Он не обнял ее, да она и не ждала этого, но положил ей руку на спину и чуть подтолкнул в том направлении, куда им надо было идти.
– Ты все еще куришь трубку? – спросила она, уловив некий запах.
Она вспомнила, как он обзавелся трубкой, когда учился в старших классах.
– Трубку? Нет, что ты. Это от пожара запах гари остался. Мы его уже не замечаем. Там, куда мы идем, будет пахнуть сильнее.
– Мы пройдем мимо пожарища?
– Нет-нет. Даже если бы мы захотели, там не пройдешь. Все перекрыто. Опасно для прохожих. Некоторые дома будут сносить. Но ты не волнуйся, у нас все в порядке. От нашего дома до центра пожара больше квартала.
– Ты живешь в многоквартирном доме? – спросила она, несколько встревоженная этим «мы».
– Ну, типа того. Да. Сейчас увидишь.
Голос у Кента был мягкий, отвечал он сразу, с готовностью, но чувствовалось, что он делает над собой усилие, как человек, который пытается из вежливости говорить с иностранцем на его языке. Он даже немного пригибался к ней, чтобы она лучше слышала. Похоже, он хотел, чтобы она заметила усилия, которые он вкладывал в разговор, словно стараясь поточнее перевести все на ее язык.
Расплата.
Когда они сходили с тротуара на проезжую часть, он немного запнулся, задел ее рукав и тут же извинился. И ей показалось, что он вздрогнул.
СПИД. Ну конечно. Как же она раньше не догадалась?
– Нет-нет, – сказал он, хотя Салли ничего не произнесла вслух. – Я сейчас совершенно здоров. Ты не думай, что я ВИЧ-инфицированный или что-нибудь в этом роде. Несколько лет назад подхватил малярию, но сейчас все в порядке. Я просто немного подустал, но волноваться не о чем. Давай вот здесь свернем, мы живем в этом квартале.
Опять «мы».
– И не думай, что я псих, – добавил он. – Я просто понял, чего добивалась Саванна, и решил, что надо тебя успокоить. Все, пришли.
Дом был из тех, у которых входную дверь отделяют от тротуара всего несколько ступенек.
– Я, знаешь ли, соблюдаю целибат, – сказал он, открывая дверь.
Часть двери заменял кусок картона.
Пол из голых досок скрипел под ногами. В нос ударила тяжелая вонь. Запах гари с улицы проникал, разумеется, и сюда, но тут он смешивался с ароматами какой-то ископаемой стряпни, пережженного кофе, туалета, болезни и гниения.
– Ну, наверное, «целибат» не точное слово. Когда так говорят, имеют в виду волевое усилие. Лучше сказать так: «Я существо бесполое». Но только не надо думать, что в этом есть заслуга. Заслуги в этом нет.
Ведя ее за собой, он обогнул лестницу и направился в кухню. Там возилась какая-то огромная женщина: стоя к ним спиной, она что-то помешивала на плите.
– Привет, Марни! – сказал Кент. – Это моя мама. Ты ведь поздороваешься с моей мамой?
Салли заметила, что голос у него изменился. Теперь он звучал расслабленно, искренне, может быть, даже уважительно – совсем не похоже на притворную легкость в разговоре с ней.
– Здравствуйте, Марни! – сказала она.
Женщина повернулась к ним. У нее было какое-то приплюснутое кукольное личико, втиснутое в буханку плоти, и расфокусированный взгляд.
– Марни – наша повариха на этой неделе, – пояснил Кент. – Пахнет отлично, Марни.
Матери он сказал: «Пойдем-ка ко мне в убежище!» – и повел ее.
Они спустились на несколько ступенек и прошли по коридору в заднюю часть дома. Двигаться там было сложно, поскольку повсюду лежали стопки газет, рекламных листовок и журналов. Все это было аккуратно перевязано.
– Надо бы выкинуть все это, – сказал Кент. – Я говорил Стиву сегодня утром. Опасно же при пожаре. «Господи Исусе!» – как я, бывало, раньше говорил. Теперь я понимаю, что это значит.
