— Выходит, это свиньи с крыльями! Они не валяются в грязи, они хотят летать, как гуси! А гусь свинье не товарищ!
В конце концов она согласилась пойти на вечеринку с Агатой.
Взяли такси. Агата назвала адрес, мало похожий на адрес клуба.
— Ничего, если мы сначала заедем к ним?
— К ним! — взвизгнула Гортензия. — Лично я туда не поднимусь.
— Ну пожалуйста, — взмолилась Агата. — С тобой мне будет не так страшно. У меня реально душа в пятки уходит, когда я с ними одна…
Вид у нее был и правда напуганный.
Гортензия, проклиная все на свете, поднялась с ней.
Они сидели в гостиной. Интерьер был образцом дурного вкуса: кругом мрамор, золото, канделябры, занавеси с золочеными шнурами, аляповатые стулья, пузатые кресла. Пять мужиков в черном. Восседают на своих жирных свинских задницах. Ей не понравилось, когда они разом встали и подошли к ней. Еще больше не понравилось, когда Агата свалила якобы в туалет.
— Ну что? Уже не выдрючиваешься? Мне кажется, Карлос, или девчонка обделалась? — спросил низкорослый крепыш.
Она не ответила, ожидая, когда Агата выйдет из туалета.
— Скажи-ка, детка, ты знаешь, зачем тебя сюда позвали?
Она попала в ловушку. Как последняя идиотка. Приглашение на вечеринку в «Cuckoo» — такой же бред, как хороший вкус у мафиози!
— Понятия не имею. Но вы мне наверняка объясните…
— Хотели одно дельце с тобой обсудить… А потом гуляй себе.
Они хотят сделать тебя проституткой. Чтобы ты торговала собой для этих грязных свиней, которые мечтают дружить с гусями. Которые жиреют, пока девчонки на них пашут. Вот откуда Агатины денежки, джинсы за триста евро, курточки от «Dolce & Gabbana».
— Я, кажется, догадываюсь, что вы имеете в виду, и могу сразу сказать: обломитесь.
— А по-моему, ты вообще ни о чем не догадываешься, — сказал тот, кто, по-видимому, был главарем — потому что росту в нем было как минимум метр семьдесят пять, и остальные ему в пупок дышали.
— Отчего же? Я не вчера на свет родилась…
Многие студентки приторговывали собой, чтобы оплатить занятия или съездить покататься на лыжах в Альпы. Существовали даже специальные агентства, через которые их можно было снять на уикенд. Они улетали в восточные страны, чтобы провести ночь с пашой, и возвращались с полными карманами.
— Мы хотим попросить тебя об особой услуге… И в твоих интересах нам ее оказать. Потому что иначе мы рассердимся. Очень рассердимся. Видишь там дверь ванной…
Гортензия запретила себе смотреть, куда он показывал, и стала разглядывать того, кто в глазах окружающих карликов, наверное, считался великаном. Весь волосатый, подбородок отливает синевой, отметила она, взглядом пытаясь оттолкнуть его подальше, а на радужке маленькое желтое пятнышко, словно капля майонеза.
— За этой дверью ванной ты рискуешь получить взбучку. И ручаюсь, это будет грязно и неприятно.
— Неужели? — отозвалась Гортензия, пытаясь говорить свысока, но чувствуя, как внутри белой ватой расползается страх и подкашиваются ноги.
— Вот что ты сделаешь… Ты подобру-поздорову выйдешь из конкурса и оставишь Агате место у Вивьен Вествуд.
— Никогда! — выпалила Гортензия; теперь она понимала, откуда взялся китайский ужин, приступ чистоплотности у соседки и рабочая обстановка, воцарившаяся в доме.
— Подумай хорошенько. Так горько думать о том, что ждет тебя за дверью ванной…
— Я уже все решила. Нет.
Агата не появлялась. «Дрянь, — подумала Гортензия. — А я-то думала, она решила исправиться! Права я была, нельзя доверять добрым чувствам».
