Она вскочила, словно ее укусила змея.
— У тебя появилась женщина?
— Это тебя не касается.
— У тебя появилась женщина! Кто это? Она живет в Лондоне? Потому ты и переехал сюда! Давно ты мне изменяешь?
— Ирис, это смешно. Давай не будем.
— Ты любишь другую. Я это почувствовала сразу, как только приехала. Женщина знает, когда мужчина теряет к ней интерес, потому что он смотрит сквозь нее. Я стала для тебя прозрачной. Это невыносимо!
— По-моему, ты не в том положении, чтобы закатывать сцены, а?
Он поднял на нее насмешливый взгляд, и она гневно закричала:
— Я тебе даже с ним не изменяла! Между нами ничего не было! Вообще ничего!
— Возможно, но это ничего не меняет. Все кончено, и нет смысла спрашивать, почему да как. Вернее, ты у себя должна спросить, почему да как… Чтобы не повторять тех же ошибок с другим!
— А моя любовь тебе, значит, не нужна?
— Это не любовь, это самолюбие; ты быстро оправишься. Найдешь другого мужчину, я в тебя верю.
— Зачем же ты меня тогда звал?
— Как будто ты меня спрашивала! Сама навязалась, я не стал возражать из-за Александра, но сам бы тебя никогда не позвал.
— Кстати, об Александре! Я увожу его с собой, вот так! Не оставлю его здесь с этой твоей… любовницей!
Она выплюнула это слово, словно оно пачкало ей рот.
Он схватил ее за волосы, притянул так, что ей стало больно, и прошептал в самое ухо:
— Александр остается здесь, со мной, и это не обсуждается!
— Отпусти меня!
— Слышишь? Будем бороться, если хочешь, но тебе его не видать! Ты мне скажешь, сколько тебе нужно денег, я пришлю, но Александра тебе не отдам.
— Это мы еще посмотрим! Он мой сын.
— Ты никогда им не занималась, никогда о нем не заботилась, и я не допущу, чтобы ты превращала его в орудие шантажа. Понятно?
Она поникла головой и не ответила.
— Сегодня ты переночуешь в гостинице. Здесь рядом есть прекрасный отель. Проведешь там ночь и завтра уедешь, не устраивая сцен. Я объясню Александру, что ты заболела и вернулась в Париж; отныне ты будешь видеться с ним здесь. Мы обговорим даты, и ты сможешь приезжать так часто, как тебе хочется, при условии, что будешь вести себя подобающим образом. Между нами все решено, и его это не должно касаться.
Она высвободилась и встала. Поправила блузку. И, не глядя на него, сказала:
— Я все поняла. Я подумаю и скажу тебе. Вернее, найму адвоката, чтобы он с тобой говорил. Ты хочешь войны — ты ее получишь.
Он расхохотался.
— Как ты собралась воевать, Ирис?
— Как все матери, которые бьются за своих детей! Ребенка всегда оставляют с матерью! Если она не проститутка, алкоголичка или наркоманка!
— Которая, заметь, может быть прекрасной матерью. По крайней мере куда лучшей матерью, чем ты. Не воюй со мной, Ирис, можешь все потерять.
— Это мы еще посмотрим!
— У меня есть твои фото в журнале, где ты целуешься с подростком, у меня есть свидетели твоего распутства в Нью-Йорке, я даже нанял частного детектива, чтобы знать все детали твоего романа с Габором Минаром, я оплачивал все то время, что ты лежала в клинике, я оплачивал твои счета от парикмахера, массажиста, портного, из ресторанов, ты тратишь тысячи евро не считая и даже не можешь сама сложить эти цифры! Ты никак не тянешь на заботливую мать. Судья будет над тобой смеяться. Особенно если это женщина, которая сама зарабатывает на жизнь! Ты не знаешь, что такое жизнь, Ирис. Ты понятия об этом не имеешь. Ты будешь посмешищем для всего суда.
Она стояла бледная, подавленная, синие глаза потускнели, уголки рта опустились, придав ей сходство с потасканной картежницей, проигравшейся в пух и прах, длинные пряди повисли черными занавесями, она уже не была восхитительной, блистательной Ирис Дюпен — перед Филиппом стояла несчастная женщина, разом потерявшая свою власть, красоту, богатство.
