Она узнала его имя, адрес, название агентства, на которое он работал, в галерее Вивьенн. А главное, она узнала его секрет. Секрет его жизни, его двойной жизни. Не надо было, наверное, отправлять ему анонимное письмо. Она была неосторожна. Вышла за пределы своего мирка, а напрасно. Дядя всегда учил ее выбирать добычу незаметно, избегать опасности.
Избегать опасности. А она забыла об этом.
Она медленно провалилась в боль, а потом в тихое беспамятство, в теплое, липкое море крови. Хотела обернуться, чтобы увидеть лицо убийцы, но не было сил. Пошевелила пальцем на левой руке, почувствовала вязкую, густую кровь — свою кровь. Подумала: а не он ли это, может, выследил ее, прочитав письмо? Где я ошиблась, как он смог меня отыскать? Отпечатков пальцев не оставила, бросила в почтовый ящик на другом конце Парижа, купила газеты, которые никогда не читаю, чтобы вырезать буквы. Никогда больше не буду целовать его фотографии. Надо было признаться в своей страсти дяде. Он бы предостерег меня: «Сибилла, сохраняй спокойствие, твоя беда в том, что ты не умеешь держать себя в руках. Угрозы — блюдо, которое подают холодным. Чем хладнокровнее ты будешь, тем точнее нанесешь удар. Если будешь увлекаться, обнаружишь свою слабость, и тебя никто не будет бояться». Это был второй его девиз. Надо было слушаться дядю. Он был кругом прав.
Странно, удивилась она, неужто человек продолжает думать, когда умирает? Жизнь покидает тело, сердце уже не может биться, дыхание на исходе, а мозг все работает…
Она чувствовала, как убийца пихал ее ногой, когда закатывал ее безжизненное тело за большой бак, стоящий в глубине: его вывозили всего раз в неделю. Затолкал ее в угол, завернул в грязный половик, чтобы завтра не сразу нашли. Она подумала: а кто бросил этот ковер, с какой стати он тут валяется? Еще одна оплошность этой неряхи консьержки! Люди не хотят работать как следует, требуют премий и отпусков и не желают пачкать руки. Интересно, когда ее найдут? И смогут ли определить точное время смерти? Дядя объяснял ей, как это делается. Черное пятно на животе. У нее будет черное пятно на животе. Она наткнулась рукой на пивную банку, унюхала прямо под носом пакетик из-под арахиса и удивилась, что до сих пор не потеряла сознание, хотя все силы давно ушли вместе с кровью. У нее больше не было духу сопротивляться.
Такое удивление… И такая слабость…
Она услышала, как закрылась дверь. В ночной тишине раздался ржавый скрип. Она успела сосчитать еще три удара сердца, тихонько вздохнула и умерла.
Часть четвертая
Ирис достала пудреницу от «Шисейдо» из сумочки «Биркин». Поезд уже приближался к вокзалу Сент-Панкрас, и она хотела быть самой красивой в мире, когда выйдет на перрон.
Стянула в узел длинные черные волосы, наложила на веки серо-фиолетовые тени, накрасила ресницы. Ах! ее глаза… Она не могла на них налюбоваться, невероятно, но они меняют цвет, становятся чернильно-синими, когда мне грустно, загораются золотыми огоньками, когда мне весело… Кто может описать мои глаза? Она подняла ворот рубашки от Жан-Поля Готье, порадовалась, что выбрала этот фиалковый брючный костюм из джерси, подчеркивающий фигуру. Цель ее поездки была проста: покорить Филиппа, вернуть себе законное место в семье.