Только не раскиснуть перед этими отморозками! Все из себя в черном и ботинки с узкими носами. Как из одного инкубатора.
— Даю две минуты на размышление. Дурой будешь, если дашь себя изуродовать!
Гортензия соображала быстро. Дурой я буду, если предоставлю вам бесплатный пропуск в этот мир. Вы используете эту мымру Агату и тихой сапой вползете в храм моды. На меня не рассчитывайте, парни. На меня не рассчитывайте.
Прошло пять минут. Гортензия изучала обстановку — внимательно, словно турист в Версале: позолоченные ручки и пузатые ящики шкафов, серебряный сервиз — кто ж поверит, что они пьют чай? — настенные часы с мерно качающимся маятником, зеркала с огранкой, натертый паркет. Да, она попала.
— Время вышло, — уточнила Гортензия, взглянув на часы. — Я вынуждена вас покинуть. Очень приятно было с вами познакомиться, надеюсь, мы больше не увидимся.
Она развернулась и направилась к двери.
Один из бандитов вскочил и преградил ей путь, оттесняя на прежнюю позицию. Второй выбрал компакт-диск, увертюру к «Сороке-воровке» Россини, и поставил на максимальную громкость. Ясно, будут бить. Я не закричу. Не доставлю им такого удовольствия. Прикончат-то ее вряд ли. Хороши они будут с трупом на руках!
— Ты ею займешься, Карлос, — приказал самый высокий.
— ОК, — ответил тот.
Он втолкнул ее в ванную, швырнул на пол. И вышел. Она встала, скрестила руки на груди, постояла. Он оставил меня здесь, чтобы я подумала. Но все решено. Не буду я тут киснуть.
Она вышла из ванной в гостиную, встала перед ними и спросила:
— Что, кишка тонка?
Высокий, мнивший себя главарем, побагровел. Ринулся на нее, втащил в ванную и швырнул на кафельный пол с криком «шлюха долбаная!». Дверь захлопнулась. Я его задела, подумала Гортензия. Один — ноль в мою пользу. Все равно будет больно, но по крайней мере я их предупредила. Меня так просто не возьмешь.
Она отряхнула блейзер, поправила юбку. Держаться прямо и достойно. Это все, что ей осталось. Белая вата внутри никуда не делась, к тому же ее начинало тошнить.
Главное — не поддаться страху. Отстраниться от него. Сосредоточиться на мелочах, на чем-то конкретном и практичном. Никаких абстракций, они сводят с ума и туманят мозги. Никаких пошлостей вроде «это несправедливо, это нехорошо, я буду жаловаться куда следует»… Это бы значило встать перед ними на колени.
Она услышала шаги пресловутого Карлоса. Ему, конечно, надо было шуметь и орать, чтобы предупредить о своем появлении. Он был здесь. В ванной. Вокруг все белое. Ни единой детали, за которую мог бы зацепиться взгляд, которая могла бы дать силы сопротивляться. Это был человек-куб. Метр пятьдесят пять на метр пятьдесят пять. Жирный плешивый куб. Настоящий гном. Не хватает только шерсти на носу, звериной пасти и остроконечных ушей. Хотя, если присмотреться, волосы на носу можно было увидеть. Даже сосчитать.
Его широченная фигура заслонила свет лампы под плафоном матового стекла. Его тень была всюду. В нем было столько злобы, что у нее все вылетело из головы. Его глаза сверкали такой яростью, что она не могла в них смотреть. Если она хочет сохранить хоть каплю хладнокровия, лучше смотреть на занавесь ванной. Белую-белую, как тот ватный страх, который душил Гортензию. И стены тоже белые. Зеркало, маленькое окошко, полка над раковиной. Белая раковина. Белая ванна. И коврик возле ванны тоже белый.
Он поднял руку, расстегнул ремень и потребовал спустить штаны.
— Размечтался! — бросила Гортензия, сжав зубы, из последних сил борясь с белым душным ужасом.
