В тундре женщины разбрелись по двое. Мария решила идти одна, без напарниц. Шла медленно, ссутулив плечи и спину, будто по узкому коридору, а не по огромному заснеженному пространству. Принесенные прошлым половодьем деревья видны в нем издалека. Тундра лаконична, красок в ней пока три – белая, синяя и черная; линии горизонтальные, как в море.
Мария далеко обходила глубокие снежницы – каверзные бочаги талой воды. Провалишься в снежницу по грудь, без посторонней помощи не выкарабкаешься. Тугарин торопит с дровами: через месяц солнце растопит в протоках лед, достигающий толщины в рост человека, и лагуну зальет вода. Тундра превратится в топкое, непролазное болото.
Вокруг ног путались вьюжные змейки – дочери морского ветра. Змейки заносят тропы снегом, а иногда раздуваются и вызывают пургу. Под шагами, как сахар на здоровых, не пораженных цингой зубах, хрустел и поскрипывал наст. В небе, высоком и прозрачном, летели стаи птиц: лебеди, гагары, турпаны, умопомрачительно вкусные гуси…
О чем ни подумаешь, мысли о съестном тут как тут, и перед внутренним взором возникают фантастически яркие картины всевозможной еды. От них сложно отделаться, раз появившись, они преследуют с навязчивостью галлюцинаций. Желудок пищит, требует, чванится – я, я твой хозяин!
Кимантайтис сказал, что ловцы на промысле едят рыбы досыта. Очень жалел, что из-за сильной простуды его отослали домой. По вечерам пани Ядвига ходила лечить старика отварами каких-то трав, которые успела набрать осенью.
Мария попросила справиться о Хаиме. Дождаться не могла пани Ядвигу: что говорил Кимантайтис, что?!
– Жив Хаим, – ответила она скупо.
Старик был озабочен своим здоровьем, больше его ничего не интересовало. Намаявшись зимой с чужой смертью сверх всякой человеческой меры, он боялся умереть прежде положенного срока.
Пани Ядвига заметила слезы Марии, сказала:
– Кончай выжимать последние соки. Придет твой муж, никуда не денется. Раз не отправляют назад, значит, жив и здоров. Он любит тебя и выживет для тебя, что бы с ним ни случилось. Такая любовь, как у него, дает силу для жизни.
Словом «любовь» называют многое из того, что никогда ею не было и не будет. Любовь – как негаснущий свет в человеке, пока он дышит.
Хаим и Мария дышали друг другом, и, когда его не было с нею, ей казалось, что она не живет. Если кому-то из них становилось плохо, они менялись физической силой и силой характера. Перетекали друг в друга, словно содержимое песочных часов, терпеливо, нескончаемо и не скучно. Бывало, Хаим слабел волей, и Мария вытягивала его из бессилия.
Правда, такие минуты случались редко. Мало что могло вывести Хаима из себя. Он не зависел ни от чьих мнений и не допускал чуждого влияния на себя, даже влияния обстоятельств, какими бы трагическими и безысходными они ни казались. Он умел отстраняться и сохранял насмешливый оптимизм, который люди принимали за легкомыслие или гордыню. А Мария знала: ее муж – человек чистого эмоционального духа, без примесей; его чувства, точно легкие цвета акварели, не смешивались с окружающей средой, тяжелой и масляной.
Вот так же в любви он был предельно искренен и прозрачен. Женщины чаще всего не верили этой чистоте, полагали, что он либо высокомерный, либо играет на публику. Некоторые мужчины считали его сентиментальным, романтичным размазней; встречались и те, кто не скрывал презрения.
Хаим не хотел видеть усмешек, – и не видел, не настраивался против скрытых и явных недругов. Он поступал согласно собственной природе. Нечто сродни неколебимому эгоистичному упрямству наличествовало в своеобразном нраве и невозмутимом поведении мужа, чему Мария не находила названия, и нельзя сказать, будто он совсем не раздражал ее своим снисходительным отношением к людям. Порой она думала, что его несмешиваемость – уникальная способность, а иногда сомневалась: не патология ли?.. Но, как бы ни думала, не представляла себя без него.
