Иначе колыхания прекращались.
Вот так Поль Мерсон с «Бродягами» стал играть на презентациях тракторов, чипсов и колбас. Воодушевленный своими успехами в качестве импресарио, Поль Мерсон превратился в смелого, наглого, деловитого парня, который открывал для себя мир и намеревался взять от него все что можно. Однажды вечером, когда у Жозефины было заседание рабочей группы и она собиралась вернуться поздно, он позвонил в дверь ее квартиры.
— Зоэ, не хочешь спуститься в подвал? Там Домитиль и Гаэтан. Их родаки свалили. В Оперу. Платье до полу и все такое. Раньше ночи, короче, не явятся… Флер и Себ не могут: какие-то семейные визиты.
— У меня уроков много…
— Кончай ботанку из себя корчить! Проблем хочешь?
Он угадал: в коллеже на Зоэ начали коситься. У нее уже дважды стащили пенал, ее толкали на лестнице, и никто не хотел возвращаться с ней вместе из школы.
— Ладно. Приду.
— Круто. Ждем.
Он повернулся на каблуках и пошел вразвалочку: походку он явно отрабатывал перед зеркалом. Вдруг остановился, двинулся назад, спросил, заложив большие пальцы в карманы джинсов и поигрывая бедрами:
— У тебя пивка в холодильнике не завалялось?
— Нет. А что?
— Да ничего… Захвати лед.
Зоэ стало не по себе. Гаэтан ей нравился, но Поль Мерсон ее подавлял, а с Домитиль Лефлок-Пиньель она чувствовала себя неуютно, сама не зная почему. Эта девица словно двоилась, и непонятно было, чего от нее ждать. С одной стороны, аккуратная, правильная, в плиссированной юбочке, с белым воротничком, а с другой — в глазах нет-нет да и мелькнет грязный огонек. Мальчишки, говоря о ней, хихикали, а когда Зоэ спрашивала почему, начинали хихикать еще громче и к тому же облизываться.
Она спустилась около половины десятого. Села в полумраке подвала, где горела одна-единственная свеча, и сразу предупредила:
— Я ненадолго…
— Лед принесла? — спросил Поль Мерсон.
— Все, что нашла… — ответила она, открыв пластиковый контейнер. — Коробку бы еще не забыть…
— Гляди, какая хозяюшка, — усмехнулась Домитиль, посасывая палец.
Поль Мерсон достал бутылку виски, четыре стаканчика из-под горчицы и налил каждому по полстакана.
— Увы, минералки у меня нету, — сказал он, вновь закрывая бутылку и пряча ее за толстую трубу, обмотанную черной изолентой.
Зоэ взяла стаканчик и с опаской поглядела на пахучую жидкость. Однажды вечером мать откупорила бутылку шампанского, чтобы отпраздновать успех книги, она попробовала — и помчалась в ванную отплевываться.
— Ты еще скажи, что никогда в жизни не пила! — фыркнул Поль Мерсон.
— Оставь ее в покое, — возмутился Гаэтан, — трезвость не порок.
— Но это так прекрасно, — сказала Домитиль, вытягивая ножки на бетонном полу. — Не представляю своей жизни без алкоголя!
«Ну и кривляка! — подумала Зоэ. — Строит из себя роковую женщину, а сама младше меня на год».
— Эй! А вы знаете, зачем нужна половина собаки? — спросил Гаэтан.
Они ждали ответа, посасывая льдинки. Зоэ нервничала. Если не выпьет, выставит себя овца овцой. Ей пришло в голову, не вылить ли незаметно содержимое стакана себе за спину. Темно, они не увидят. Она придвинулась к трубе, оперлась на нее, вытянула руку и медленно вылила виски.
— Чтобы быть поводырем одноглазого!
Зоэ искренне расхохоталась и от смеха как-то сразу успокоилась.
— А знаешь, в чем разница между пастисом «51» и пастисом «63»?[74] — спросил Поль Мерсон, злившийся, что Гаэтан переключил внимание на себя.