Ее охватил порыв нежности к Александру, которого она не видела уже полтора месяца. В Париже было столько дел! Первой ей позвонила Беранжер:
— Ты прямо блистала позавчера в «Костесе». Мне не хотелось тебя беспокоить, ты обедала с сестрой…
Они почирикали как ни в чем не бывало. Время все лечит, думала Ирис, растушевывая пудру. Время и безразличие. Беранжер «забыла», потому что Беранжер никогда ни на что не обращала внимания. Ее захлестнуло волной слухов, она поболталась в мутной пене парижских сплетен, потом волна схлынула — и она уже ничего не помнит. Убийственная легкость, ты сейчас мне на руку! — подумала Ирис. Заметила на левой щеке морщинку, поднесла зеркальце поближе, чертыхнулась и пообещала себе узнать у Беранжер адрес ее косметолога.
Мужчина, сидевший напротив, не сводил с нее глаз. На вид ему было лет сорок пять, с энергичным лицом, широкоплечий. Филипп вернется! Или она соблазнит кого-нибудь еще. Надо реально смотреть на вещи, она бросает в бой последние резервы, генерал должен быть предусмотрительным перед решающей битвой. Он делает все для победы, но продумывает пути к отступлению.
Она закрыла пудреницу, втянула живот. Она недавно наняла «коуча», мсье Ковальски. Он лепил ее как пластилин: мял, встряхивал, скручивал, раскручивал, тянул, вертел, крутил. Не моргнув глазом, прощупывал все мышцы пресса, не ведал жалости, и когда она умоляла его снизить планку, считал «и раз, и два, и три, и четыре, определитесь, чего вы хотите, мадам Дюпен, в вашем возрасте нужно делать в два раза больше». Она ненавидела его, но прок от занятий был несомненный. Он являлся к ней три раза в неделю. Входил, насвистывая, с гимнастической палкой на плече. Бритый череп, глубоко сидящие карие глазки, нос пуговкой и торс моряка. Он носил один и тот же голубой тренировочный костюм с оранжевой и фиолетовой полосами на боку и сумку через плечо. Тренировал разных бизнес-леди, адвокатесс, актрис, журналисток и скучающих домохозяек. Перечислял их имена и спортивные достижения, пока Ирис обливалась потом. Встретила она его у Беранжер, которая сломалась после шести занятий.
Ирис откинулась на спинку сиденья. Правильно она сделала, что сообщила о своем приезде сначала Александру, а уж потом Филиппу. Он не смог отказаться. Сейчас все и решится. По позвоночнику пробежал холодок.
А если не выгорит?
Она взглянула в окно: серые пригороды Лондона, маленькие домишки, теснящиеся вдоль улиц, хилые садики, белье на веревках, сломанные садовые стулья, обветшалые стены. Ей вспомнились однотипные дома парижского предместья.
А если не выгорит?
Она покрутила кольца на пальцах, погладила сумку «Биркин», широкий кашемировый шарф.
А если не выгорит?
Она не хотела об этом думать.
Она кивнула, когда мужчина напротив предложил ей спустить с полки дорожную сумку. Поблагодарила его вежливой улыбкой. Запах дешевого одеколона, распространившийся в воздухе, когда он потянулся за ее багажом, дал ей понять, что не стоит тратить на него время.
Филипп и Александр стояли на перроне. Какие красавцы! Она преисполнилась гордости за них и не обернулась к мужчине, который шел за ней, но замедлил шаг, увидев, что ее ждут.
Они поужинали в пабе на углу Холланд-парка и Кларендон-стрит. Александр рассказал, как получил высшую оценку по истории, Филипп зааплодировал, Ирис тоже похлопала. И задумалась: интересно, они будут жить в одной комнате или он распорядился, чтобы им постелили отдельно? Она вспомнила, как сильно он был в нее влюблен, и успокоила себя: не могло все так просто взять и исчезнуть. В конце концов, небольшая заминка в долгой супружеской жизни — дело обычное, главное то, что они создали вместе. «А что я с ним создала-то? — тут же спросила себя она, проклиная проницательность, не позволявшую ей быть снисходительной к себе. — Он пытался что-то построить, а я?»
Александр стал перечислять дела, намеченные на выходные.
— Думаешь, мы все это успеем? — спросила она, улыбнувшись.