Углядев дерево, она поволокла к находке подобранную по пути корягу. Обрубила топором с дерева ветки сверху, стало жарко, и шапку сняла. Голова страшно чесалась, а поцарапать нечем, не растут ногти. Вместо них в лунках щербатые пластинки толщиной с бумагу. Странно, что все события и явления на мысе цепляются одно за другое, даже рост и крепость ногтей зависят от навигации. От еды.
Вчера маленький Алоис сказал очень длинную фразу:
– Вот я выласту больсой, буду лаботать, полуцу копеецки и поеду в Тикси, там куплю много-много хлеба, пилозков, тусонки, налима и ляпуски, насыплю в цай много-много сахала, и все это съем и выпью!
Юозас тоже грезит с промысловых денег съездить в Тикси и купить на зиму унты, как у Тугарина. Они легкие, теплые, любой мороз в них нипочем. А Хаим хочет на будущий год разжиться в портовом поселке хорошими ездовыми собаками. Мечтает упряжку завести, возить на ней дрова, чтобы Мария с топляком не мучилась…
Смешные мужчины! Чем кормить этих собак?
Тикси для переселенцев не просто столица ледяного края. Предел мечтаний, земля обетованная. Вполне, причем, реальная земля. Всего около девяноста километров отделяет от нее мыс Тугарина, по меркам здешних тысячекилометровых расстояний – пшик, а разница между благосостоянием там и тут астрономическая. Даже детям на мысе известно, что в Тикси ежедневно дают восемьсот граммов хлеба на человека, в месяц – по килограмму сливочного масла, сахара, сухого молока, по два килограмма крупы, пять банок говяжьей тушенки, плитку чая, табачные изделия… Деньги тиксинцы не зарабатывают – гребут, и все перечисленное могут еще и купить у спекулянтов запросто! В магазине по талонам ткани прекрасного качества и готовая одежда, кожаные ботинки, сапоги, красивые женские туфли – американцы присылают по ленд-лизу. Но в Тикси поселенцу не попасть, кто его здесь отпустит? Казалось бы, некуда бежать с мыса, а все равно в непромысловое время приезжает проверяющий комендант со списком, скрепляет его подписями.
Тикси – рядом и въяве, родина – далеко, в снах и глубокой тоске сердца. Нечасто вспоминали вслух Литву. Дашь ностальгии волю – сожрет не хуже голода, заставит кричать и метаться, как нервную Гедре…
В груди шевельнулся и зажегся горючий огонь. Мария прикусила запястье. Задавить внешний крик как-то можно, а что делать с внутренней, немолкнущей, стонущей болью? Она не разрешала себе открывать захлопнутую дверь, за которой погибала под взрывами бомб Литва… Но из двери сквозило. Сердце временами так кричало, лопнуть было готово. Мария могла успокоиться, только зарывшись лицом, безмолвным криком в грудь Хаима, и крик разбивался о кулак его сердца. В нем, в сердце мужа, Мария знала, живет огромная нежность к ней – нежность, которая, наверное, и есть любовь. Мария слушала тихий стук живой нежности и засыпала. А теперь, несмотря на то что сильно утомлялась, плохо спала.
Она поставила корягу на дерево. Сюда же притащит еще деревья, если удастся найти не очень большие и вырубить их изо льда. Самое трудное – тянуть вечером несколько связанных деревьев, впрягшись в лямки, далеко-далеко, до конторы. Плечи ночью болят едва ли не сильнее коленей. Хоть бы с водой нанесло побольше древесины с верховьев…
Тугарин называет добытчиц дров лошадьми, вроде шутит. Гедре язвит по этому поводу: «Интересно, могут ли люди-лошади быть друзьями товарищу Сталину – отцу, учителю и лучшему другу всего советского народа?» Гедре, конечно, позволяет себе подобные колкости потихоньку, только когда они с Марией остаются наедине. Переселенцы к тому же не относятся к советскому народу. Они же враги ему. Поэтому и Сталин им не товарищ…
Солнце исчезло, змейки поземки вдруг скрыли тропу, и в лицо ударил порыв жалящего ветра. Мария чуть не задохнулась. Глянула на небо из-под локтя и ахнула: пока размышляла о разном, наверху, оказывается, сварилась мутная серовато-белая каша и летит, летит к земле! Как же раньше не уловила погодных перемен?! Не успеть к дому, вот-вот грянет пурга!
