Тугарин велел всем пить хвойный настой, содержащий витамин С. Темно-коричневая жидкость была нестерпимо горькой, но люди пили ее утром и вечером. В некоторых семьях горячий взвар стланиковой хвои заменял собою завтрак и ужин. Вот когда жильцы крайней юрты поняли, как предусмотрительна их пани Ядвига. Ягодное богатство в брезентовом мешке под нарами старухи превратилось в оранжево-снежный сугроб. В самые черные дни спасали всех бережные горсти мороженого тундрового солнца. Раз в неделю пани Ядвига обходила с кульком жалкого и щедрого гостинца юрты с малышами.
– Сво-о-олочь го-о-олод… – протяжно пела она, колдуя над кастрюлей с мучной болтушкой, что-то подсыпая в нее и подмешивая.
Голодные люди говорят медленно, будто тянут заунывную песню. На мысе распевали все, в слаженный хор не вступило только начальство.
Поверх клейкого киселя из прокаленной муки, цвета кофе с молоком, вкусно плавали обманчиво-морковные ягодные хлопья. Прихлебывая островной «суп» серебряной ложкой из банки из-под американской тушенки, от которой остались одни воспоминания, Хаим думал, что, наверное, нет такого дела, с каким старуха не умела бы справиться лучше других в этом забытом богом краю.
Юрт с маленькими детьми становилось все меньше. Многие их обитатели еле передвигались на толстых ногах, опухших от водянки – спутницы цинги. Пани Ядвига первой вызнала о гибели обитателей юрты номер десять, где жили многодетная мать и пожилая пара. Очевидно, никто из них не смог разжечь утром камелек, либо не нашлось, чем, и все они просто замерзли.
На сход в Сталинском уголке, созванный Тугариным, явилась едва ли четверть населения мыса.
– Что будем делать с трупами? – спросил Змей, досадливо морщась, без обычных речей и рассусоливания.
– У тебя хотели узнать, – ответила пани Ядвига.
Он сделал вид, что не расслышал дерзости.
Довольно еще дюжий старик Кимантайтис, бывший хозяин богатого хутора, сказал:
– Трупы прямо у дверей юрт лежат.
– Сил нет хоронить, и досок нет на гробы, – всхлипнул кто-то.
– Без могил, без крестов!.. – простонала женщина в мешочном колпаке, и всех словно прорвало – закричали, заплакали:
– Не дается вечная мерзлота!
– Дров нет ямы таять!
– Песцы у моего мертвого сыночка ручки отъели…
– Жить по-человечески не дали, теперь помереть по-человечески не дают!
– Это кто тебе жить не дает? – поднял голову съежившийся было Тугарин. – Советская власть?!
И все замолчали, а голос заведующего посвежел:
– Зимой смысла нет хоронить. Досок мало. Пока тунеядствуете, денег у вас все равно нет. Складывайте трупы до весны в юрте номер десять, раз там никто не живет.
– Кто будет складывать? Люди ходить не могут…
Тугарин посулил за перевозку покойников по десять килограммов муки. В зале поднялись робкие руки. Выбрав пять человек покрепче, Змей взглянул на Хаима:
– Готлиб назначается бригадиром.
– Нет.
– Что значит «нет»?
– Я не буду возить трупы.
– Ну и подыхай, – сказал Тугарин равнодушно. Видно, тоскливая темень полярной ночи угнетала и его. Лицо опухло и побагровело, глаза заплыли. Правда, мучила заведующего не водянка, а беспробудное пьянство. Милиционер с технологом вообще не показывались из своей комнаты. Зина Тугарина и безработная нынче кассирша выглядели устало – конторские теперь были вынуждены сами рубить дрова и топить печи.
Быть бригадиром смертной команды вызвался старик Кимантайтис.
Тащились домой, и Юозас восхищался «своими» взрослыми.
– Я то-то-то… же…
– Ты тоже отказался бы, – помогла пани Ядвига. – Вот и правильно. Но и осуждать тех, кто просился в труповозы, не надо. У нас пока есть немного муки и рыбы, а у кого-то совсем ничего не осталось.