Они снова уткнулись носами в стаканы в поисках ответа. Поль Мерсон ликовал.
— Что-то, наверное, очень мерзкое, — сказал Гаэтан.
— Ты недалек от истины! Ну так догадались или нет?
Все трое замотали головами.
— Один пахнет анисом, а другой анусом!
Все прямо покатились со смеху. Зоэ закрыла лицо, делая вид, будто сдерживает дикий хохот. Поль Мерсон снова потянулся за бутылкой:
— Еще по маленькой?
Домитиль протянула свой стакан. Гаэтан сказал: нет, спасибо, не сейчас, и Зоэ последовала его примеру.
— Ээ… а колы нет случайно?
— Нет.
— Жалко…
— В следующий раз сама принесешь! В следующий раз каждый что-нибудь принесет, и оттянемся по полной. Можно даже музыкальный центр притащить, воткнуть в подвальную розетку. В общем, я займусь звуком, Зоэ жрачкой, а Гаэтан с Домитиль спиртным.
— Мы не сможем! Нам не дают карманных денег, — возразил Гаэтан.
— Ну тогда Зоэ отвечает за жрачку и бухло, алкоголя я тебе подкину.
— Но я…
— У вас бабла навалом! Мне мать говорила, книжка твоей мамаши пульнула еще как!
— Но это неправда!
— Определись уже. Ты с нами или чего?
Зоэ совсем не была уверена, что хочет быть с ними. В подвале воняло плесенью. Было холодно. Неудобно сидеть на остром гравии. Да и вообще дурацкое занятие — сидеть на земле, ржать над плоскими шутками и пить какую-то горечь. Отовсюду слышались странные шорохи: то ли крысы, то ли летучие мыши, то ли вообще змеи… Ей хотелось спать, она не понимала, о чем с ними разговаривать. Она никогда еще не целовалась с парнем. Но если она скажет «нет», с ней вообще никто не будет общаться. В конце концов Зоэ скроила гримаску, означающую «ладно».
— По рукам!
Поль Мерсон протянул ладонь, и она неуверенно хлопнула по ней. И где найти деньги на все эти покупки?
— А они что будут делать? — Зоэ указала на Гаэтана и Домитиль.
— Мы ничего не можем, у нас ни копья! — пожаловался Гаэтан. — С нашим отцом не разгуляешься. Знал бы он, что мы здесь, — убил бы.
— Хорошо хоть они иногда по вечерам уходят, — вздохнула Домитиль, посасывая краешек стакана. — Можно что-нибудь придумать, если узнать заранее.
— А брат вас не сдаст? — спросил Поль Мерсон.
— Шарль-Анри? Нет. Он за нас.
— А почему тогда он не спустился с вами?
— У него куча домашки, и потом, он нас прикрывает: вдруг они раньше придут… Скажет, что мы спустились во двор, потому что там какой-то шум, и придет за нами. Лучше пусть будет на стреме, потому что если нас накроют — ой, что будет!
— А у меня мамашка клевая, — сказал Поль Мерсон: он ненавидел, когда кто-то, кроме него, оказывался в центре внимания. — Все мне рассказывает, вообще ничего не скрывает…
— У твоей мамашки фигура что надо, — сказал Гаэтан. — Почему так выходит, что одни девчонки фигуристые, а другие — ни кожи ни рожи?
— Потому что когда люди трахаются как полагается, в удобном месте, не отвлекаются и лежат ровно, они чертят изящные, легкие линии, и они потом превращаются в красивое женское тело. А когда трахаются как попало, вверх ногами, корчатся от похоти, то линии ломаются, и получаются толстые кривоногие мымры.
Все расхохотались, а Зоэ подумала об отце и матери: они, наверное, трахались в удобном месте, когда зачинали Гортензию, и как попало, когда зачинали её.
— Если, к примеру, трахаешься на мешке с орехами, точно получится корявая целлюлитная коротышка! — продолжал Поль Мерсон, гордый своим объяснением и своими талантами комика.