— Если ты встанешь пораньше, то да. Только не надо копаться…
Какой у него серьезный вид! Она стала вспоминать, сколько же ему лет. Скоро четырнадцать. Обращаясь к официанту или упоминая название фильма, он говорил по-английски без всякого акцента. Филипп предпочитал обращаться к нему, чтобы не вступать в разговор с ней. Спрашивал: «Как думаешь, маме будет интереснее сходить на выставку Матисса или Хуана Миро?» Александр отвечал, что мама предпочла бы сходить на обе. Я как волан в бадминтоне, они весело перебрасывают меня друг другу своими вопросами и сами же на них отвечают. Эта легкость не внушала ей особого доверия.
Квартира Филиппа была похожа на их квартиру в Париже. Ничего удивительного: и ту, и эту обставлял он. А она смотрела. Обстановка ее не интересовала; она любила красивую мебель, но терпеть не могла бегать по антикварам и аукционам. Мне не нравится все, что требует долгих усилий, я люблю бродить, мечтать, валяться с книжкой. Я натура созерцательная. Как мадам Рекамье. Ну да, ты лентяйка, прошептал тихий голосок, но она тут же заставила его умолкнуть.
Филипп поставил ее дорожную сумку в коридоре. Александр лег спать, вежливо поцеловав ее на ночь, и они очутились вдвоем в большой гостиной. На полу лежал белый ковер: значит, гости у него бывают нечасто. Она картинно расположилась на широком диване, глядя, как он включает проигрыватель, выбирает диск. Он держался так отчужденно, что она готова была счесть свой приезд ошибкой. Где же ее чары, ее огромные глаза, тонкая талия, округлые плечи? Она теребила прядь волос, сбросила туфли, поджала под себя длинные ноги: одновременно и защищалась, и выжидала. Она чувствовала себя чужой в этой квартире. Филипп не расслабился ни на секунду. Был вежлив, приветлив, но держал ее на расстоянии. Как они дошли до такого? Ирис решила гнать от себя эти мысли. Она не представляла жизни без него. Вспомнился запах одеколона мужчины из поезда, она поморщилась.
— У Александра вроде бы все хорошо…
Филипп улыбнулся и кивнул так, словно разговаривал сам с собой.
— Я счастлив с ним. Даже не думал, что он может сделать меня таким счастливым.
— Он очень изменился. Я его с трудом узнаю.
Он подумал: да ты его никогда и не знала! — но ничего не сказал. Не хотел, чтобы Александр стал причиной раздора. Проблема была не в Александре, проблема была в их браке, который все никак не умирал, все делал вид, что жив. Вот она сидит напротив — самая красивая из всех известных ему женщин. Тонкие пальцы теребят жемчужное ожерелье, которое он подарил ей на десятилетие свадьбы, сине-лиловый взгляд устремлен в пустоту, в нем немой вопрос, она спрашивает себя, что будет с их отношениями, что будет с ней самой, считает, сколько лет еще может оставаться красивой, обдумывает способы, как остаться его женой — или стать женой другого, и теряется при мысли, что все придется начинать сначала, с чужим человеком, когда он вот он, рядом, только руку протяни, легкая добыча, столько лет пролежавшая у ее ног.
Он разглядывал тонкие кисти, стройную шею, пухлые губы, он делил ее на кусочки, и каждый кусочек заслуживал высшей награды… Он представлял себе, как она болтает с подругами, рассказывает про выходные в Лондоне, или не рассказывает, вряд ли у нее много подруг… Представлял, как она едет в поезде, подсчитывает свои шансы и придирчиво изучает в зеркале свое лицо… Он так долго гнался за миражом ее любви. Там, где ему виделся оазис, пальмы, источник живой воды, была пустыня, сухой расчет… Получала ли она удовольствие со мной? Я ничего не знаю об этой женщине, которую столько раз обнимал. Но теперь это не мои проблемы. Моя проблема — как сегодня вечером положить ее иллюзиям конец. Она поискала глазами свою дорожную сумку: куда я ее поставил? Спрашивает себя, где она будет спать. Мы не будем спать вместе, Ирис.
