Когда Алекс, цепляясь за камни и подтягиваясь, выбрался из расщелины, они посадили детей в машину и поехали в коллингвудскую городскую больницу. Внутренних повреждений у Кента не оказалось, но обе ноги были сломаны. Один перелом врач называл «чистым», а вторая нога оказалась раздроблена.
– Если едете в такие места, с детей глаз нельзя спускать, – сказал доктор.
Кента в больницу сопровождала Салли, в то время как Алекс оставался с младшими.
– Разве вы не видели предупредительных знаков?
Наверное, с Алексом он говорил бы другим тоном, подумала она. Тот ответил бы: ну вы же знаете этих мальчишек. Стоит только отвернуться, и они уже несутся сломя голову туда, куда нельзя. Мальчишки и есть мальчишки.
Однако ее благодарность – и Богу, в которого она не верила, и Алексу, в которого она верила, – была столь безгранична, что она даже не обиделась.
Следующие полгода Кент в школу не ходил: сначала лежал в больнице с подвешенной ногой, потом сидел дома. Салли брала в школе задания и отвозила обратно уже сделанные, – выполнял их Кент моментально. Потом ему стали давать факультативные задания. Одно из них называлось «Путешествия и исследования: выбери себе страну».
– Я хочу выбрать такую, какую больше никто не выберет! – объявил Кент.
И тогда Салли рассказала ему нечто такое, о чем никогда никому не рассказывала. О том, как ее влекли дальние острова. Не Гавайи, не Канары, не Гебриды и не греческие острова, куда всякий хочет поехать, но крошечные и никому не известные островки, о которых никогда не говорят и где люди вообще редко появляются. Остров Вознесения, Тристан-да-Кунья, Сан-Кристобаль, остров Рождества, остров Одиночества и Фарерские острова. Они с Кентом начали собирать сведения об этих местах – все, что могли добыть, но только настоящие сведения, без выдумок. Алексу они про это ничего не говорили.
– Он решит, что мы свихнулись, – сказала Салли.
Главной достопримечательностью острова Одиночества был уникальный овощ – особенная древняя капуста. Они представляли себе, каковы могут быть церемонии поклонения этой капусте, ритуальные костюмы, капустные парады в ее честь.
Салли рассказала сыну, что еще до его рождения она видела по телевизору аборигенов острова Тристан-да-Кунья: после сильного землетрясения их эвакуировали, и они высаживались в аэропорту Хитроу. Как же странно они выглядели – покорные и в то же время сохраняющие чувство собственного достоинства, совсем как люди другого века. Должно быть, они потом более-менее приспособились к жизни в Лондоне, но как только вулкан стих, пожелали вернуться домой.
Когда Кент пошел в школу, все, конечно, изменилось, но он по-прежнему казался старше своего возраста, терпеливо возился с Саванной, которая росла смелой и упрямой, и с Питером, вечно бушевавшим в доме, как настоящая буря. С отцом Кент был особенно предупредителен: например, приносил ему, тщательно сложив, бумаги, спасенные от Саванны, или выдвигал стул перед ужином.
– Отдаю должное человеку, который спас мою жизнь, – говорил он. – «Герой вернулся домой»{33}.
Произносилось это хоть и в декламационной манере, но не совсем саркастически. Но все равно действовало Алексу на нервы. Кент действовал ему на нервы еще и до того, как свалился в «глубокую-скважину».
– А ну кончай это! – приказывал он, а потом, оставшись наедине с Салли, жаловался на сына.
– Алекс, он говорит, что ты его, наверное, очень любишь, раз решил спасти.
– Господи! Да я бы спас любого, кто оказался на его месте.
– Только, пожалуйста, не говори этого при нем. Пожалуйста.
Когда Кент учился в старших классах, его отношения с отцом улучшились. Он взялся за науку. Выбрал именно «строгие» естественные науки – физику и математику, а не науки о земле, и даже это не вызывало сопротивления Алекса. Чем «строже», тем лучше.
В колледже Кент проучился всего полгода, а потом вдруг исчез. Те, кто был с ним немного знаком – другом никто не назвался, – рассказали, что он подумывал о поездке на Западный берег. Потом пришло письмо – как раз в тот день, когда родители собрались заявить в полицию. Оказалось, что он устроился на работу в магазин розничной торговли в северном пригороде Торонто. Алекс отправился туда с намерением вернуть сына в университет. Однако Кент отказался и заявил, что и так вполне доволен и неплохо зарабатывает – ну, или начнет неплохо зарабатывать очень скоро, как только получит повышение. Тогда туда же отправилась Салли, ничего не сказав Алексу. Она нашла сына веселым и пополневшим фунтов на десять. Кент сказал, что это от пива. У него появились друзья.