Юозас шел, пыжась от невозможности сказать то, что думает. А думал он, что ни пани Ядвига, ни Хаим не согласились бы возить мертвецов за мзду, даже если б мука кончилась. Он не понимал, в чем тут вызов, но чувствовал его и всей душой соглашался с ним. Эти люди, с которыми он жил в одной юрте и видел каждый день в самых разных обстоятельствах, были в его глазах как высокие деревья с твердой сердцевиной.
Бригада труповозов обходила аллею Свободы каждые три дня. Начинали утром, завершали под вечер. Члены бригады и сами выглядели как живые трупы, ползли, волоча на веревках по снежной тропе очередного усопшего на последнее поселение в юрту номер десять, которую на мысе прозвали Юртой Мертвецов.
Добравшись до тупика, Кимантайтис заходил к пани Ядвиге передохнуть и говорил одно и то же:
– Хорошо, что не вы первые померли, а то возить стало бы далеко с того конца. А так Юрта Мертвецов посередке – удобно с обеих сторон.
После этого он бесстрастно перечислял умерших и сообщал новости, если они имелись.
К смерти здесь привыкли, как привыкают к любой обыденности. Распознать, кто в юрте умер, было легко. Если над человеком не поднимался пар от дыхания, значит, человека больше нет. Чей-то плач уже не призывал к общему горю. Нары, на которых спали по двое, освободились. Страдания, сузившись, ограничились убывающим домашним кругом. Безысходный мирок еле трепетал за дерюжной занавеской. Где нет сил на собственные скорби, не воспринимаются чужие.
В следующий раз Гедре поддразнила Кимантайтиса:
– Хорошо, что не мы первые померли, а то возить стало бы далеко…
– Хорошо, – согласился бригадир, вынимая из сумки красивый клетчатый плед. – Я тут подумал: раз валенки, телогрейки, одежа всякая у вас есть, то, может, плед пригодится? Себе я тоже доброе одеяло взял… Мы решили вещи покойников людям раздавать.
– Кто решил?
– Ну, я… Не пропадать же добру.
«Неужели без одежды оставляют?» – удивился Хаим.
Пани Ядвиге пришло в голову то же самое:
– Голыми возите, что ли?
– С чего взяли, – оскорбился старик. – В тонкой одеже. Отмучились, отмерзлись… Ну так берите плед, и пошел я.
– Спасибо, нам не надо, – сказал Хаим.
Кимантайтис подслеповато прищурился:
– А-а, гляжу, у тебя самого ладное одеяло. – Пощупал верблюжий ворс. – С начесом… Этому, который помер-то, я талдычил, когда он ходил еще – поди, поменяй у Тугариных на муку, у них такого нет, поди, поменяй! А он взял да преставился.
Мрачно сопя, бригадир посидел молча с полминуты, поерзал и не стерпел:
– Я ж как лучше хотел. Плед другие просили, а я вам притащил… Тут вон Васька с нами ходит, велит покойникам в рот заглядывать. Может, говорит, золотые коронки есть у кого. Ну, у того, чей плед был, нашлась. Пришлось выбить кайлом… Только не болтайте никому.
– Зачем милиционеру чужие коронки? – возмутилась Мария.
– Не знаю, – пожал плечами старик. – Наверно, не ему, партии…
– А ей зачем? – усмехнулся Хаим.
– Для приближения победы над мировым фашизмом, – растерялся Кимантайтис. – Золото же.
Пани Ядвига поинтересовалась:
– У живых вы с Василием не собираетесь коронки для партии кайлом выбивать?
– Не, не, дурного не наговаривай! – замахал руками бригадир. – Вот если помрете, тогда… А что – есть?..
Открыв дверь выходящему Кимантайтису, Хаим зажмурился и воскликнул:
– Одевайтесь все!
