Змеев столб - Ариадна Борисова 30 стр.


Сильные руки подняли и внесли Марию куда-то, лицо овеял парной дымный воздух. Чуть прогоркло пахло сырыми шкурами. Костер горел недалеко от входа, послушно вздымаясь кверху, – уютный, домашний огонь. Он собирался деликатным столбом белесого дыма и уходил в дыру на конусообразном потолке из шкур, где с перекладин свисали, коптясь, окорока чудного кофейного цвета, одетые в боках желтоватым салом. Что-то вкусно булькало и кипело в котле над огнем. За меховой перегородкой поскрипывал снег, слышались взволнованные голоса и мягкий топот ног, женских, судя по частоте шагов.

Знакомая ноющая боль кралась от коленей к бедрам, спине, отдавалась в локтях, тело дрожало от внутреннего озноба. Мария провела языком по высохшему рту и попросила:

– Пить.

Трудно понять в отблесках пламени, что за человек подошел к ней – мужчина или женщина, уж очень старым было его лицо: плоское, с маленьким приплюснутым носом и скошенными к вискам туманными глазами; кожа, как кора дерева, вся в глубоких продольных морщинах, мелко испещренных поперечными. Опахнув кисло-сырным духом старости, человек приподнял голову Марии, поднес к ее рту ковш с водой. Вода не успела смешаться со льдом, талые льдинки тонко звенели о стенку ковша.

– Спасибо, – сказала Мария.

Женщина кивнула. Все-таки женщина, в странном платье из отлично выделанной замши, с длинной бахромой по рукавам и подолу. На завязках бахромы болтались крохотные, вырезанные из кости и ремня игрушки, железные трубочки и кольца.

Отложив ковш, старая женщина протянула к Марии костлявые коричневые руки. Показалось, задушит сейчас. Она инстинктивно отпрянула, и старуха скрипучим голосом пробормотала что-то успокаивающее. Прохладные шершавые пальцы легонько пробежали по лицу, коснулись лба и задержались на темени…

Пусть задушит. После того, что видела в вещем сне, Марии не хотелось жить.

Чуткая рука легла на темя, и старуха запела. Мария не знала ни слова из ее языка, но все понимала. Песнь звала кого-то. Боль, разлитая в теле Марии, начала потихоньку собираться к животу, вытекая из коленей, локтей, из ломких костей и суставов, тронулась выше, соединилась с комом жгучего горя в груди. Тяжелая больная волна затопила грудь, стеснив дыхание, сдавила могильным камнем, но не остановилась.

Старуха пела с закрытыми глазами, почти не разжимая губ. Она звала боль. Древесное лицо покрылось испариной, ручейки пота побежали по впалым вискам. В голове Марии стало темно, мозг пронзило черным полузадушенным криком, жирным чадом и смрадом – нездешним, из сна. Ползучий ужас тек вверх растопленным свинцом, свиваясь толстой оплавленной нитью. Из темных недр тянулось, вытягивалось к затылку и темени горе.

Раздался железный скрежет. Над головой звякнуло, будто ножницы отделили от Марии что-то тугое, живое и цепкое, в глазах мелькнули черемуховые лепестки в каплях крови, и тягучая боль резко отпустила. Тело тотчас охватила истома, ласковая, мягкая, почти младенческая, – Мария не помнила, когда она чувствовала себя так хорошо. Убаюкивающий голос слышался, как серебристый скрип снега, как мамина колыбельная, которой она не знала никогда… «Царю небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, сокровище благих и жизни…» – пел в голове церковный хор. Мария уснула.

Кто-то поил ее бульоном. Желудок, живущий отдельной жизнью вечно алчущего существа, просил и жаждал, готовый принять столько, сколько в него вольют, но ему не дали сразу. Жидкость, насыщенная непередаваемо сильным вкусом, была густой и жирной.