– Это определенная фаза развития, – сказала она Алексу после того, как призналась, что ездила к сыну. – Ему хочется побыть независимым.
– Да пусть хоть подавится своей независимостью!
Кент не сообщил ей своего адреса, но это оказалось неважно, поскольку в ее следующий приезд выяснилось, что он уже уехал из Торонто. Салли пришла в замешательство, ей показалось, что сотрудник магазина, сообщивший новость, ехидно усмехнулся, – и не спросила, куда отправился Кент. Должен же он прислать весточку, как только устроится на новом месте.
Кент прислал весточку, но только три года спустя. Письмо пришло из городка Нидлз в Калифорнии, но Кент писал, что искать его там не надо: он перелетает с места на место. Как Бланш{34}, – добавил он, и Алекс спросил:
– Какая еще, к черту, Бланш?
– Не важно. Это он шутит, – сказала Салли.
Кент не писал ни о том, где работает, ни о том, где жил все это время, ни о своих связях с какими-либо людьми. Не извинялся за то, что держал их столько лет в неведении, и не спрашивал, как поживают родители или как дела у брата и сестры. Зато он исписал несколько страниц рассуждениями о жизни. Но не о практической ее стороне, а о том, как следует жить и как он уже сейчас живет.
«Мне кажется смешным, – писал он, – что люди почему-то должны заключать себя в костюмы. Я использую это слово в переносном смысле – костюм инженера, или врача, или геолога. А потом он прирастает к коже, этот костюм, и оказывается, что его не снять. У нас есть столько возможностей открыть для себя мир – и внешний, и внутренний – и жить так, чтобы испытать все: и духовное, и физическое, все самое прекрасное и самое ужасное, что только доступно человечеству, и боль, и радость, и смятение. Вам, наверное, кажется, что я слишком пышно выражаюсь, но я, знаете ли, научился избавляться от всякой умственной гордыни…»
– Он наркоман, – сказал Алекс. – К гадалке не ходи. Испортил себе мозги наркотой.
Потом, глубокой ночью, он вдруг произнес:
– Секс.
Салли лежала рядом с ним и не спала.
– Что секс?
– Секс – вот что заставляет человека вести ту жизнь, которая не нравится Кенту. Надо занять определенное положение, чтобы иметь возможность зарабатывать на жизнь. Тогда ты сумеешь оплатить постоянные занятия сексом и их последствия. Он не принимает это во внимание.
– О господи, как романтично! – сказала Салли.
– Когда речь заходит о насущных потребностях, романтизму места не остается. Но он ненормальный – вот и все, что я хочу сказать.
Дальше в этом письме – или в этом бреде буйнопомешанного, как выразился Алекс, – Кент заявлял, что он счастливее многих людей, потому что побывал, как говорится, на волосок от смерти, и тогда в нем многое изменилось, и он благодарит отца, который вытащил его обратно на этот свет, а также мать, которая с любовью его приняла.
«Возможно, я тогда родился заново».
– Ну спасибо, – проворчал Алекс. – Я отказываюсь от чести быть его родителем повторно.
– Оставь, – попросила Салли. – Ты же так не думаешь.
– Я сам не знаю, думаю или нет.
Это письмо, где перед подписью стояли слова «С любовью», оказалось последним.
Питер стал врачом, Саванна – юристом.
Салли, неожиданно для самой себя, увлеклась геологией. Однажды, в доверительном настроении после секса, она рассказала Алексу про острова – но не захотела высказать вслух предположение, что Кент живет теперь на одном из них. Салли сказала, что уже забыла многие подробности и надо бы поискать все эти места в энциклопедии, откуда она изначально про них и узнала. Алекс ответил, что теперь все можно найти в Интернете. Да нет, вряд ли, засомневалась она, про них же почти никто не знает. Тогда он вытащил ее из кровати и повел вниз. И вскоре она уже смотрела на фотографии острова Тристан-да-Кунья, зеленой тарелки в Южной Атлантике, и читала информацию о нем. Салли была в шоке и даже отвернулась. Алекс спросил, в чем дело.
– Не знаю. У меня такое чувство, будто я его потеряла.
Он сказал, что все это не дело. Ей нужно чем-нибудь заняться всерьез. Сам Алекс только что вышел на пенсию и собирался теперь написать книгу. Нужен помощник или помощница, а пригласить кого-нибудь из аспирантов уже нельзя, поскольку он больше не преподает. (Салли не знала, верить ему или нет.) Она сказала, что ничего не понимает в скалах, а Алекс ответил: ничего, твоя главная задача – фотографироваться рядом с ними, для масштаба.