Нийоле вынесла даже закутанного в одеяло Алоиса. Встали, запрокинув головы, ахая, и не могли наглядеться на небесную карусель – сотни опоясавших темное небо разноцветных, ослепительных сполохов! Пестрые огни вспыхивали, затухали, вспархивая вверх и струясь книзу, меняли цвета и переливались радугой, взрывались разноцветными фонтанами и превращались то в реющие гофрированные ленты, то в яркие пурпурные, зеленые, фиолетовые столбы. Они отбрасывали полосы густо пылающего света по всему поднебесью и танцевали, танцевали!.. Ах, какую грандиозную, эффектную иллюминацию устраивает иногда скупой на краски север!
И – странное же все-таки существо – человек! Только что юрта в полном составе, включая не по возрасту чуткого Алоиса, тихо кого-то жалела, на кого-то гневалась, и вдруг невообразимая красота неба заставила людей забыть обо всем. Казалось, все они находятся в глубине сияющего летнего дня, а над ними колышется необъятный луг, поросший цветами, в могучем свете которого ничего не страшно и можно жить без мук, жить красиво, спокойно… долго…
Зашли, смеясь, когда продрогший Алоис деликатно напомнил:
– Дома тозе есь огонь.
Алоису шел третий год. Говорить он научился на удивление рано вопреки отупляющему авитаминозу и рахиту и, не в пример старшему брату, болтал чуть ли не наравне со всеми.
– Откуда что берется? – изумлялась Нийоле. – Ни на кого не похож!
Мальчик был белесый и тщедушный, словно обезьянка, что немудрено при постоянном недоедании, но смышленые карие глазенки на лице с острым подбородком круглились точно так же доверчиво, как нерпичьи глаза добродушного Гринюса.
Нийоле продолжала кормить малыша и, хотя грудь почти не наполнялась, молоко не отошло. Контраст между Алоисом в Каунасе, мало что понимающим розовым пупсом, и этим крохотным мудрым старичком с одуванчиковой головой был разительным.
Нийоле продолжала кормить малыша и, хотя грудь почти не наполнялась, молоко не отошло. Контраст между Алоисом в Каунасе, мало что понимающим розовым пупсом, и этим крохотным мудрым старичком с одуванчиковой головой был разительным.
Иногда Мария играла с ребенком, разбросав перед ним игрушки Ромки… В какой-то безумный миг Хаиму хотелось закричать, стукнуть кулаком о стену, – вместо медлительного Алоиса виделся сын, веселый малыш в светлых кудряшках, с глазами темными и блестящими.
Стыдясь внутренней вспышки, он отворачивался. Потом с тревогой следил за женой: вот-вот прорвется тонкая кожица незаживающей раны и выбьется боль, и понимал: нет, саднит и ноет беспрестанно, но глухо, замкнуто, внутри.
Пани Ядвига распускала ветхие сети, связывала узелки и сматывала крепкие нитки для починки годных сетей. Перед тем как раздать надомницам ветошь, Зина Тугарина взвешивала ее, чтобы не крали ниток. Обратно принимала клубки так же, по весу, вместе с мусорными остатками. Сверхлегкий труд мотальщицы ниток пани Ядвиги, единственной рабочей в юрте, оплачивался ровно одной мучной нормой. Руки старухи жили отдельной жизнью и двигались потихоньку, не мешая ей разговаривать с Алоисом. Он задавал вопросы, пани Ядвига отвечала.
– Огонь как солныско?
– Как солнышко.
– На небе?
– На небе.
– Почему его нету?
– Спит. Оставило вместо себя северное сияние.
– А я хочу солныско!
– Вот придет весна, закинем на небо сеть и поймаем тебе солнце…
Хаима и Алоиса завораживали мерные подрагивания сети. В ней недавно билась рыба, и не было у рыбы никакой возможности выпутаться. Страшные руки разрывали ей жабры, выдирая из обледеневших ячей…
Глава 9 Сядь на пенек, съешь пирожок
Голодный человек всегда мерзнет. Утром от холода ломило затылок и коченели уши. Спали одетыми, а в последнее время женщины начали повязывать на ночь платки на голову. Хаим попробовал спать в шапке и бросил – замучили вши, кишащие в жаркой, влажной под шапкой голове. Он соскреб ножом рассадники гнид с шапок и воротников, освежил одежду в сугробах и вытряхнул насекомых специально для этого выструганной лопаткой. Потом остриглись с Юозасом как могли коротко, Хаим и бороду не пожалел.