Мария двинулась, наклонив встречь урагану голову, вперевалку, вязкой моряцкой походкой. Больно коленям, но надо вытерпеть, по-другому ветру не противостоять. А он подул еще сильнее… пурга началась. Тундру заштриховали белые шквальные вихри, мир вокруг исчез: ни неба, ни земли. Мария слепо пробивалась сквозь рыхлую, непроницаемую кашу, выстуженную, как в море вода… Куда ее несет? Уже не сама шла – ветер влек, вертел ставшее неуправляемым тело в немыслимом хороводе снежных змеек, змей, питонов, удавов; снег набивался в ворот, рукава, во все складки и щели одежды, отвороты валенок, леденел, таял и вторгался в слабое человечье тепло. Лицо и руки одел сплошной иней, ресницы слиплись, исхлестанные метельными прутьями колени не чувствовали ни ветра, ни боли, – ничего не чувствовали… Змеиный хоровод раскрутил и с размаху швырнул Марию оземь, лицом в крепкий наст.
Она почти инстинктивно разгребла плотный сугроб руками. Колени чудом согнулись – с сухим треском, надломленными лучинами, тело скорчилось, сжалось в прорытой пещерке и замерло.
Она почти инстинктивно разгребла плотный сугроб руками. Колени чудом согнулись – с сухим треском, надломленными лучинами, тело скорчилось, сжалось в прорытой пещерке и замерло.
Откуда-то из нездешнего мира штормовой волной донесло звук гонга. Обед, конец обеденного перерыва, или почудилось? Как же все-таки руки замерзли… Напомнив о себе, пальцы заныли. Их поддержали десны, сейчас вступит хор всего организма… Сволочь-цинга.
Мария сунула руки в штаны между ног, живот обдало стужей, но пальцы быстро согрелись. И сама согрелась, надышала свой крохотный подснежный мирок. Только бы не уснуть, дождаться окончания пурги. Может, она пройдет скоро, погода на мысе меняется быстро… Как же хочется спать… Спать… Спа…
Глава 13 Свинцовый омут
Над Марией гудели самолеты. «Пурга, – сопротивлялась она сну, – либо кровь, разгорячившись, зашумела в висках».
Нет, самолеты впрямь с железным гулом летели низко над землей. Кошмар открылся беспросветной теменью, затаился во вкрадчивом ожидании, и, наконец, медленное вращение породило в потемках круги свинцового омута.
Мрачный водоворот подступил к глазам вплотную, светлея в вихрящихся стенках, вытянул из несусветных глубин синюю снежницу и остановился. Коварная лужа заголубела, очистилась изнутри и стала прозрачной: Марии будто было предложено посмотреть сон со стороны, не входя в него, как кино на экране. Кошмар вторгался в сознание вопреки рассудку и воле.
…Город суетился разворошенным муравейником, по дорогам неслись машины, мотоциклы, по обочинам громоздились брошенные подводы. Сирены выли с крыш домов, отвечая авианалету. Вой взмывал, опускался и снова взвивался наступательными хрипучими волнами. Воздушная тревога заставила кинуться врассыпную колонну людей, в сумятице раздались автоматные очереди, где-то неподалеку послышался стремительно нарастающий металлический свист, удар, и земля сотряслась. Между зданиями рядом с дорогой поднялся фонтан головастого, как медуза, пыльного дыма. Самолеты бомбили город. Им отвечали зенитки, улицы исчезли в пороховых облаках и в дыму горящих зданий.