«Господи Исусе». Она гадала, не принадлежит ли он к какой-то секте, члены которой носят обычную одежду? Но если бы дело обстояло так, вряд ли он упомянул бы имя Иисуса всуе… Хотя есть ведь и нехристианские секты.
Его комната оказалась еще на один лестничный пролет ниже, то есть в подвале. Там помещались койка, потрепанный письменный стол-бюро с полочками и пара стульев с утраченными перекладинами.
– Стулья совершенно надежные, – сказал Кент. – Конечно, мы почти все где-нибудь подбираем, но я всегда отличу стулья, на которых сидеть нельзя.
Салли устало опустилась на стул.
– Так кто же ты? – спросила она. – Чем занимаешься? Что это за дом? Общежитие для освободившихся из тюрьмы{35}?
– Вовсе нет. Ничего похожего. Мы принимаем сюда любого, кто захочет.
– И меня примете?
– И тебя, – ответил он без улыбки. – Нас никто не поддерживает, кроме нас самих. Мы подбираем вещи на улице, сдаем их на переработку отходов. Газеты вот эти. Бутылки. Понемножку, то одно, то другое. Ну и по очереди собираем у людей.
– Собираете на благотворительность?
– Просим милостыню.
– На улице?
– Ну а где же еще? Да, на улице. Еще просим в некоторых пабах, куда нас пускают, хотя это и незаконно.
– И ты тоже это все делаешь?
– Вряд ли они стали бы меня слушаться, если бы я этого не делал. Пришлось преодолеть кое-что в себе. Всем нам надо что-нибудь в себе преодолеть. Стыд, например. Или представление о самом себе. Когда кто-нибудь приносит в общую кассу десятку или даже долларовую монету, наносится удар по частной собственности. Чьей, а? Индивидуальной или – аж сердце ёкнуло – нашей? Если ответить «индивидуальной», то она обычно моментально улетучивается и вместо нее образуется некто, пахнущий алкоголем, который говорит: «И что со мной такое случилось, ума не приложу, даже перекусить не успел». Потом ему становится плохо, и он начинает исповедоваться. Ну, или не исповедоваться, неважно. Такие исчезают на целые дни или недели, потом снова являются сюда, когда становится совсем плохо. А иногда встречаешь их на улице и видишь: сами по себе работают и тебя никогда не узнают. И уже не возвращаются. Ну и это в порядке вещей. Можно сказать, что они окончили наше заведение. Если ты веришь в систему…
– Послушай, Кент…
– Вообще-то, меня тут зовут Иона{36}.
– Иона?
– Да, я сам выбрал. Сначала думал взять имя Лазарь{37}, но это слишком патетично. Впрочем, если хочешь, можешь называть меня Кент.
– Расскажи, что у тебя в жизни происходило? Я имею в виду не этих людей…
– Эти люди и есть моя жизнь.
– Так и знала, что ты это скажешь.
– Ну да, согласен, звучит как-то самодовольно. Но ведь это, именно это я и делал… сколько?.. Семь лет? Девять? Девять лет.
– А до этого что было? – продолжала она настаивать.
– До этого? Ну… Дни нашей жизни, они ведь как трава. Скосил – и в печь. Послушай, что я скажу. Как только мы с тобой встретились, я стал разыгрывать какую-то роль. Стараюсь выглядеть получше. Скосил – и в печь, это меня не интересует. Я живу настоящим. Тем, что есть. Ты этого не поймешь. Я не принадлежу к вашему миру, а вы – к моему. А знаешь, почему мне захотелось с тобой сегодня повидаться?
– Нет. Я не думала об этом. В смысле: думала, что как-то само собой пришло время…
– Да, пришло. Когда я прочел в газете о смерти отца, мне само собой пришло в голову: «Так-так, а где деньги?» Ну что ж, решил я, она мне об этом расскажет.
– Деньги унаследовала я, – ответила Салли. Она была ошарашена, но сумела сохранить самообладание. – Так же как и дом, если тебя это интересует.
– Я так и думал. Что ж, это нормально.