— Я вообще не могу представить, чтобы мои родители трахались, — проворчал Гаэтан. — Разве что под страхом смертной казни! Под дулом пистолета… Отец вообще странный. Мы его боимся до жути.
— Да не дергайся! Его же провести проще простого, — обронила Домитиль. — Глазки потупил — и вперед, он и не заметит! У него за спиной можно делать что угодно. А ты вечно на рожон лезешь!
— А я однажды мать застукал, когда она трахалась, — поведал Поль. — Клево! Она себя не жалеет, пашет, как марафон бежит. Я не все видел, они потом закрылись в ванной, но потом она мне сказала, что тот чувак на нее пописал!
— Бррр! Гадость какая! — воскликнули хором Гаэтан, Домитиль и Зоэ.
— Она в самом деле дала ему писать на себя? — не поверила Домитиль.
— Ага! И он ей отстегнул сто евро!
— И она тебе сказала? — Зоэ вытаращила глаза.
— Я ж говорю, она от меня ничего не скрывает…
— А он свою мочу выпил? — поинтересовалась Домитиль.
— Не, он и так словил свой кайф, когда писал на нее.
— И она с ним потом встречалась?
— Угу. Но подняла цену! У нее губа не дура!
Зоэ чуть не вырвало; она сжала зубы, сдерживая позыв. Желудок выворачивался наизнанку, как перчатка. Теперь она не сможет пройти мимо мадам Мерсон, не зажав нос.
— А где твой папа был, когда на нее писали? — Домитиль явно интриговала семейная жизнь этой странной пары.
— Отец ходит в свинг-клубы. Предпочитает ходить туда один. Говорит, не любит выгуливать супружницу. Зато они друг с другом ладят. Никогда не грызутся, дурачатся, хохочут!
— Значит, тобой никто не занимается? — спросила Зоэ, не уверенная, что все поняла в его словах.
— Я сам собой занимаюсь. Давай пей, Зоэ, ты совсем не пьешь.
— А где твой папа был, когда на нее писали? — Домитиль явно интриговала семейная жизнь этой странной пары.
— Отец ходит в свинг-клубы. Предпочитает ходить туда один. Говорит, не любит выгуливать супружницу. Зато они друг с другом ладят. Никогда не грызутся, дурачатся, хохочут!
— Значит, тобой никто не занимается? — спросила Зоэ, не уверенная, что все поняла в его словах.
— Я сам собой занимаюсь. Давай пей, Зоэ, ты совсем не пьешь.
У Зоэ тошнота подступила к горлу. Она показала пустой стакан.
— Ого, гляди-ка, ты не дура выпить! — заметил Поль, наливая ей. — А слабо опрокинуть?
Зоэ в ужасе посмотрела на него. Что за новая фишка — опрокинуть?
— Такие штучки не для девушек, — заявила она, собрав в кулак остатки самоуверенности.
— Смотря для каких!
— Хочешь, я могу опрокинуть, — похвасталась Домитиль.
— Опрокинуть, а потом опрокинуться…
Домитиль повела плечами и идиотски хихикнула.
«О чем они?» — думала Зоэ. Как будто все в курсе какой-то истории, а я понятия не имею. Как будто проболела тему. Никогда больше не приду в этот подвал. Лучше дома сидеть. С «Плоским папой». Ей захотелось уйти. Она нащупала в темноте форму для льда и стала придумывать отговорку, чтобы объяснить свой уход. Ей не хотелось прослыть кретинкой и мокрой курицей.
Именно в этот момент Гаэтан обнял ее за плечи и притянул к себе. Поцеловал ее в макушку, ткнулся носом в лоб.
Она вся обмякла, ослабела, почувствовала, как набухла ее грудь и вытянулись ноги, и со сдавленным смешком счастливой женщины положила голову ему на плечо.
Гортензия все рассказала Гэри.
Она пришла к нему в два часа ночи, вся в крови. Он обронил лишь «Oh! My God!» и впустил ее.