С поводков конвоиров в черной форме СС, визжа, рвались перепуганные собаки. Люди с нашитыми на одежду желтыми звездами слепо метались, наталкивались друг на друга, падали, барахтались, прикрывая головы руками.
«Звезда Давида, – подумала Мария. – Эти люди – евреи».
Но вот грохот зениток смолк. Бомбардировка кончилась, и охранники с деревянными дубинками ринулись собирать рассыпанную колонну. Распахнулись ворота, широкие, массивные, опутанные поверху колючей проволокой. Такие были, кажется, в старинных укреплениях Каунаса, в каком-то из фортов, где располагалась тюрьма. Евреев загнали в ворота и повели…
Здесь стояли деревья, среди зелени белела отцветающая черемуха, земля под нею словно снегом присыпалась… Беззвучно крича, охранники, похоже, литовцы, принуждали пленников раздеться, тыкали дубинками в спины женщин, били по плечам мужчин. Два вороха – тряпья и обуви – росли, росли…
Мария не могла стряхнуть оцепенение, не могла проснуться и прекратить страшное видение. Сон неумолимо продолжался, и не было никаких сил открыть глаза и вернуться в спасительный мир пурги. Мария, напротив, погружалась на дно свинцового омута, ходила по краю бездны, дивясь сквозь бредовый кошмар, что не болят ни колени, ни десны. А лучше б они разбудили ее уколами, спазмами, щипками выкручивающей боли, чем видеть все это… Боже, зачем тетка Дарья сказала когда-то памятливой Машеньке, будто у нее вещие сны?!
Люди тщетно пытались спрятаться друг за друга. Голые мужчины обнимали голых родителей, жен и детей. С краю обувной груды кто-то аккуратно поставил маленькие коричневые ботиночки. Они блестели, нисколько не запыленные, значит, ребенка несли на руках.
Глаза Марии перебегали с одной обнаженной фигуры на другую. Почти все лица были опущены, и на немногих открытых застыли гримасы ужаса, только слезы лились и мелко дрожали подбородки. Среди темноволосых головок детей она не увидела ни одной светлой, но, может, белокурый ребенок находился внутри толпы…
Из чьих-то рук вырвалась худенькая девушка. Мужчина в галифе и обычном невоенном пиджаке, размахивая дубинкой, поспешил к ней с другого конца. За те доли секунды, пока девушка озиралась, Мария заметила на ее тонкой шее и встопорщенной, совсем еще юной груди пятна свежих кровоподтеков и застарелых синяков. На темном опухшем лице горели яркие белки безумных глаз.
Девушка полетела вперед. Она мчалась легко, едва касаясь земли, кудрявые черные волосы развевались за ней, как вырванный из кромешного ужаса смертный флаг.
Смуглая фигурка приблизилась к черемуховому дереву, когда из толпы тяжело выпрыгнул и, с трудом поднимая колени, побежал за нею человек с седой бородой, тощий и очень старый… «Старый Ицхак», – поняла Мария, леденея сердцем.
Неистово лаяли овчарки. Литовец с дубинкой поравнялся с тем местом, откуда выскочили беглецы, один из эсэсовцев собрался спустить собаку с поводка, второй прицелился из автомата, и все замешкались – командир отдал приказ стоять. Ему, наверное, захотелось посмотреть, куда устремились эти двое, ведь из крепости никому не уйти.
Беззубый рот старика в безграничном отчаянии выкрикивал имя, и по артикуляции губ Мария поняла, чье… нет, как только увидела старого Ицхака, поняла.
…Сара бежала к черемухе с высоко поднятой головой, точно решила разбиться о дерево, но за два шага до него остановилась, повернулась и, не справившись с силой движения, упала в снег черемуховых лепестков. Старый Ицхак сиганул молниеносным движением, как ныряльщик, и полупустым кожаным мешком свалился у ее ног.