Он открыл было рот, чтобы высказать эту мысль вслух, но тут она наклонилась и стала шарить рукой по полу, ища упавшую сережку. «Смотри-ка, — подумал Филипп, — этих серег я не знаю! Может, теперь кто-то другой дарит ей украшения? Или это дешевка, которую она увидела в витрине и сама купила?»
Ирис подобрала сережку, вставила в ухо. Одарила его ослепительной улыбкой. «Ее сердце — что кактус в иголках улыбок». Где он вычитал эту фразу? Наверное, запомнил ее, потому что подумал об Ирис. Прохладно улыбнулся в ответ. Я тебя знаю, ты переживешь наш разрыв. Потому что ты меня не любишь. Потому что ты никого не любишь. Потому что у тебя нет чувств. Облака пролетают над твоим сердцем, не оставляя следа. Ты как избалованная девочка, которой дарят игрушку. Она хлопает в ладоши, чуть-чуть поиграет — и бросит. Хватает другую, еще больше, еще красивее… И бросает еще быстрее. Ничто не может заполнить пустоту твоего сердца. Ты уже сама не знаешь, что может заставить тебя трепетать… Разве что грозы и ураганы способны пробудить в тебе хоть какой-то намек на чувство. Ты становишься опасна, Ирис, опасна для себя самой. Будь осторожней, не то разобьешься. Я должен был бы оберегать тебя и дальше, но у меня больше нет на это ни сил, ни желания. Я очень долго оберегал тебя, но это время прошло.
— Я привезла тебе подарки, — в конце концов сказала Ирис, чтобы нарушить молчание.
— Очень мило с твоей стороны.
— А куда ты дел мою сумку? — небрежно спросила она.
«А то ты сама не знаешь», — чуть не ответил он.
— Она в прихожей…
— В прихожей? — удивленно повторила она.
— Да.
— А-а…
Она встала, пошла за сумкой. Достала синий кашемировый пуловер и коробку миндального печенья. Протянула ее Филиппу с улыбкой разведчика-янки, ведущего переговоры с хитрющим индейцем сиу.
— Миндальное печенье? — удивился Филипп, держа в руках белую ромбовидную коробку.
— Ты помнишь? Помнишь, как мы ездили на выходные в Прованс? Ты купил десять коробок, чтобы они у тебя были везде: в машине, на работе, дома! А я считала, что они слишком сладкие…
Она как будто пела песню счастья — и он услышал припев, который она не решалась высказать вслух. Нам было так хорошо, ты так меня любил!
— Давно это было… — сказал Филипп, припоминая.
Он положил коробку на низкий столик, словно отказываясь возвращаться назад, в выдуманное счастье.
— О! Филипп! Не так уж давно!
Она села у его ног и обняла его колени. Такая красивая, что ему стало ее жалко. Предоставленная сама себе, лишенная защиты любящего мужчины, она из-за своих слабостей станет легкой добычей. Кто ее поддержит, если меня не будет рядом?
— Ты как будто забыл, что мы любили друг друга…
— Что я тебя любил, — негромко поправил он.
— Что ты хочешь сказать?
— Что это была любовь без взаимности… и она кончилась.
Она выпрямилась и уставилась на него, не веря:
— Кончилась? Это невозможно!
— Возможно. Мы должны расстаться, развестись…
— О, нет! Я люблю тебя, Филипп, люблю. Я думала о тебе, о нас; все время, пока ехала в поезде, говорила себе: мы начнем все с нуля, все начнем сначала. Милый…
Она схватила его руку и крепко сжала.
— Прошу тебя, Ирис, не усложняй, ты прекрасно знаешь, как все на самом деле.