– А когда я умру, все перейдет к Питеру и его мальчикам и к Саванне.
– Отлично.
– Отец ведь вообще не знал, жив ты или…
– Ты думаешь, я прошу для себя? Считаешь меня идиотом, который хочет денег для одного себя? Однако как я ошибся, когда начал думать, куда их потратить. Да, думал о семейных деньгах, что могу их использовать. Это искушение. Но теперь я рад, что они мне не достанутся.
– Но я могла бы…
– Ты понимаешь, в чем дело, это место на самом деле проклято…
– Но я могла бы одолжить тебе.
– Одолжить? Мы не одалживаем денег. Вообще принципиально не делаем никаких одолжений. Извини, мне надо выйти, чтобы прийти в себя. Ты не хочешь супа?
– Нет, спасибо.
Когда он вышел, ей захотелось сбежать. Найти бы черный ход, чтобы не идти через кухню. Но это означало бы, что она его больше никогда не увидит. Да и черный ход в таком доме, построенном еще до автомобильной эры, скорей всего, ведет не на улицу, а в закрытый двор.
Прошло, должно быть, не меньше получаса, прежде чем он вернулся. Салли не надела часы, когда шла сюда. Подумала что-то вроде: часы не в чести у тех, кто ведет такую жизнь, как он. Ну что ж, по крайней мере, в этом она оказалась права.
Кент, похоже, удивился или даже пришел в замешательство, увидев, что мать еще здесь.
– Извини. Надо было уладить кое-какие дела. И, кроме того, я поговорил с Марни, она всегда меня успокаивает.
– Ты ведь написал нам письмо, – напомнила Салли. – Это была последняя весточка от тебя.
– Ох, пожалуйста, не напоминай мне об этом.
– Почему же? Это было хорошее письмо. Ты пытался объяснить свой образ мыслей…
– Ты ведь написал нам письмо, – напомнила Салли. – Это была последняя весточка от тебя.
– Ох, пожалуйста, не напоминай мне об этом.
– Почему же? Это было хорошее письмо. Ты пытался объяснить свой образ мыслей…
– Пожалуйста, не напоминай!
– Объяснить свою жизнь…
– Моя жизнь, мой путь вперед, все, что мне удалось раскопать в своей вонючей душе… Цель моего существования. Мое дерьмо. Моя духовность. Мой интеллект. Послушай, Салли, нет никакой внутренней духовности. Ничего, если я буду называть тебя Салли? Все на самом деле проще. Есть только внешнее – то, что ты делаешь в данную секунду. Поняв это, я стал счастлив.
– Ты? Счастлив?
– Разумеется. Я избавился от тупого себялюбия. Думаю теперь только: «Как помочь?» – и больше ни о чем себе думать не позволяю.
– То есть живешь в настоящем?
– Если тебе кажется, что я говорю глупости, мне все равно. Я не обижусь, если ты надо мной посмеешься.
– Да я не…
– Мне все равно. Послушай. Если ты думаешь, что мне нужны твои деньги, пусть так и будет. Мне нужны твои деньги. И ты мне нужна. Разве ты не хочешь изменить свою жизнь? Я не говорю, что люблю тебя, таких дурацких слов я не произношу. Или что я, типа, хочу тебя спасти. Спасти человек может только самого себя. Так вот о чем я. Я обычно не пытаюсь достучаться до людей. Избегаю личных отношений. Да, именно избегаю.
Отношений.
– Я смотрю, ты сдерживаешь улыбку? – сказал он. – Это из-за слова «отношения»? Ханжеское слово? Но о словах я тоже не забочусь.
– Я подумала об Иисусе, – ответила Салли. – «Женщина, что мне до тебя?»{38}
Лицо его исказилось, оно выражало чуть ли не ярость.
– Салли, а тебе не надоело, нет?! Не надоело быть такой умной? Все, извини, я этот разговор больше продолжать не могу. У меня есть еще дела.
– Да и у меня тоже, – ответила Салли. Это была полная ложь. – Ну, мы с тобой еще…
– Не говори ничего! Молчи! Не надо говорить «увидимся».