— Снимай, говорю, или возьму бритву…
Она сразу поняла: даже если она разденется, за бритву он возьмется все равно. Уступишь раз, и тебя уничтожат.
— Размечтался, — повторила она, пытаясь найти в этой белой ванной хоть одно цветное пятно.
Он положил ремень на край ванны, открыл шкафчик и достал бритву. Опасную бритву с черной рукояткой и длинным лезвием. Бритву мафиозо, как у Марлона Брандо в «Крестном отце». Она ухватилась за эту сцену, прокрутила ее в голове. У него белый подбородок, он проводит по нему бритвой и делает гримасу, жестокую и безвольную. Нет, не получается зацепиться за Марлона Брандо. Какой-то он ненадежный.
— Ой как страшно, — сказала она, заметив свернутое желтое полотенце в корзине для грязного белья.
«Меж зеленым и красным все желтое медленно меркнет». Аполлинер[73]. Мать читала им эти стихи, когда они были маленькие. Мать рассказывала им о значении каждого цвета. Голубой, зеленый, желтый, красный, черный, фиолетовый… Она недавно воспользовалась этими знаниями, когда писала работу на тему «Гармония и цвет». Получила высшую оценку. «Отличное знание истории культуры, интересные реминисценции, глубокие выводы», — сказал преподаватель. Она мысленно поблагодарила мать, двенадцатый век, Аполлинера, а заодно раскаялась в том, что так часто смеялась над всем этим в детстве.
Страх отступил на добрых десять сантиметров. Надо найти еще одну цветную деталь, и она спасена.
— Агата, иди-ка сюда! — проорал куб.
Вошла Агата — плечи сгорблены, глаза опущены. Мокрая от страха, как мышь. Гортензия попыталась поймать ее взгляд, но он ускользал, как угорь.
— Покажи свой палец на ноге! — пролаял куб.
Агата привалилась к белой стенке ванной, расстегнула туфлю и показала культю на месте мизинца. Маленькую сморщенную фитюльку — палец был отрублен почти под корень. Выглядело отвратительно: кусочек мяса, фиолетового с красным. Ногтя нет, зато есть красный цвет! Нечистый, с прожилками, но красный!
— Свободна! Вали отсюда!
Агата вышла так же, как пришла: тихонько, по стенке.
Гортензия слышала, как она всхлипывает по ту сторону двери.
— Поняла, как мы девок обламываем?
— Я не девка. Я Гортензия Кортес. И я вас в гробу видала!
— Ты поняла, или объяснить на пальцах?
— Валяйте. Я вас сдам. Схожу в полицию. Вы сами не представляете, в какое дерьмо влипли.
— Я тоже знаю нужных людей, детка. Они, может, не ангелы, зато сидят высоко.
Он положил бритву, взял ремень.
Последовал первый удар. Прямо в лицо. Она даже не успела заметить, как взлетел ремень. И не шелохнулась. Нельзя показывать им, что ей больно или страшно. Второй удар — она сжала зубы, не закричала, не отшатнулась. Тело от шеи до живота наполнилось дергающей болью, будто от уколов или электрических разрядов.
— Давайте, давайте… Мне плевать, как я решила, так и будет. Только время тратите.
Новый удар — по груди. Потом опять по лицу. Он бил изо всех сил. Она смотрела, как он отступает, замахивается. С серьезным, старательным видом. Он был смешон.
— Я предупредила своего парня, — задыхаясь, выговорила Гортензия, — если не вернусь до полуночи, он вызовет полицию. Я назвала ваше имя, имя Агаты и название клуба. Они вас найдут.
Она больше не чувствовала ударов. Думала только о том, чтобы выговорить следующее слово. Слова давали ей возможность отстраниться, взглянуть на все со стороны.
— Вы его знаете, — выплюнула она между двумя ударами. — Тот высокий брюнет, который все время ко мне заходит. Его мать работает в спецслужбах. Можете проверить. Она в личной охране королевы. Там слабаков не держат… С ними лучше не ссориться.