Пока он обрабатывал ей лицо тряпочкой, смоченной перекисью водорода — извини, дорогая, у меня нет ни салфеток, ни ваты, я ведь старый холостяк, — она рассказала, в какую попала ловушку.
— …Только не говори «я же тебя предупреждал», все равно уже поздно, я только заору от ярости, и мне будет еще больнее!
Он промывал ей раны точными, мягкими движениями, миллиметр за миллиметром, а она с благодарностью смотрела на него и мало-помалу успокаивалась.
— А ты все хорошеешь, Гэри.
— Не шевелись!
Она глубоко вздохнула, сдерживая крик: было больно. Он ощупал верхнюю губу.
— Думаешь, я так и останусь изуродованной?
— Нет. Раны поверхностные, неглубокие. Несколько дней будет заметно, потом опухоль спадет и рана зарубцуется.
— С каких пор ты у нас стал врачом?
— Я во Франции ходил на курсы по оказанию первой помощи, если ты помнишь… Мама настояла, чтобы я продолжал заниматься и здесь.
— А я их прогуливала…
— Ну да, я забыл, заботиться о ближнем — не твое призвание.
— Именно! Я забочусь о себе… и это та еще работенка, доказательство налицо!
Она показала на свое лицо и нахмурилась. Улыбаться было больно.
Она сидела на стуле в большой гостиной. Разглядывала пианино, открытые ноты, метроном, карандаш, тетрадку по сольфеджио. Везде валялись открытые книги — на диване, на столе, на подоконнике.
— Надо поговорить с твоей матерью, пусть она мне поможет. Если их не приструнить, они возьмутся за старое. В любом случае к себе я больше ни ногой!
Она жалобно смотрела на него, умоляя ее приютить, и он кивнул — как тут откажешь.
— Можешь остаться… А завтра поговорим с матерью…
— А можно сегодня лечь спать с тобой?
— Гортензия! Это уж слишком…
— Не слишком. Иначе мне будут сниться кошмары.
— Ладно, но только сегодня… И строго на своей половине кровати!
— Договорились. Насиловать тебя, так и быть, не буду!
— Ты прекрасно знаешь, что не о том речь…
— Ладно, ладно!
Он выпрямился. Сосредоточенно осмотрел ее лицо. Еще пару раз провел по нему тряпочкой. Она скривилась от боли.
— Грудь трогать не буду. Сама справишься.
Он протянул ей пузырек с перекисью и тряпочку. Она встала, подошла к зеркалу над камином и обработала остальные раны.
— Завтра придется надевать темные очки и водолазку!
— Скажешь, что на тебя напали хулиганы в метро, только и всего…
— И этой мелкой твари скажу пару ласковых…
— По-моему, она больше в школу не придет…
— Думаешь?
Они легли спать. Гортензия устроилась в одном углу, Гэри — в другом. Она лежала с открытыми глазами и ждала, когда ее накроет сон. Если глаза закрыть, перед ними опять всплывет человек-куб, а она не горела желанием его видеть и вслушивалась в неровное дыхание Гэри… Довольно долго оба настороженно следили друг за другом, а потом Гортензия почувствовала, как на нее легла длинная рука, и услышала голос Гэри:
— Не парься, я здесь.
Она закрыла глаза и сразу уснула.
На следующий день к ним зашла Ширли. Увидев распухшее лицо Гортензии, она вскрикнула.
— Впечатляет… Тебе бы в полицию заявить.
— Не поможет. На них надо нагнать страху.
— Расскажи-ка все с самого начала, — сказала Ширли, взяв Гортензию за руку.
«Первый раз я с ней ласкова…» — подумалось ей.
— Я не назвала твоего имени, Ширли, для тебя и Гэри я придумала другие, зато я упомянула твоего начальника, Захарию Горджака… это его сразу утихомирило! Во всяком случае, после этого он отправился совещаться с остальными карликами.
— Ты уверена, что не называла Гэри?