– …может быть, увидимся. Так ведь лучше?
На обратном пути Салли заблудилась, но потом выбралась. Вот опять здание банка, и на его ступенях – те же самые бездельники. А может быть, новые. Целый полк. Поездка на метро. Парковка, ключи, шоссе, пробки. Потом дорога поспокойней, солнце уже заходит рано, но снега еще нет, голые деревья и темнеющие поля.
Она любит этот загородный пейзаж, это время года. И что, она должна считать саму себя, свою личность ничего не стоящей?
Кошка радуется приходу хозяйки. В компьютере – пара писем от друзей. Она подогревает себе порцию лазаньи. Теперь она покупает готовые замороженные продукты. Вполне съедобные и к тому же недорогие, если хочешь сэкономить. Пока еда разогревается – семь минут, – Салли отпивает глоток вина.
Иона.
Ее трясет от гнева. И что ей прикажете делать – вернуться в этот проклятый дом, драить там гнилой линолеум и готовить куриные окорочка, которые кто-то выбросил на помойку, потому что вышел срок годности? И ей там будут каждый день говорить, что она недотягивает в развитии до Марни или до кого-нибудь еще из этих чокнутых? И все это ради того, чтобы оказаться ему полезной в той жизни, которую он себе выбрал?
Кент болен. Изжил самого себя, может быть, умирает. И он даже не поблагодарит ее за чистые простыни или свежую пищу. Нет, ни за что. Скорее умрет на этой своей койке под прожженным одеялом.
Да, но чек… Она же может выписать ему чек, совершенно реальный. На какую-то сумму – не слишком большую, но и не слишком маленькую. Ему эти деньги, конечно, не помогут. И разумеется, он от этого не перестанет ее презирать.
Презирать? Нет. Это не презрение. Ничего личного.
Но, как бы там ни было, Салли прожила этот день, и он не стал концом всего. Стал или не стал? Она сказала: «может быть, увидимся». А он ее не поправил.
Свободные радикалы{39}
Поначалу знакомые звонили Ните, чтобы узнать, не впала ли она в депрессию, справляется ли с одиночеством, что ест и не слишком ли много пьет. (Когда-то она любила вино, и теперь многие забыли, что в последнее время ей вообще запрещено пить.) Она отвечала сдержанно, и в ее интонациях не было ни возвышенной скорби, ни неестественной живости, ни рассеянности, ни смущения. Говорила, что продуктов привозить не нужно, у нее всего предостаточно. И лекарств, и марок, чтобы наклеивать их на открытки с благодарностями за соболезнования.
Лучшие подруги, вероятно, подозревали, что на самом деле все иначе: о еде она совсем перестала заботиться, а письма с выражениями сочувствия выбрасывает в помойное ведро. И откуда только берутся эти письма, если она даже не написала тем, кто живет далеко? Ни бывшей жене Рича в Аризону, ни его брату в Новую Шотландию (впрочем, человеку давно чужому), хотя они, наверное, лучше других поняли бы, почему она так обошлась с похоронами.
В то утро Рич крикнул ей, что хочет съездить в хозяйственный магазин в деревне. Было около десяти, и он начал красить перила на террасе. Точнее, стал отдирать прежнюю краску, чтобы потом нанести новую, и тут старый скребок развалился напополам прямо у него в руках.
Нита даже не начала беспокоиться, что его долго нет. Он умер мгновенно – упал на выносной рекламный щит, который стоял перед входом в магазин и обещал скидки на газонокосилки. Даже не успел зайти внутрь. Ричу исполнился восемьдесят один год, но со здоровьем у него все было в порядке, если не считать некоторой глухоты в правом ухе. Он был у врача всего неделю назад. Подруги Ниты высказались в том духе, что все эти недавние осмотры с чистыми страницами в карточке оборачиваются потом внезапными смертями. Вас послушать, отвечала она, так лучше вообще к врачам не ходить.