Так она стала маленькой фигуркой, одетой в черную или, наоборот, в яркую одежду, контрастирующую с полосами силурских или девонских пород. Или с гнейсом, который сформировался в результате интенсивного сжатия и был изогнут и деформирован столкновением Американской и Тихоокеанской плит в те времена, когда возник нынешний континент. Постепенно новые знания научили ее видеть то, чего она не видела раньше. Стояла на пустой улице в пригороде и осознавала, что глубоко под ногами находится кратер, наполненный щебнем, который никто никогда не видел и не увидит: когда он возник, еще не было ничьих глаз, а потом он оказался на миллионы лет скрыт напластованиями пород. Алекс с почтением относился к таким вещам, изучая их со всей тщательностью, и она восхищалась им за это. Они с мужем стали очень близки в последние годы его жизни, – тогда она еще не знала, что они последние. А он, может быть, и знал. Алекс лег в больницу на операцию, взяв с собой свои карты и фотографии, и в тот день, когда его должны были выписать, внезапно умер.
Это произошло летом, а осенью в Торонто случился страшный пожар. Салли смотрела об этом репортажи по телевизору. Пожар разгорелся в районе, хорошо ей известном – или, лучше сказать, который она хорошо знала раньше, когда его населяли хиппи, с их картами Таро, бусами и бумажными цветами размером с тыкву. А спустя некоторое время вегетарианские рестораны сменились там дорогими бистро и бутиками. Теперь квартал, построенный еще в девятнадцатом веке, полностью выгорел, и репортер оплакивал его, показывая телезрителям людей, живших в старых квартирах над магазинами: люди спаслись – их вытащили подальше от опасности на улицу, – но лишились крова над головой.
И ни слова о владельцах домов, подумала Салли, которые наверняка вышли сухими из воды и теперь не будут отвечать ни за искрящую электропроводку, ни за тараканов, клопов и прочую заразу, поскольку перепуганные бедняки жаловаться не станут. Ей иногда казалось, что у нее в голове звучит голос Алекса, – именно это сейчас и происходило. Салли выключила телевизор.
Минут через десять зазвонил телефон. Это была Саванна.
– Ма, ты смотришь передачу? Видела?
– Про пожар? Да, смотрела, потом выключила.
– Да нет же. Ты видела… не могу теперь найти… я его видела минут пять назад. Ма, это Кент! Вот теперь не могу найти. Но я видела, это точно!
– Он что, ранен? Сейчас, сейчас, включаю. Он обгорел на пожаре?
– Нет, он помогал спасателям. Он с каким-то парнем тащил носилки, а на них лежало тело. Может, мертвый, а может, раненый. Но это Кент, точно. Было даже видно, что он прихрамывает. Включила?
– Да.
– Отлично. Уф, мне надо успокоиться. Он наверняка опять пошел в это здание.
– Но туда же не разрешают…
– А вдруг он врач? Или… Блин, опять этот старый хрен! Его уже показывали, он говорил, что его семья владела тут магазином аж сто лет. В общем, сиди и смотри на экран не отрываясь. Кента опять покажут, обязательно.
Однако его не показали. Кадры стали повторяться.
Саванна позвонила снова.
– Ничего, я с этим разберусь. У меня есть один знакомый, он работает в службе новостей. Я добуду этот кадр, мы должны все выяснить.
Саванне не довелось как следует узнать старшего брата, так почему же она поднимает такую бучу? Может быть, после смерти отца ей захотелось иметь побольше близких? Ну так она скоро выйдет замуж, пойдут дети. Саванна такая упрямая: если ей втемяшится что-нибудь в голову, то никак не выбьешь. Ну как она найдет Кента? Недаром отец сказал ей, еще десятилетней: тебе бы стать юристом, – такие, как ты, всегда все догрызут до конца, даже косточки не оставят. С тех пор она и говорила: буду юристом.
Салли совсем измучилась от страха, ожидания и усталости.
Это оказался действительно Кент. Не прошло и недели, как Саванна все про него узнала. Точнее было бы сказать так: узнала все, что он посчитал нужным о себе сообщить. Он жил в Торонто уже много лет. Часто проходил мимо здания, где Саванна работала, и пару раз замечал ее на улице. Один раз они чуть не столкнулись на перекрестке. Она, разумеется, его не узнала, поскольку он был одет во что-то вроде рясы.
– Он кришнаит? – спросила Салли.
– Послушай, мама, монах – совсем не обязательно кришнаит. Но в любом случае он сейчас уже этим не занимается.
– А чем он занимается?
– Говорит: живу настоящим. Тогда я спрашиваю: а мы что, не живем в настоящем? А он такой: я имею в виду настоящее настоящее.