Она думала о человеке в черном. Спрашивала себя, не замешан ли он в нападении на Гортензию. Не хочет ли таким путем подобраться к Гэри. Она по-прежнему тряслась за сына.
— Абсолютно. Я сказала только про Захарию Горджака… и все. А, нет, еще про то, что случилось с его дочерью, с Николь…
— Ладно, — подумав, сказала Ширли. — Я поговорю с Захарией. Думаю, после этого они будут тише воды, ниже травы… А пока будь осторожна. В школу пойдешь?
— Я не собираюсь уступать дорогу этой сучке! Сегодня же пойду на вечерние занятия! И с ней заодно разберусь!
— А жить пока где будешь?
Гортензия обернулась к Гэри.
— У меня, — сказал Гэри, — но потом ей надо найти квартиру.
— Ты не хочешь, чтобы она осталась здесь? Ведь места полно.
— Мама, мне необходимо одиночество.
— Гэри… — настаивала Ширли. — Сейчас не время быть эгоистом.
— Не в том дело! Просто мне надо много чего для себя решить, и для этого я должен быть один.
Гортензия молчала. И, похоже, признавала его правоту. Поразительно, как эти двое понимают друг друга, подумала Ширли.
— Или я оставлю квартиру ей, а сам куда-нибудь перееду… Мне без разницы.
— Об этом не может быть и речи, — сказала Гортензия. — Я скоро найду себе жилье. Дай мне просто в себя прийти.
— Договорились.
— Спасибо, — сказала Гортензия. — Ты очень славный. И ты, Ширли, тоже.
Ширли невольно восхищалась этой девчонкой: выстояла одна против пяти негодяев, вылезла в окно посреди ночи, все лицо и грудь истерзаны, а она не жалуется. Наверное, я была к ней несправедлива…
— Да, вот еще что, Ширли! — добавила Гортензия. — Ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае нельзя ничего говорить матери.
— Но почему? — опешила Ширли. — Она должна знать…
— Нет, — отрезала Гортензия. — Если она узнает, она не сможет жить нормально. Будет волноваться по любому поводу, трястись как осиновый лист, перестанет спать и в придачу достанет меня по полной… А я девочка вежливая!
— Ладно, но при одном условии… — уступила Ширли. — Ты будешь рассказывать все мне. Только абсолютно все! Обещаешь?
— Обещаю, — ответила Гортензия.
Гэри был прав: Агата в школу не пришла. Гортензию обступили со всех сторон, посыпались вопросы, восклицания. Приходилось отвечать каждому, кто с ужасом или сочувствием осматривал ее. Ее просили снять очки, чтобы оценить масштабы бедствия. Гортензия решительно отказалась, заявила, что она не зверь в зоопарке и что вопрос закрыт.
На доске при входе она повесила объявление — ищу комнату в квартире на двоих; уточнила: соседка должна быть непьющая и некурящая. «И желательно девственница», — подумала она, прикрепляя кнопками листок.
Вернувшись к Гэри, она застала его за пианино. Вошла на цыпочках и неслышно прошмыгнула в свою комнату. Эту пьесу, «Time remembered»[75], она слышала в исполнении Билла Эванса[76]. Она вытянулась на кровати, скинула туфли. Мелодия была такая грустная… неудивительно, что щеки стали мокрыми от слез. Я ведь тоже не железная, я живой человек со своими переживаниями, серьезно и недоуменно подумала она: так удивляются люди, считавшие себя неуязвимыми и внезапно обнаружившие прореху в броне. Так, все, десять минут расслабляемся, а потом снова в бой. Она по-прежнему оставалась при убеждении, что эмоции вредны для здоровья.
Через неделю ей позвонили по объявлению. Девушку звали Ли Мэй, она была китаянкой из Гонконга и отличалась редкой принципиальностью: последнюю соседку выгнала за то, что та курила на балконе. Квартира была в удобном месте, прямо за площадью Пикадилли. Плата умеренная, этаж высокий. Гортензия согласилась.