мыса – последний раз в жизни.
Глава 8 В сиянии Севера
Ночь, пробудившая в людях безотвязное чувство ожидания чего-то непонятного, тревожного, пришла на мыс не одна, в компании с голодом. Червь голода засел в желудках и глодал, глодал изнутри. Червь быстро сожрал мускулы, у кого они были и, подобрав жильные крохи, принялся за плоть.