«В котором мы сейчас находимся», – пояснил он, и Саванна спросила:
– Ты имеешь в виду эту помойку?
Потому что забегаловка, где он назначил ей встречу, была самой настоящей помойкой.
– Я смотрю на это иначе, – ответил он и тут же прибавил, что не имеет ничего против ее точки зрения – ее или чьей бы то ни было.
– Ну спасибо, одолжил! – выпалила Саванна, но потом сумела обратить это в шутку. Он даже улыбнулся.
Кент сказал, что читал в газете некролог Алекса, и, на его взгляд, написано было хорошо. Наверняка Алексу понравились бы геологические термины. Но Кента удивило, что туда попало его собственное имя, среди подписей других членов семьи. Очень странно. Может, отец, умирая, дал указание, чьи имена поставить под некрологом?
Саванна ответила: нет, отец вообще не собирался умирать так рано. Но после его смерти семья собралась и решила, что имя Кента там тоже должно быть.
– Значит, не отец, – сказал Кент. – Ну ладно.
Потом он спросил про мать.
Салли почувствовала, что у нее в груди словно надулся воздушный шар.
– И что ты ответила?
– Ну, я сказала, что ты в порядке. Может, немного растеряна, не знаешь, чем заняться. Мол, вы с отцом были так близки, и ты никогда подолгу не оставалась одна. Тогда он сказал: передай, чтобы она пришла ко мне, если хочет. Я говорю – передам.
Салли молчала.
– Эй, мам, ты слышишь?
– А он сказал когда и где?
– Нет. Но мы договорились встретиться на неделе в том же самом месте, и я спрошу. По-моему, он любит сам все решать. Ты же согласишься поехать туда, куда он скажет?
– Соглашусь, конечно.
– А одна пойти не побоишься?
– Не говори глупостей. Скажи лучше, это точно он был на пожаре?
– Я спрашивала, но он не ответил ни да ни нет. По моим сведениям, это был он. Выяснилось, что кое-кто в городе его очень хорошо знает.
Салли получила письмо. Это само по себе было необычно, поскольку ее знакомые или пользовались электронной почтой, или звонили по телефону. Но она была рада, что он не позвонил, а написал. Салли сама не знала, как отреагировала бы на его звонок. В письме говорилось, что она должна оставить машину на парковке у конечной станции подземки, а потом доехать на метро до определенного места, где он ее встретит.
Она ожидала увидеть его сразу на выходе из метро, но там его не оказалось. Возможно, он имел в виду, что встретит снаружи. Салли поднялась по ступенькам и вышла на солнечный свет. Стала ждать, вглядываясь в спешащих и толкающихся людей. Она была и растеряна, и смущена. Растеряна, потому что не знала, как быть дальше, если Кент не придет. А смущена видом обитателей этого района. Такое же смущение часто испытывали многие ее соотечественники, хотя сама она никогда не говорила ничего такого: мол, не поймешь, где ты – в Конго, в Индии или во Вьетнаме, но только не в Онтарио. Повсюду чалмы, сари, африканские цветастые рубашки. В общем-то, Салли нравился их шик, их яркие цвета. Но их носили тут не туристы из других стран. Обладатели экзотических одежд приехали не вчера, они давно прошли стадию иммиграции. И теперь она мешала их проходу.
На ступенях бывшего здания банка, возвышавшегося над входом в метро, она увидела несколько человек – одни сидели, другие полулежали, третьи спали, развалившись. От банка давно осталось только название, высеченное в камне. Салли покосилась в ту сторону – скорее на вывеску, чем на людей, сутулившихся от постоянного бессмысленного сидения или лежания. Они выделялись на фоне пусть и бывшего, но все-таки здания банка и отличались от толпы, торопливо выбирающейся из метро.
– Мама!
Один из сидевших на ступеньках не спеша поднялся ей навстречу. Он слегка приволакивал ногу. Салли поняла, что это Кент, и стала ждать, пока он подойдет.
Стояла не двигаясь, хотя чувствовала, что готова убежать. Однако тут она заметила, что не все сидевшие там были грязны и выглядели бродягами. Кое-кто, услышав, что она мать Кента, смотрел на нее без вызова или презрения, доброжелательно-удивленно.
Кент не носил рясу. На нем были серые брюки с поясом, несколько великоватые, футболка без всякой надписи и сильно поношенный пиджак. Волосы пострижены так коротко, что кудряшки почти не заметны. Он был совсем седой, лицо морщинистое, зубов не хватало, и такой худой, что выглядел старше своих лет.
Он не обнял ее, да она и не ждала этого, но положил ей руку на спину и чуть подтолкнул в том направлении, куда им надо было идти.