Марию отпаивали целебным мясным бульоном часто и понемногу, затем сон без видений и грез вновь охватывал ее блаженным теплом. Аромат свежесваренного мяса щекотал и дразнил ноздри: мясом желудок угостили чуть погодя. Вначале на языке оказалось несколько тонюсеньких кусочков, затем еще и еще, Мария с наслаждением глотала горячее, сочное мясо, почти не разжевывая. Глотала и прислушивалась к спокойствию в себе, вокруг, чувствуя, как в кровь вливаются утерянные силы.

Очнувшись, она сказала:

– Хаим.

– Бот, стал ты, – с облегчением откликнулся привезший ее сюда старик. – Домой ехат нада.

– А разве вы не здесь живете?

– Нет, – он махнул рукой, – моя дом далеко-о. Эта дом – сын Кэтэрис.

Он непринужденно ткнул пальцем в древнюю старуху, одетую в просторное, пестрое платье. Сидя на корточках у огня, она задумчиво помешивала в огне палочкой и курила трубку.

– У сын Кэтэрис дба дети, дба сын. Они – там, олени смотрет, охранят. Олень – тых-тых ногой, копат ягель-мох… Тебе домой нада? – нерешительно спросил старик.

– Нада, – ответила Мария, невольно подхватывая якутский акцент.

Она села и огляделась. По бокам мехового полога лежали свернутые рулонами меховые постели, возвышался комод, увенчанный большим эмалированным тазом со сложенными в него вверх донцами чашками, на устланном шкурами полу – пара кастрюль и чайник. Рядом были навалены кожаные мешки и куча какого-то охотничьего снаряжения, к стене прислонены оббитые мехом лыжи-снегоступы, похожие на ракетки для игры в теннис. Возле входа один на другом стояли несколько ящиков.

Старик взял из ящика плитку чая и настругал на дощечке ножом.

– Чай будесь?

– Нет, спасибо, – отказалась Мария.

Он всыпал горсть чая в кружку с кипятком.

Мария поднялась. Голова кружилась, но колени и локти, как ни странно, почти не тревожили.

– Я, наверное, пойду.

– Э-э, погоди! Чай пью – едем. На собака едем.

Мария присела в ожидании, запоздало удивляясь тому, что колени начали слушаться.

– Ты один, дба, три день болел, – загибая по одному пальцу, сообщил словоохотливый старик. – Кэтэрис тебя лечил.

– Спасибо, – вежливо поблагодарила Мария старую женщину, и та, равнодушно качнув головой, снова вперилась тусклыми глазами в огонь костра.

– Ты страсно кричал, – укоризненно шепнул старик, огорченный холодноватой, как ему показалось, благодарностью гостьи. – Уй, нехоросо, быдто болк кричал! Кэтэрис – саман, она лечил тбой голоба от плохой черный сон, бот так – чик-чик, и быбросил сон далеко.

– Спасибо, – растерянно повторила Мария. Ей было неловко. Она не знала, чем отблагодарить гостеприимных людей за приют. Кроме приюта и, кажется, чашки бульона, она ничего не помнила.

На улице сверкало солнце. Пурга намела новых сугробов, но снег успел слежаться. Природа словно отдыхала после потрясений, полярный день сиял и искрился. Несколько облезлых оленей спокойно гуляли у мехового домика, ничуть не пугаясь собак.

Мария вдохнула свежий холодный воздух, немного пьянящий после напитанного крепкими запахами воздуха мехового жилья. Голова все еще кружилась, но неожиданный прилив бодрости и отсутствие каждодневной боли расслабляли тело. Приятно было чувствовать ногами земную твердь, приятно ступать по ней и жить.

– Здравствуйте, – сказала Мария женщине в оленьей дохе, укладывающей что-то к задку приготовленных к поездке нарт.

Женщина скупо кивнула ей и старику. Он спросил о чем-то, она опять кивнула и улыбнулась Марии, перед тем как исчезнуть за откинутой у входа шкурой.

Над тундрой повисла звонкая тишина, нарушаемая только звуком скользящих полозьев и прерывистым дыханием собак. Отдохнувшие, они бежали резво, держа направление на побережье. Скоро дым маленького кочевья растворился в ровной голубизне неба. Мороза не было. Тепло…

От ослепительной белизны снега заломило в глазницах. Мария нащупала в кармане телогрейки волосяную сеточку, накинула на лицо, и старик, оглянувшись, одобрительно подмигнул. Он начал напевать мягким, волнистым голосом и, полагая, что сидящая позади женщина слушает, из уважения к ней беспорядочно вставлял в песню русские слова.

При виде знакомого холма на глаза Марии навернулись слезы. «Три дня, – подумала она. – Меня, должно быть, ищут. Хоть бы Тугарин не наказал за прогул. Я хорошо отдохнула… Хаим вряд ли приехал».

Она ошиблась. На лай собак Хаим выбежал из юрты. Нет, не Хаим, бледное видение, похожее на него… Страшно худой и грязный, с запавшими и красными, словно уголья в плошках, глазами. Мария еще не встала с нарт, как он свалился возле нее, не согнул колени, а именно свалился. Держась на весу на носках, стал целовать ее руки, лицо, дерюжный мешок-шарф; припал к груди, как ребенок, и замычал.

Смущенный старик ошалело глянул на стыдно несдержанного мужчину и, отведя глаза, проговорил:

– Тыый[51].

Мария обняла ладонями лицо Хаима, жалкое, плачущее, и почувствовала то же, что и он. Спазм счастья – короткий и острый, как взмах ножа по горлу.

…Их юрту метели засыпали особенно сильно из-за холма, о который бились летящие косо вихри. Дом встретил рыбаков настороженной тишиной.

– Мария?! Мария! – кричал и звал Хаим, хотя уже понял, что Мария попала в пургу. Он порывался бежать, искать ее, но в таком состоянии, в полубеспамятстве, его не могли отпустить. На плечах, на груди, на спине Хаима повисли женщины и Юозас, а он пытался разметать их, забыв о боли в чугунных пальцах, снова треснувших и помороженных ледяной водой.

Рыхлый мелкий снежок быстро растаял, улегся на солнце за полдня. На поиски Марии вышли почти все мужчины поселка. Потом – Хаим, Юозас и пани Ядвига. Упряжка прибыла, когда они пришли домой, чтобы чуть-чуть отдохнуть и подкрепиться перед новым походом.

Якут отвязал притороченный к задку нарт мешок и вывалил на снег оленье стегно:

– Бот, подарок Кэтэрис отпрабил.

Ахнули все, Мария тоже не знала о подарке. Старик, страшно довольный произведенным эффектом, в щедрости чувств добавил к подарку Кэтэрис половину нельмы и несколько ряпушек из собачьего корма.

Ополоумевшая от восторга Гедре подхватила стегно, потащила в дом… Юозас хотел нарезать мясо на суп или построгать нельму, но то и другое оказалось мерзлым, каменно твердым и не поддавалось ножу, а рубить топором пани Ядвига не позволила – могли пропасть драгоценные крошки. Радость, радость! Решили ждать, пока подарки оттают, чтобы взял нож.

Женщины носились по юрте, словно наступил праздник. Это, вообще-то, и был праздник, ведь нашлась Мария, живая и невредимая. Все расспрашивали ее о приключении, о таинственной Кэтэрис, приславшей такой неожиданный и великолепный подарок.

Хаим тоже хотел бы послушать, но старик с загадочным видом отозвал его за мешковину, отгораживающую нары.

– Бот, – зашептал он торжественно, – тут – плохой сон от черный голоба!

С этими странными словами он сунул Хаиму в руки берестяной туесок с крышкой, крепко перевязанный сыромятным ремешком, и предупредил:

– Нету смотрет!

Туесок был маленький, но тяжелый, точно в нем лежал камень.

– Тбой Марыя сидел под снег и кричал. Уй, как страсно кричал, быдто болк – у-у-у-а-а-а! И моя подумал-подумал и ехал к Кэтэрис. Кэтэрис – саман, умный челобеки. Кэтэрис смотрел голоба тбой Марыя и гоборил: «Сопсем голоба черный». Кэтэрис лечил Марыя, брал памят и рубил плохой сон бот так – чик-чик.

Старик для пущей убедительности постриг пальцами воздух.

– Это сопсем плохой сон, болсой боль, как плохой челобеки, как пасыста. Этот сон нада спускат море. Пусь тонет там, другая мир, к абааhы[52]. Так гоборил Кэтэрис. Да.

Хаим с недоумением качнул туесок. В нем, определенно, был камень. Слышалось, как он тяжко бултыхается в туеске.

– Ты не смотрет нутри, никто не смотрет! Сам бросай море, и тбой Марыя будет сопсем сдороп.

От угощения старик скромно отказался, отговорившись спешкой. Выйдя проводить спасителя жены, Хаим протянул ему серебряную ложку:

– Прошу вас, передайте, пожалуйста, Кэтэрис за лечение Марии. Это серебро.

– Нет, нет, – попятился старик, замотал головой и даже заложил руки за спину. – Кэтэрис не брать лоску, Кэтэрис не лечит са лоску… Так лечит. Челобеки, оннако, не еда, не бодка, челобеки не меняют. Мех – песесь, лис, болк, нерпа меняют на бодка.

– Тогда вы возьмите. Вы же спасли Марию.

– Нет, – с достоинством покачал головой старик. – Моя не брать. Челобеки спасат так, помогат так, когда другой челобеки плохо. Не нада денги.

…Хаим не развязал туесок, никому не сказал о нем и выбросил в прорубь сразу же, как только пришел к морю. Он склонен был верить тому, что рассказал старик. Осторожно расспрашивая жену о шаманке, о том, что случилось до пурги, во время ее и после, Хаим убедился: Мария почти ничего не помнит. Она сказала, что Кэтэрис угостила ее бульоном и вроде бы мясом – вот и все, что жена запомнила за трое суток, проведенных у доброй женщины в чуме. Смутно догадываясь о предотвращении неизвестной беды, Хаим тоже стал суеверно отгонять мысли об этом.

Больше ни он, ни остальные не видели старика-якута и не слышали о шаманке Кэтэрис. Кочевые люди, зависимые от оленей, уходят вслед за стадами, а тундра – широкая…

Глава 15 Закон вне закона

В одном из островных поселков засудили за что-то поселенца. Солдату велели препроводить преступника на Столбы, но конвойный его не довел и сам не вернулся. А когда двинулся лед, рыбаки увидели двоих людей на проплывавшей мимо льдине. Осужденный и солдат спали на ней. Спали так, как уснули в пургу, первый в мешочных обмотках вместо обуви на ногах, второй – с винтовкой за плечом. Людей, потерявшихся во время метелей, обычно находили только весной и называли их «подснежниками».

Тугарин сдержал свое обещание не вызывать судей из-за каждой ворованной доски и неявки на работу без уважительной причины в виде тяжелой болезни, смерти или той же пурги. Хотя, собственно, можно было уже не вызывать. На островах повсеместно началась практика невыездных судов. Акты о преступлениях доставлялись с оказией в Тикси куда следует, там принимали заочное решение, и оно вступало в силу.

Заведующий участком имел собственные понятия о справедливости. Сочувствовать врагам народа Тугарину в голову не приходило, он честно выполнял предписание ничем не облегчать им жизнь на острове, однако считал, что голодом и цингой его подопечные достаточно проучены. Наказание тюрьмой казалось ему излишним. Тугарин втайне осуждал государство за такое передергивание. Змей любил вкусно поесть, не любил мерзнуть и знал: если бы он голодал и мерз, он бы тоже начал тырить государственную рыбу и доски.

Он сам выносил вердикты, чем на корню рубил докладную связь милиционера с органами и его мечту о карьере. Вася был безутешен. Но Тугарин дал ему, кроме проведения следствия, возможность наказывать, и в милиционере открылся дар палача. Вася только жалел, что на мысе одни воришки, а настоящих, матерых рецидивистов нет, и порицал лояльность решений главного начальника мыса. Он бы спрашивал строже. Правда, трусоватый поклонник мастерства советских виноделов не выходил за рамки установленного хозяином мыса возмездия. Полицейский азарт в нем хорошо сдерживался бутылкой, выдаваемой по осуществлению служебного долга.

Так эти двое стали олицетворением местного закона. Протоколов никто не вел и прочей бумажной волокитой не занимался. Тугарин как верховная власть издавал устные законы, Вася-милиционер блистал как исполнитель.

Заурядный человек ограничился бы взысканием в виде штрафа и лишения карточек на муку, но не Тугарин. Он находил особое удовольствие в изобретении оригинальных наказаний. Книг Тугарин не читал и был бы, наверное, изумлен, выяснив, что почти все измышленные им казни когда-то кем-то уже применялись.

Например, летом пойманного расхитителя советской рыбы здесь привязывали раздетым к специально для этого поставленному столбу на маленькой площади у конторы рядом с праздничной трибуной. Обилие комаров и мошки в тундре – естественная пытка для человека. В теплую безветренную погоду они лезут в глаза, нос, рот, не дают дышать, и народ счастлив, когда задувают северные ветра. Гнус облеплял тело несчастного, как черный шевелящийся мех, и так обрабатывал, что не требовалось ни соленых розог, ни шпицрутенов.

Вася лично следил за наказанием вора и ходом секундной стрелки в наручных часах. Чтобы милиционер ненароком не понес незаслуженную кару вместе с наказанным, Васю с двух сторон обмахивали ветками мальчишки, нанятые за триста граммов муки каждый.

Поскольку экзекуция проводилась после рабочего дня, за нею могли наблюдать все желающие. После опухший до полной неузнаваемости преступник сам согласился бы немедленно взойти на эшафот – на виселицу, гильотину, куда угодно, но высшая мера на мысе не применялась. На следующий день человек, сплошь в крови от расчесов, направлялся на работу, где его обязывали выполнить положенную дневную норму. Хоть до утра. Тут присмотр вели другие, кому за это выдавали по килограмму муки.

Можно было не сомневаться: кто раз побывал «на столбе», больше на кражу не пойдет под страхом смерти. Не рискнули бы позариться на народное имущество и зрители.

Тугарин применял к правонарушителям индивидуальный подход. Комариную казнь он назначал молодым, чья кровь хорошо восстанавливается. Рабочему цеха засолки, бывшему художнику-иллюстратору, изловчившемуся стащить из кармана у технолога пачку папирос «Парашют», Тугарин велел под надзором милиционера выкурить три пачки зараз и не поскаредничал выделить их из личных запасов. Правда, третья не понадобилась. Художник, завзятый курильщик, легкомысленно полагал, что сумеет пустить в дым все три, но, так как давно не курил и был истощен от хронического недоедания, чуть не отдал богу душу после второй. Неудавшийся карманник навсегда излечился от пагубной страсти и той же зимою умер от голода, а не от предсказанного рака легких.

В Тикси Тугарина хвалили, милиционер удовольствовался сорокаградусными премиальными, а переселенцы благодарили главного начальника аж вслух. С оглядкой, конечно, чтобы не услышали посторонние. Если б не идея заведующего организовать ограниченное правовое общество, большинство жителей мыса мотало бы срок на Столбах. Весной оттуда привезли заключенных рыть могилы. Кишащие вшами, издающие тлетворный запах на всю округу, зэки мало напоминали людей, и некоторые легли в свежевыкопанные ямы.

Назад Дальше