Он, должно быть, слушал, потому что удары стали слабее и не такие точные. Он как будто колебался. Она изо всех сил старалась не заорать, ведь если она заорет, он решит, что близок к цели, и совсем слетит с катушек. Ей казалось, что кожа слезает с нее клочьями, что отовсюду струится кровь, что зубы вот-вот выпадут. Она слышала, как удары отдаются в челюсти, в скулах, в шее. Из глаз ее текли слезы, но он их не видел. Было полутемно, к тому же он заслонял лампу своей звериной тушей, звериными ручищами, звериной башкой.
Она уже не ощущала ничего, кроме головокружения, и только слова, которые она старалась произнести как можно яснее, четче, решительнее, не давали ей потерять сознание и упасть. Пока она стоит, она может спорить. На равных. К тому же она на две головы выше этого гнома. Как же, наверное, он бесится от того, что для удара приходится вставать на цыпочки!
— Может, вы мне не верите? Если бы я не была так уверена в себе, то давно бы валялась у вас в ногах…
Она видела, как его брюхо поднимается и опадает при каждом вздохе. Он выставил ногу вперед, словно хотел удержать равновесие. Восстановить силы. Здоровье у него не ахти, успела она подумать, пока он отдыхал. Это ее рассмешило: она представила, как он падает с инфарктом после слишком сильного удара.
— Жалкое зрелище, старина! Вам бы спортом заняться, а то вы не в лучшей форме.
И плюнула ему в лицо.
Обрушившийся удар рассек ей верхнюю губу. Она икнула от неожиданности, из глаз неудержимо брызнули слезы. Ремень просвистел снова — карлик обезумел от ярости.
— Его зовут Уэстон. Пол Уэстон. Можете проверить. А его мать — Харриет Уэстон, телохранительница королевы. Ее последнего любовника отправили в Австралию, а собирались вообще в бетон закатать.
Ее голос прерывался от крови и слез, но она не сдавалась:
— А их главный… Их главного зовут Захария Горджак. У него есть дочь, Николь, она инвалид, поэтому он сильно не любит таких ребят, как вы. Потому что ее искалечил один из таких ребят. И с тех пор он таких ребят на дух не переносит. Давит их как клопов. И балдеет от этого звука. Клопы так противно хрустят, когда их давят. Не слышали? Скоро услышите…
Это была правда. Ширли рассказывала им, какой крутой парень этот Захария, как он уничтожает тех, кто пытается его запугать или обмануть. Хладнокровно разит их направо и налево. Еще она рассказала им с Гэри, как один негодяй, пытаясь отомстить, переехал на машине его дочь. Теперь она прикована к инвалидному креслу. А Захария стал еще безжалостнее, еще яростнее и упорнее охотиться на бандитов.
Куб дрогнул. Удары стали менее точными. Переносимыми.
— А Диана, это имя вам знакомо? Туннель под мостом Альма? Вас ждет та же участь. Потому что я знаю ваши имена. Я дала их своему приятелю, на всякий случай… Вы уже давно у меня на крючке. Я девушка покладистая, но не дура. Бывают такие, знаете ли. Упрямые и совсем не дуры. Так что вы ошиблись номером. Не на такую напали! А через Агату вас всегда можно найти… В клубах же ведется видеосъемка, вот вас и сняли рядом с ней. Это мой приятель сказал. И еще сказал, чтобы я вас остерегалась. Он был прав. На все сто! А сейчас он уже волнуется, где я, почему не звоню… Я вам не завидую…
Она уже не могла остановиться, говорила, говорила… Это помогало держаться на ногах. Она не сводила глаз с желтого полотенца, цеплялась за него, стирая окружающую белизну. Ей больше не было страшно. В боли одно хорошо: в какой-то момент ее перестаешь чувствовать. Только эхо, слабое эхо, которое растворяется в общей массе. Эта масса боли вздымается темной волной с каждым ударом, но ты ее больше не чувствуешь.