— Я наделала ошибок. Я знаю… Но я поняла, что любила тебя. Любила по-настоящему… Я вела себя как избалованная девчонка, но теперь я знаю, знаю точно…
— Что ты знаешь? — спросил он устало.
— Знаю, что люблю тебя, что я тебя недостойна, но люблю…
— Как ты любила Габора Минара…
— Я никогда его не любила!
— Ну, значит, ты очень удачно притворялась.
— Я заблуждалась, обманывалась!
— Ты меня обманывала! Это немножко другое… Да и с какой стати это вспоминать? Все в прошлом. Я перевернул страницу. Я изменился, стал другим человеком, и этот другой человек не имеет с тобой ничего общего…
— Не говори так! Я тоже смогу измениться. Меня это не пугает, с тобой мне ничего не страшно!
Он посмотрел на нее с иронией.
— Думаешь, если ты пообещаешь измениться, то и вправду изменишься, а если попросишь прощения, я все забуду и мы заживем как прежде? Все не так просто, моя милая!
Ласковое слово вновь пробудило в ней надежду. Она положила ему голову на колени, погладила по ноге.
— Прости меня за все!
— Ирис! Прошу тебя! Ты меня ставишь в неудобное положение…
Он дернул ногой, словно отгоняя назойливую собаку.
— Но я не смогу без тебя жить! Что мне теперь делать?
— Это не мои проблемы, но знай, что материально я тебя поддержу…
— А ты что будешь делать?
— Пока не знаю. Мне хочется покоя, нежности, понимания… Хочется все поменять. Ты долго была для меня единственным смыслом жизни, еще я страстно любил свою работу и сына, которого открыл для себя совсем недавно. Работа мне надоела, ты сделала все, чтобы от тебя я тоже устал, остается только Александр и желание жить по-другому. Мне пятьдесят один год, Ирис. Я много развлекался, заработал много денег, но и себя растратил порядочно. Мне больше не нужны ни великосветские манеры и рауты, ни фальшивые объяснения в любви и дружбе, и тешить свое мужское тщеславие я тоже не хочу. Тут твоя подруга Беранжер делала мне авансы, когда мы с ней последний раз виделись…
— Беранжер!
Ирис это удивило и позабавило.
— Я знаю, в чем теперь мое счастье, и оно не имеет к тебе никакого отношения. Наоборот, ты полная его противоположность. Я смотрю на тебя, я тебя узнаю, но увы, больше не люблю. На это понадобилось много времени, восемнадцать лет… Словно песчинки в песочных часах утекали из верхней части в нижнюю. Твой запас песка иссяк, и я перевернул часы… Все, в сущности, очень просто…
Она подняла к нему прекрасное, искаженное болью лицо, не в силах поверить.
— Но это невозможно! — повторила она, читая решимость в его взгляде.
— Теперь возможно. Ирис, ты прекрасно знаешь, мы больше ничего не испытываем друг к другу. Зачем притворяться?
— Но я-то тебя люблю!
— Перестань пожалуйста! Веди себя прилично!
Он снисходительно улыбнулся. Погладил ее по голове, как гладят ребенка, чтобы успокоить.
— Оставь меня у себя. Мое место здесь.
— Нет, Ирис, нет… Я долго надеялся, но с этим покончено. Я очень тебя люблю — но больше не люблю. И тут, дорогая моя, ничего не поделаешь.
Она вскочила, словно ее укусила змея.
— У тебя появилась женщина?
— Это тебя не касается.
— У тебя появилась женщина! Кто это? Она живет в Лондоне? Потому ты и переехал сюда! Давно ты мне изменяешь?
— Ирис, это смешно. Давай не будем.
— Ты любишь другую. Я это почувствовала сразу, как только приехала. Женщина знает, когда мужчина теряет к ней интерес, потому что он смотрит сквозь нее. Я стала для тебя прозрачной. Это невыносимо!
— По-моему, ты не в том положении, чтобы закатывать сцены, а?
Он поднял на нее насмешливый взгляд, и она гневно закричала: