В классе математики висела куцая, и матичке ее обычно хватало. Но не сегодня.
Матичка колотила мелом, как старинная радистка из кино — ключом. Звук был — точно от японских барабанов. И была Эдуардовна окружена облаком белой меловой пыли, красиво колыхающимся в лучах вылезшего наконец солнышка.
— Венера Эдуардовна, — повторил я погромче.
Она даже головы не повернула, только чуть заметно дернула головой. И никто не повернул, кроме Мишки с Димоном, которые и уставились, и вздрогнули, и головы в плечи втянули, как черепахи под бомбежкой.
Что-то мне это зверски напомнило. Потом вспомню. Я торопливо пробежал по классу и плюхнулся на место. Серый и головы не повернул. Во урод.
Я временно спрятал гордость в сумку, из которой торопливо доставал тетрадку с учебником, и спросил шепотом:
— Нам списывать?
Серый не ответил и не отреагировал. Он не отрывал взгляда от доски.
Я тоже поглядел повнимательней и офигел. В прямом смысле. Кабы я просто не понимал, что успела написать Эдуардовна, — ну, нормально, весовые категории разные. Но я и приблизительно не мог сообразить, что она набарабанила: алгебраическое уравнение, химическую формулу или диктант на неправильные глаголы неизвестного мне языка. Доска напоминала тетрадный листок, на котором человек записал рецепт капустного пирога, свободное место расчертил записью очков в преферансе, как папа с дядь-Роминой шарагой, порешал развесистое уравнение, а затем сыграл в балду и морской бой. Коричневое полотно плотно накрыла сложная вязь букв, цифр, значков и отчеркиваний, которая ничего не значила — по крайней мере, для нормального восьмиклассника, более-менее представляющего, как выглядят задачки по высшей математике. Был у нас один спор с Киром, по ходу которого оба залезли в пару книжек. Не поняли ни фига, но как этот мрак выглядит, усвоили. Я, по крайней мере.
На доске был не мрак и вообще не математика. Лажа какая-то была. И густо разрасталась. Щелк-скокскок — мелок сломался, не первый уже, видимо. Эдуардовна, не глядя, выдернула из коробочки следующий мелок и застучала по доске в прежнем темпе. Коричневых участков крупнее ладошки почти и не осталось, но матичку это не смущало — она бойко растушевывала мел вторым и третьим слоем. Белые черточки сливались не в рисунок даже, а в штрихованный фон, а незаполненные кусочки доски собирались во что-то единое — не то рисунок, не то… Надпись.
Надо вглядеться.
Я прищурился, чтобы не отвлекаться на меловые напластования. Голова на секунду закружилась. И я увидел в меловой неразберихе коричневый знак, похожий на рога на палке. R, загорелось в голове. Рядом что-то наподобие латинской N с удлиненной левой палочкой — рядом с R вспыхнуло Ü. Нет, это наоборот читается, справа налево.
Ölür.[28]
Быдыщ.
Я вздрогнул — кажется, единственный в классе. Не, Димон с Михой тоже дернулись. А Серый рухнул лбом в парту. С размаха. С громким стуком.
Убей.
— Серый, — прошептал я беззвучно, не зная, что делать.
Серый сел прямо — резко, одним деревянным движением, как отброшенная сквозняком форточка. На лбу у него разгоралось неровное алое пятно. Спасибо хоть до крови не расшиб, дебил. И нос не сломал. Снова в доску пялился, клоун.
— Ты чего… — начал я и заткнулся.
Из ноздри Серого скользнула быстрая темная полоска. Набухла и закапала на парту. Серый рассеянно облизнул верхнюю губу и громко, на весь класс, хлюпнул. Словно чай с блюдца невоспитанно допил.
Он издевается, застыло понял я. Узнал как-то, чем человека напугать, и старается. А остальные подыгрывают. Первое апреля, ха-ха, все веселятся и хохочут. Доиграются, гады. Я больной и нервный. Вторую ноздрю вскрою ща солисту для симметрии. А остальных в полицию сдам.
При чем тут полиция, ёлки. А, понял. По школьному двору офицер в форме прошел, вот у меня мысли так по-детски и скакнули. Будто я не видел, как полиция выступает в похожих обстоятельствах.
А сейчас что, похожие обстоятельства?
Ой, мамочки. Вот я дебил.
Никто меня не старается напугать. Совсем не старается. Живут они так. Если это можно назвать жизнью.
Я стремительно огляделся, прищурившись.
Классная комната распахнулась, вывернулась и показалась с истинной стороны — как хорошо освещенная пещера, по которой смирно расселись хищники. То ли сонные, то ли ждущие команды вожака.
Где вожак-то?
Эдуардовна? Наверно.
Стаю нельзя победить. От нее можно убежать. Ее нужно сбить с толку и лишить если не сил, то уверенности и воли. Лучший способ — выбить вожака.
Это что, я должен Венеру Эдуардовну сейчас выбить? Руками и зубами, раз ничего другого у меня нет?
Ох.
Рассмотрим-ка лучше первый вариант — насчет убежать. Сдернуть по-быстрому и в нормальной обстановке на спокойную голову решить, это я за оружием убежал, за подкреплением или просто — убежал, чтобы не возвращаться. Зачем возвращаться-то? Я папу с мамой вытянул и радуюсь, что живой, — а вот насчет здорового не слишком уверен. Сил моих больше нет. Целый класс тащить — пуп развяжется и лопнет так, что весь в брызги уйду.
Ладно, на спокойную голову, договорились же.
Я встал, сделал шаг от парты и замер. Потому что Эдуардовна замерла. Перестала подшагивать туда-сюда вдоль доски, яростно двигая рукой, как Дилькина заводная игрушка из макдональдсовского «Хэппи мил», — хоп, и остыла на полувзмахе. Мел у нее кончился, что ли, неуверенно подумал я, украдкой оглядываясь.
Хищники так и сидели по тумбам, не отрывая взгляда от бордовой спины — любила матичка этот шерстяной костюм. Только Димон да Миха смотрели на меня непонимающе. Куда-то еще они, похоже, смотреть боялись. Тоже чувствуют парни. Блин, надо им объяснить. Потом.
Я приложил палец к губам, краем глаза заметив, что вроде еще кто-то подглядывает, но в том углу была Катька, на которую зыркать не стоило. Я зашагал, быстро и тихо, к доске, чтобы юркнуть к выходу мимо нее. И мимо матички. Стоишь, так и стой.
Не вышло.
Эдуардовна развернулась ко мне, едва я достиг ее стола. Развернулась всем корпусом, даже не покачнувшись, на удивление. В руках у нее была здоровенная металлическая линейка. Где взяла, интересно. Я не то что не заметил этого — я вообще не помнил, чтобы матичка такой пользовалась. А теперь вцепилась, как в ограждение на мосту. А может, в шлагбаум играла со мной. Или не со мной.
На меня Эдуардовна не смотрела — смотрела в пол перед собой. Лицо у матички было очень ярким, как в театральном гриме, брови почернели и выровнялись. Глаз я не видел, зато видел ресницы, которых раньше и не заметно было.
Через парты прыгнуть, подумал я, но присмотреться не успел. Эдуардовна разжала пальцы левой руки. Линейка шарахнула по доске. Я вздрогнул, а матичка размеренно сказала, щелкая линейкой удивительно не в такт:
— Измайлов, а голову ты дома не забыл, лес рук, расскажи и нам, может, всем классом посмеемся, теперь весь класс будет сидеть и ждать, дома ты тоже на парте рисуешь, в тетрадь блины заворачивал, сикось-накось как курица лапой нацарапал, выйди и зайди нормально.
Мне бы зацепиться за последнюю фразу, хотя она явно без смысла говорилась, но законный же повод выскочить вон. А я смотрел мимо матички на сонно опадающие с доски крупинки мела и не мог оторваться — взглядом от медленного белого вихорька, а ногами от пола. Эдуардовна продолжала равнодушно говорить бессмысленные учительские фразы, которые всегда меня раздражали и казались нелепыми, а сейчас вгоняли в ступор, как удав кролика. Будто заклинания. А я смысл зацепить не мог. Я пытался поймать темп ударов линейки. Щелк. Щелк, щелк, щелк. Щелк, щелк. Щелк-щелк!
Линейка хрястнула звонко и близко ко мне. Но вздрогнул я не от этого, а от острого понимания, что весь класс пялится не на матичку, а на меня. Ведь я без штанов стою. Ледяной жар окатил разом, я дернулся весь в разные стороны, пытаясь сообразить, когда, что, куда делось. Штаны были на месте. И смотрели все не на меня. Или почти все. Настьки, Григорьева и Аскарова, у парты которых и проходили маневры с барабанами, глядели мимо — на доску. В доску.
Линейка ударила еще громче и ближе, и я сообразил, что в следующий раз уже мне прилетит, непосредственно и больнюче. И что мне делать? Она же учительница, даже сейчас, и говорит самые учительские слова. Драться нельзя. Обойти не получится. Отступать — блин, западло отступать. Да и не по правилам. Отступать надо по приготовленной тропке, чтобы заманить и ударить. А тут вместо тропки угол со столом. И ударить я не могу.
А она может.
Я с грохотом запрыгнул на парту Настек — под короткий треск линейки. Смотреть, куда пришелся удар, времени не было. Мельком засек, что Настьки не отшатнулись и не вздрогнули, перепрыгнул на первый ряд к Ильмирке с Наташкой, поскользнулся на тетрадке и чуть не сыграл затылком в пол, но соскочил благополучно, хоть и с колокольным рокотом во всю голову. Вынес дверь, вдохнул коридорной тишины, распутал ноги и замер на миг.
Никто за мной не бежал. Тихо в классе было.
Я сунулся в щель.
Все сидели по местам и изучали доску. И Наташка с Ильмиркой, и обе Настьки, под носами которых я сейчас копытами гремел. А матичка, уставившись, кажется, поверх своего стола, бормотала что-то, хлопая линейкой по стене. Кто бы посторонний решил, что урок идет себе. Обычный такой. У нас же всегда так уроки проходят, если подумать.
Не хотел я думать. Я хотел распахнуть дверь и проорать что-нибудь громкое и страшное. Чтобы выдавить из себя липкую жуть, накопившуюся за последние минуты. А эти гады чтобы вздрогнули в конце концов и сами перепугались, поняв, что недолго им осталось.
Сейчас я добегу до дома. Соберу там запасы спиц. И вернусь.
Нет, пусть лучше без страха сидят и смотрят. Тогда я успею. Мне еще Дильку забрать сейчас надо. Оставлять сестру в школе я не собирался.
Я начал осторожно прикрывать дверь, чтобы ребятишки не отвлекались, и еле успел заметить, что кто-то все-таки посмотрел на меня из-за дальней парты. Посмотрел и кивнул понимающе. Я кивнул в ответ, не успев сообразить, кто это, беззвучно затворил дверь, побежал на второй этаж к первоклашкам и чуть не грохнулся — так резко остановился.
Из-за дальней парты мне кивал не кто-то, а я сам. Вернее, кто-то с моим лицом. Или очень похожим на мое.
Я хотел броситься обратно, чтобы вглядеться, убедиться и разобраться. Да неправильно это было. Обознался — время потеряю, не обознался — все потеряю. К таким встречам готовиться надо, а я еще не готовый.
И я помчался на второй этаж. Это был правильный выбор. Но запоздалый.
4
— Измайлов, к директору, я сказала. Сейчас же.
— Хания Сабировна, ну нам срочно домой надо, мама позвонила, я сбегаю и сразу обратно, через…
— Измайлов, сколько можно повторять? Никуда ты не пойдешь. Быстро за мной.
Она развернулась и гулко зашагала вглубь пустынного коридора.
Я покосился на лестницу. Надо же было на Хану нарваться. Так она по мою душу и шла — не нарвешься тут.
Или дернуть все-таки до дому? Без мазы. Из школы-то я вырвусь, да вернуться мне фиг позволят. Ты сам выбрал, непослушания мы не приемлем, пошел вон, таким не место в наших стенах, все такое. Не больно-то и хотелось, в принципе, — пусть сами выкручиваются и ищут чего поприемлемей, если такие умные и умелые. Но Дильку забрать у меня сейчас явно не выйдет. Это надо ведь пройти к Дилькиному классу, куда меня пускать не собираются, забрать с урока сестру, которую мне тоже просто так не отдадут, а потом с нею на руках выбираться из школы. Сквозь живой барьер из Фагима, гардеробщицы, тети Оли, возможно, физрука и уж точно Ханы, которая уже сейчас была вполне кирпичной и непримиримой. Трудно прошибать стенку из нормальных и ни в чем не виноватых, в общем, людей.
Хана была нормальная. В прямом смысле. Завуч в прямом и в полном смысле слова. Нудная. Не вредная, но нудная.
Вот она и нудела: Измайлов, срочно к директору, немедленно, — а почему ты не в классе во время урока, разберемся отдельно.
Лучше вместе разберитесь, сейчас же, мог сказать я, но чего душегубствовать. Не шутки. С умом надо и убедительно. Надо придумать такое, чтобы не то что поверили — никто не поверит, понятно, — а просто держались в сторонке, пока я выступаю. Ну и выступить бы дали.
Не дали. Хотя честно попробовал.
— Таисия Федоровна. Хорошо, что вы здесь, у нас там беда…
— Во-первых, здравствуй, Измайлов, — сказала директриса, не вставая и не сильно удивившись.
Я-то думал, они всполошатся: ах, что случилось, какая беда. И целую телегу придумал, весьма убедительную. А они меня и слушать не собирались. Ни Хана, которая застыла у двери вторым прокачанным стражником из квеста — первый, секретарша Луиза, в приемной осталась, тоже вся неодобрительная такая. Ни директриса, как всегда, с мощной прической и устало-приветливым лицом.
— Здрасьте, Таисия Федоровна. Там на самом деле все очень…
— Измайлов, ты где был во время каникул?
Опа. Чего это она вдруг? Неважно, сейчас главное надо втолковать.
— Таисия Федоровна, — попробовал я еще раз, — там у нас в классе беда, как бы эпидемия. У меня бабушка врач, она сказала, нужен срочный карантин и чтобы никто…
— Ты. Где. Был. В каникулы?
Я поглядел на директрису, сдерживаясь, и не увидел ничего, кроме приветливой усталости. Бесполезно все было — объяснять, доказывать, на ленты рваться. Они слышали только то, что хотели. А чего не хотели, в уши себе не пускали, хоть их самих на ленты пускай. Ну и пускай.
— Дома, — буркнул я. — Но это неважно, потому что…
— У себя дома?
— А где еще-то?
— Измайлов, ты не хами, — посоветовала Хана от двери.
Директриса поглядела на нее так, что я даже оглянуться хотел, эффектом полюбоваться. Не успел — взгляд перешел на меня. Эффект был, наверное. Неприятный такой.
— У меня другие данные. У милиции, вернее, полиции, тоже.
Я очкануть должен был, по замыслу-то, — ну или как там нормальные люди на полицию реагируют. А я поплыл слегка. Какое отношение милиция имеет к моим каникулам? Ну, то есть она пыталась по-всякому, но какие там данные после этого могли остаться, я не представлял. Поэтому молчал и смотрел на директрису. Она терпеливо сказала:
— Измайлов, может, все-таки сам расскажешь?
— Таисия Федоровна, — сказал я, стараясь говорить размеренно и убедительно и не понимая, получается ли, — голос был чужим. — У нас в классе сейчас люди умирают, конкретно Венера Эдуардовна, Сергей Шагаев и…
— Измайлов, что ты!.. — почти крикнула Хана.
— Хания Сабировна, поспокойней, — посоветовала директриса, разглядывая меня. Кажется, она не верила и не понимала.
— Что он несет, господи, Измайлов, ты обкурился или…
— Хания Сабировна, — повторила директриса, и я заморгал от неожиданного ощущения — по спине будто стальной расческой провели, ласково и щекотно, но с намеком, что можно и до мяса.
— Я… Я схожу проверю, — сказала Хана, приоткрывая дверь.
— Не надо! — сказал я.
Они смотрели на меня с улыбками, даже Хана. Они ничего не понимали.
— Я серьезно, не надо, нельзя туда! — почти заорал я и бросился к двери, чтобы не пустить.
— Сядь, Измайлов! — громыхнула директриса, и расческа впрямь пошла насквозь.
— Sıynıfqa barsağız, xäzer ük üläsez, balalarığız yätim qalırlar,[29] — четко сказал я, глядя на Хану, и вслепую сел на стул, чудом не промазав. Она, кажется, побледнела и прикрыла дверь.
— Измайлов, что ты сейчас сказал? — спросила директриса любезным до изморози тоном.
Я не отрывался от Ханы. Она держалась за ручку двери и переводила взгляд с меня на директрису.
— Хания Сабировна, вы передумали? — осведомилась директриса.
Что ж ты делаешь, подумал я, медленно поворачиваясь к ней и уже краем глаза, слишком поздно, замечая, как Хана кивает, раскрывает дверь и выходит прочь.
— Чт-то ж… — начал я, заикаясь.
— Достаточно, Измайлов. Выступил уже, послушай теперь. Сперва посмотри. Узнаёшь?
Директриса вытащила из ящика стола и положила передо мной лист в тоненькой прозрачной папочке. На листе было кривовато слеплено в фотошопе черно-белое, вернее, серое лицо лохматого пацана. Я пожал плечом, и от этого движения рисунок сдвинулся, как зеркало в темной комнате. Это ж мой портрет, понял я с оторопью.
— Узнаёшь, — с удовольствием сказала директриса, поставила пальцы на край рисунка, но утягивать его не стала, а принялась постукивать по столу ногтями. Бордовыми и блестящими.
Я хотел рисунок рассмотреть как следует, а ногти отвлекали.
— А знаешь, откуда этот фоторобот?
Я не знал, что такое фоторобот, но представился мне трансформер с роскошной камерой. И с ногтями. Директриса, слава богу, убрала наконец руку и сказала другим тоном:
— Из милиции приходили, Измайлов. Вернее, не из милиции, а как…
Она замолчала, прижав пальцы ко лбу, очень белому по сравнению с лаком.
Ну правильно, полиция. Меня в электричке тетка видела, машинист слышал, может, камеры какие-то в кадр поймали — хотя какие там камеры. Не камера, тетка та беременная меня описала, а специальная программа составила картинку по описанию, я вроде видел такое где-то. Вот меня и ищут после такого гасилова. Им примерно сообразить, что произошло, и то за счастье. А мне уже не до этого, честно говоря. У меня в родной школе такое набухает, что электричка легкой распевкой покажется.
— Таисия Федоровна, — заговорил я.
— Молчи, — сказала она, вдавив кончики пальцев в лоб. Еще и зажмурилась.
Я возмущенно замолчал. Идиотка. Тебя же жрать будут первой, жмурься не жмурься.
Нет, так нельзя.
Я встал и зашагал к двери. Говорить она все равно мне ничего не собиралась, а если бы и собиралась, вряд ли это было важнее того, что происходило у меня в классе с ребятами, Эдуардовной и, возможно, уже и с Ханой.