– Ой, два мальчика! – захлопала в ладоши Витауте. – Двойняшки, двойняшки!
Юозас смущенно пригладил жесткий ежик волос. А он и не заметил, что догнал Хаима в росте.
Мария глянула – и впрямь мальчики, одинаково худые, с одинаково большими носами на лицах без щек, съеденных голодом. Только у Юозаса нос прямой, а у Хаима – с горбинкой.
Стирали и мылись с золой, которую пани Ядвига собирала из печки утром. Зола пенилась, руки скользили, создавая иллюзию мыла. Умываясь над ведром, Юозас вскрикнул:
– Что это?!
При свете воткнутой в бутылку лучины Хаим разглядел ярко-красную сыпь на сгибах его рук.
– Какая-то болезнь? – испугалась Нийоле.
– Это цинга, – спокойно сказала пани Ядвига, напряженно глядя в стену.
– Но вы же не видите…
– Я давно уже почти ничего не вижу.
– Даже северное сияние? – печально спросила Вита.
– Его вижу, трудно и с болью, – кивнула старуха. – Оно же – свет. А человек, пораженный куриной слепотой авитаминоза, не видит, когда темно.
Скоро туман в глазах появился у всех, и тени стали гуще. Когда в небе снова заиграли сполохи северного сияния, на улицу вышли только дети и Хаим.
– Дом застудили, бегая туда-сюда, – ворчала Гедре. – Красотой сыт не будешь!
Хаим знал: эту женщину раздражает его легкое отношение к жизни, привычка к созерцательности, пристрастность к деталям и эпизодам, хоть немного украшающим скудное островное бытие. Она считала его восторженным мечтателем, а что может быть глупее восторга в дикой жизни на мысе?
Но неожиданно ей ответила Вита:
– Мамочка, красота же нужна не животу, не желудку…
– Да! Да! – истерично закричала Гедре, швыряя в стену жестяную банку. – Любуйтесь чудом природы! Ешьте, жрите красоту! Последняя горсть муки осталась! Завтра начнем умирать!
Нийоле заплакала.
– Нате-ка, – сказала пани Ядвига, откалывая ножом безошибочно ровные комочки мороженой ягоды. – Есть морошка. Две ряпушки есть. Завтра – не помрем.
Хаим нагнулся к одеялу. В глазах белели размытые линии узоров. Он все равно его видел, широкое верблюжье одеяло с начесом, все в сине-зеленых волнах. Перед сном он закутывал в одеяло Марию. Она – мерзлячка, а в нем ей тепло…
Одеяло, янтарные бусы и одна уцелевшая серебряная ложка – в память о Саре. Что выбрать?
– Одеяло, – шепнула жена.
Они давно перестали удивляться тому, что слышат мысли друг друга.
– Может, все-таки ложку?
– Нет. Остальные спят под мешками и телогрейками, и я посплю.
У двери Хаим услышал:
– Каим, ты посол класоту есь?
Все засмеялись над вопросом Алоиса, чьи простодушные слова часто казались взрослым совсем недетской шуткой. Хаим поспешил выйти, пока смех не сменился плачем. У женщин смех теперь всегда мешался со слезами.
Величественная живопись пламенела вверху. Невидимая, гигантская и широкая, как мастерок, кисть бросала сильные, насыщенные светом и цветом мазки на черное полотно. Красиво… Северное сияние слепило Хаима, он почти не видел тропу. Контору он тоже не заметил и прошел бы мимо, если б собаки не залаяли.
– Чего весь в снегу-то вывалялся? Иди, отряхнись, а-ау! – зевая, проговорила Зина, с керосиновой лампой в руке отворив ему коридорную дверь, и подождала у окна, пока он выметал на крыльце веником снег с одежды.