Впрочем, так она разговаривала только со своими ближайшими подругами-сплетницами, Вирджи и Кэрол, почти ее ровесницами, а ей было уже шестьдесят два. Люди помоложе старались избегать таких скользких тем. В первые дни они выражали готовность помогать Ните, кто чем сможет. При этом никто не заговаривал о том, как она переживет свое горе. Но Нита боялась, что в любой момент это может начаться.
Занявшись похоронами, она, разумеется, первым делом отказалась от всего, кроме самого необходимого. Самая дешевая коробка – и поскорее в землю, без всяких церемоний. Сотрудник похоронного бюро заикнулся было, что это противоречит закону, но они с Ричем все разузнали заранее. Собрали сведения еще год назад, когда врачи поставили Ните окончательный диагноз.
– Откуда мне было знать, что он меня опередит?
Знакомые, конечно, и не рассчитывали, что она устроит отпевание в церкви, но надеялись, по крайней мере, на гражданскую панихиду. Вспомнить его жизненный путь, сыграть его любимую музыку, взяться за руки, воздать Ричу хвалу и тут же вспомнить с легким юмором его остроты, его простительные оплошности.
То есть сделать все то, от чего Рича, по его словам, просто тошнило.
Итак, с похоронами управились моментально, и сочувственная атмосфера, которая поначалу окружала Ниту, сразу улетучилась. Хотя кое-кто, предполагала она, еще выразит глубокую озабоченность ее состоянием. Вирджи и Кэрол говорили иначе: что Нита окажется эгоистичной стервой, если свалится прямо сейчас. И поэтому они будут наведываться и отпаивать ее водкой «Серый гусь».
Она отвечала: я не стерва, но понимаю, о чем вы.
Рак перешел в стадию ремиссии – что бы ни значило на самом деле это слово. Во всяком случае, оно не означало «рака больше нет». Произошло улучшение, но, разумеется, не окончательное. Основные операции ей сделали на печени, и пока Нита ведет себя осторожно, печень не дает о себе знать. Вот только подруги расстроятся, когда Нита им напомнит, что вина ей нельзя. И водки тоже.
Пройденный весной курс облучения пошел на пользу. Теперь середина лета. Ните кажется, что вид у нее уже не такой желтушный, хотя кто знает, может быть, она просто привыкла к тому, как выглядит.
Нита встает рано. Умывается, надевает первое, что попадется под руку. Но все-таки и одевается, и умывается, и чистит зубы, и причесывается – волосы уже отросли порядочно. На висках седые, но сзади еще черные – как раньше, до болезни. Она подкрашивает губы и чернит брови, ставшие совсем жидкими. Всю жизнь она заботилась о тонкой талии и стройных бедрах и потому до сих пор интересуется, как у нее обстоят с этим дела, хотя знает, что теперь самое подходящее слово для описания всех частей ее тела – «цыплячье».
Потом она, как обычно, садится в свое просторное кресло, за стол, на котором навалены горы книг и непрочитанных журналов. Осторожно отпивает из кружки глоток слабенького травяного чая – он теперь заменяет кофе. Одно время ей казалось, что она и дня не проживет без кофе, но оказалось, что самое важное – это держать в руках большую теплую кружку: помогает сидеть и думать (или как это назвать? – то, чем она занимается часами, если не днями).
Дом принадлежал Ричу. Он купил его еще в те времена, когда жил со своей женой Бет. Сначала это была просто дача: супруги приезжали сюда по выходным, а на зиму дом запирали. Две спаленки, кухонька в пристройке-сарае. В полумиле от дома – деревня. Но вскоре Рич начал достраивать дом. Он обучился плотницкому ремеслу и пристроил крыло с двумя спальнями и ванными комнатами, потом еще одно крыло для своего кабинета, и дача постепенно превратилась в полноценный дом свободной планировки, с гостиной, столовой и кухней. Тогда и Бет заинтересовалась строительством, а сперва говорила, что не понимает, зачем он купил эту помойку. Однако она ужасно любила все улучшать, так что даже приобрела пару подходящих друг другу по цвету плотницких фартуков. Ей нужно было найти себе какое-то занятие, – до этого она несколько лет писала кулинарную книгу и наконец опубликовала ее. Детей у них не было.