Стало тихо. Не здесь, на мысе, а там, на дне омута. Тишина длилась мгновение, и кто-то зарычал – страшно, с яростным горловым клекотом, низким и бесконечно скорбным, – так, наверное, рычит волчица у разоренного логова. Мария не сразу сообразила: этот дикий рык издала она. Глаза зажмурились, но видели, видели… Видели – люди кричат. Они кричали что-то свое. В груди Марии жил глухой рык беды, надсадный голос горя, и, не вмещаясь в ней, колотился о стенки снежной темницы, пробивался наружу, к ветру.
Старый отец обнимал дочь, целовал ее избитое до черноты лицо, шептал ей на ушко… Мария могла бы поклясться, – она слышала, – старый Ицхак шептал молитву, их глаза улыбались, уже далеко, у высшей точки земного предела, за которым – спасение.
А лица людей были лишены всякой надежды. Мария увидела Готлибов. Кричащего Шнеура, старшего племянника мужа, он приходил как-то с Сарой к ним на Лайсвес-аллее, кричащих братьев, похожих на Хаима, друг на друга и на старого Ицхака, их кричащих женщин, прижимающих к себе кричащих детей…
Они кричали потому, что до командира дошло, что он опоздал – двое все-таки ускользнули от него, от расправы, бежали из этого мира.
Исступленный вопль и невыносимое нервное напряжение, вызвавшее кровоизлияние в глаза, не дали воспаленному мозгу Марии увидеть, что случилось потом. Прозрачная снежница залилась кровью. Кровь взрывалась и шибала верх толчками, высокими струями, била фонтаном с механическим треском, стрекотом и тупыми отрывистыми звуками, а минуту спустя багровый поток превратился в клубы черного жирного дыма. Дым вздулся, понесся вдаль сумрачным вихревым потоком в голове Марии, в ней и с нею. Горло сжалось, вытиснув остатки больного крика в мертвеющую тишину, но кошмар еще не завершился.
Из-за дыма показалась верхушка цветущей черемухи, показалась она вся. Дерево стояло на покатой медной крыше строения диковинной конструкции, вроде беседки. С середины ствола, сверху донизу забрызганного кровью, из ошметков прилипших к коре седых волос стекали студенистые комочки чего-то белого и, прежде чем близко, над самым ухом услышать чье-то громкое поскуливание, Мария вспомнила: в кричащей семье Готлибов она не видела старую женщину со светлоголовым мальчиком на руках.
– Тур[50], тур-р! – сказал спокойный голос, и в лицо сыпанул снег.
Узкие черные глаза смотрели на Марию с сочувствием и тревогой.
– Хоросо кричал ты, собака слыхал, – проговорил мужчина, подтаскивая безвольное тело Марии к нартам. – Хоросо, оннако, уй, страсно… Чего кричал?
Она его узнала: это был тот самый старик, который осенью подсказал поселенцам, как нужно строить юрты, и помог им.
– Уй, оннако чего так страсно кричал? – повторил старик-якут.
Мария чувствовала себя средоточием огромного горя и боялась его выплеснуть, но он спрашивал, и она ответила, выхрипела стиснутым горлом страшное слово, мучающее ее:
– Каак.
Глава 14 Шаманка Кэтэрис
Было тепло, даже жарко, ветер не гудел. Не гудели самолеты… Значит, пурга кончилась.
Сильные руки подняли и внесли Марию куда-то, лицо овеял парной дымный воздух. Чуть прогоркло пахло сырыми шкурами. Костер горел недалеко от входа, послушно вздымаясь кверху, – уютный, домашний огонь. Он собирался деликатным столбом белесого дыма и уходил в дыру на конусообразном потолке из шкур, где с перекладин свисали, коптясь, окорока чудного кофейного цвета, одетые в боках желтоватым салом. Что-то вкусно булькало и кипело в котле над огнем. За меховой перегородкой поскрипывал снег, слышались взволнованные голоса и мягкий топот ног, женских, судя по частоте шагов.