Она рассмеялась и снова плюнула ему в лицо.
Он положил ремень и вышел.
Она огляделась. Один глаз заплыл так, что она ничего не видела, не могла моргнуть без боли, зато другой был в рабочем состоянии. Ей казалось, что она в коробке. В белой и влажной коробке. Она все еще стояла — вдруг он вернется. Потрогала лицо, покрытое смесью крови, пота и слез. Лизнула эту густую, вязкую массу. Сглотнула соленый комок в горле. Они, наверное, совещаются в соседней комнате. Куб им повторяет все, что она наговорила. Секретные службы Ее Величества? Имя Захарии Горджака им наверняка знакомо.
Плевать, что она изуродована. Пусть бы и палец на ноге отрезали, не беда. А интересно, он не отрастает? Она где-то читала, что печень отрастает, значит, и палец тоже может.
Она подошла к раковине. Открыла краны. Огляделась. Если они вернутся, это может подать им свежую мысль. Например, сунуть ее головой в воду. Не факт, что она выдержит, если начнет задыхаться. Огляделась еще раз. Увидела задвижку на двери. Заперлась. Склонилась над раковиной, ополоснула лицо ледяной водой. Было так больно, что она едва не завопила.
Потом вгляделась в окно над ванной. Белое слуховое окошко. Она тихо открыла его. Окно выходило на террасу. Эти свиньи жили в хорошем районе, где на террасах растут цветы.
Она дотянулась до окна, просунула ногу, потом вторую, протиснулась наружу, аккуратно спрыгнула на землю, пробралась в темноте на соседнюю террасу, потом на следующую, еще на одну, — и наконец оказалась на улице.
Обернулась, запомнила адрес.
Подняла руку, подзывая такси. Лицо она закрывала, чтобы таксист не испугался. Не рожа, а картина Пикассо периода кубизма.
Она назвала шоферу адрес Гэри, морщась от боли: верхняя губа была серьезно повреждена. Прямо посередине зияла прореха шириной в палец.
— О господи! — простонала она. — А если я так и останусь с заячьей губой?
Рухнула на сиденье и разрыдалась.
Часть третья
Поль Мерсон целыми днями занимался на барабанах. У Поля Мерсона была своя группа, и по субботам Поль Мерсон играл на вечеринках.
Мать Поля Мерсона своей округлой фигурой и плавными колыханиями бедер сводила мужчин с ума. Она работала в пиар-отделе компании по производству спиртных напитков. Мсье Мерсон не был ревностным поборником супружеской верности, мадам Мерсон могла колыхаться сколько душе угодно и тешить колыханиями — сперва вертикальными, а потом и горизонтальными — своих деловых партнеров. Она извлекала из этого массу преимуществ, как презренным металлом, так и более тонкими изъявлениями благодарности, позволявшими ей удерживаться на столь вожделенном для многих коллег посту.
Поль Мерсон быстро смекнул, как можно употребить колыхания матери себе на пользу. Когда очередной клиент заходил за ней вечером и начинал пристраиваться поближе, Поль Мерсон тут же брал его в оборот и невинно интересовался, не знает ли мсье, где в ближайшее время устраивают небольшой праздник? Его группа создала бы на нем настроение за умеренное вознаграждение. Мы хорошие, даже очень хорошие, можем играть на заказ любую музыку, от ретрухи до самого свежака, запросы у нас скромные, большого праздника не потянем, а всякие там танцульки и детские утренники — самое то. Можем сыграть на разогреве, можем в конце. Школьнику живется непросто, вздыхал он, мы не в том возрасте, чтобы найти работу, но ведь так хочется обновить аппаратуру или просто пивка попить… У вас такие связи, вы наверняка в курсе, где какие презентации и прочее… Клиент, жадно следящий глазами за колыханиями мадам Мерсон, рассеянно говорил: «Ну да, конечно» — и вынужден был выполнять обещание.