Хаим объяснил цель прихода, развернул одеяло.
– Тяжелое какое…
– Верблюжье. С начесом. Очень теплое. Видите, узор красивый, волны.
– Да вижу, вижу… Ну, пойдем.
Густой запах еды смутил Хаима, опахнув духовитым теплом. Едва соображая, куда его ведут, он шагал медленно, как пьяный, и упирался локтем в стену, чтобы не упасть. Лишь бы желудок не начал громко урчать.
– Не волоки по полу, – строго сказала Зина и стукнула в дверь комнаты кассирши. – Галя, не спишь? Пошли чай пить!
Открылась дверь в квартиру Тугариных, и горячий аромат жаренного на масле дрожжевого теста ударил в лицо Хаима мощно, остро, до тягостной ломоты в переносье. В комнате горели две лампы, было светло. Змей лежал поперек широкой кровати, в распахнутом полушубке из светло-серой шкуры полярного волка, раскинув ноги в оленьих унтах, и от могучего храпа в шкафу позвякивала посуда…
А на столе в большой миске возвышалась груда пирожков – загорело-румяных, пахучих, пышных… мясных… с подщипнутой посередке волнистой, хрустящей корочкой! Хаим прекрасно их видел, обонял и каким-то сверхъестественным возвратным слухом, кажется, даже слышал шкворчанье кипящего масла на сковороде. Колени подкосились, чуть не выронил одеяло. В голове замелькала безумная мысль: схватить пирожок… схватить и сунуть в рот… Ведь не убьет же его Зина! И Тугарина не станет будить, сразу видно – пьяный.
Горло перехватило, не сразу смог вымолвить хриплым дрожащим голосом:
– Десять килограммов муки. – И не выдержал: – Еще – один пирожок.
– Не жирно будет – десять? Муки на весь мыс мало осталось, а еще жить да жить.
– Бери, Зин, – сказала кассирша, ласково поглаживая верблюжий ворс. – Я о таком давно мечтаю.
– Ладно, шут с тобой, дам десять килограммов, пока Тугарин дрыхнет, – вздохнула Зина.
Туманный лунный свет разливался в морозном воздухе. Хаим все так же оступался и падал в сугробы. Ноги заплетались одна о другую, сиплые вдохи и выдохи резали грудь. Согнулся вдвое: десять килограммов – непосильное бремя для мужчины, в каждой клеточке плоти которого кричит и бушует голод.
Пирожок, завернутый в обрывок газеты, пушистый, невинный, как младенец, лежал в кармане и убивал в Хаиме человека. Он ощущал мягкий теплый комочек бедром сквозь толщу телогрейки, мешковых подштанников и брюк, всем телом ощущал. Кровь поднялась к голове и требовала, пульсируя в висках, – ну что же ты! В мозгу крутилась строчка из русской сказки: «Сядь на пенек, съешь пирожок»… «Маша и медведь», – да, вот как называется сказка, Мария рассказывала ее Алоису.
«Сядь на пенек…» Хаим раскашлялся от смеха. Слезы пристыли к щекам, смахнул их плечом.
Кто плачет? Он или желудок? Боже Всевышний, человек – не ангел, если он голоден. Ангелам легче, они не хотят есть… Что, если бы ему дали ту гору пирожков и сказали: «Выбирай – пирожки или свобода?» Несколько секунд Хаима живо занимал этот вопрос. Сюда бы мистера Дженкинса, поспорить, что важнее. Или согласиться с ним?..
Но никто не предлагает ему ни пирожков, ни свободы… В здравом ли он уме? Мария ждет, а у него разум мутится!
Хочется отдохнуть, но нельзя, искус будет сильнее, потом и мешок не поднять. Шаг, еще шаг, лучше считать шаги в налаженном потихоньку темпе и ноги ставить крепче. Не падать, не падать! Проклятая слепота… Куриная. Нехватка витамина А.