— Я понятно объяснил? — спросил Филипп.
Она не ответила. Казалось, она ищет язвительный, разящий ответ, но не находит. Подхватила свою шаль, сумочку «Биркин», дорожную сумку и выскочила, хлопнув дверью.
Плакать ей не хотелось. Пока она была просто ошеломлена. Она словно бежала по длинному белому коридору, зная, что в конце него ей на голову обрушится небо. Значит, теперь она должна страдать, а ее жизнь превратится в груду обломков. Она не знала, когда наступит этот момент, она просто хотела как можно дальше отодвинуть конец коридора. Она ненавидела Филиппа. Не могла вынести, что он ускользнул от нее. Он мой! Никто не имеет права отнять его у меня. Он принадлежит мне.
Гостиницу она заметила еще по пути из ресторана.
Она пойдет туда сама, не станет дожидаться, пока ей закажут номер. Ей нужна только его кредитка. А та, насколько можно судить, всегда будет в ее распоряжении. И уж ее она не упустит.
Между прочим, думала она, яростно шагая вперед, никогда я не желала его так, как сегодня, никогда еще мне так не хотелось броситься ему на шею. Почему всегда любишь мужчин, которые тебя отвергают, отталкивают, почему тебя не волнуют мужчины, которые валяются у твоих ног?
Я подумаю об этом завтра[96].
Она толкнула дверь гостиницы, протянула свою банковскую карту и потребовала номер люкс.
На следующий день после собрания жильцов Жозефина решила надеть кроссовки и отправиться на пробежку. Сделаю целых два круга, чтобы выветрить миазмы этого зловонного собрания.
На кухонном столе она оставила записку Зоэ: та еще спала. Суббота, в школу идти не надо. Скоро они поговорят, звезды это обещали.
В лифте она столкнулась с мсье Мерсоном: тот собрался на велосипедную прогулку. Он был в черных бриджах в обтяжку, желтой майке[97] и шлеме.
— Пробежаться, мадам Кортес?
— Прокатиться, мсье Мерсон?
— Вы очень остроумны, мадам Кортес!
— Вы очень любезны, мсье Мерсон!
— Вчера вечером опять была фиеста в подвале, по-моему…
— Не знаю, что они там делают, но им явно нравится!
— Молодо-зелено… Все мы болтались по подвалам, да, мадам Кортес?
— Говорите за себя, мсье Мерсон!
— Опять изображаете пугливую девственницу, мадам Кортес?
— А вы пойдете на праздник к Ифигении, мсье Мерсон?
— Сегодня вечером? Будет кровавая баня? Боюсь летального исхода…
— Нет. Те, кто придет, умеют держать себя в руках.
— Ну, раз вы так уверены… Тогда зайду, мадам Кортес. Только ради ваших прекрасных глаз!
— Приходите с женой. Я с ней познакомлюсь.
— Один-ноль, мадам Кортес.
— К тому же это доставит удовольствие Ифигении, мсье Мерсон.
— Мне хочется доставлять удовольствие только вам! Безумно хочется вас поцеловать. Я ведь могу остановить лифт, знаете… И нанести вам оскорбление действием. Я отлично умею наносить оскорбление действием.
— Вы неисправимы, мсье Мерсон!
— Тем и хорош! Я очень упорный, хоть и кажусь легкомысленным… Ну, счастливо, мадам Кортес!
— И вам счастливо, мсье Мерсон! И не забудьте, сегодня в семь вечера. С женой!
Они разошлись, и Жозефина, улыбаясь, потрусила к озеру. Этот человек рожден для шуток. Прямо пузырек в шампанском. Кажется моложе и легкомысленнее, чем его собственный сын. Чем там занимается Зоэ в этом подвале? Она задержалась на перекрестке, пережидая красный свет, но продолжала бежать на месте. Не сбивать темп, иначе метаболизм замедлится и организм перестанет сжигать жир.
Подпрыгивая на месте, она вдруг заметила напротив рекламный щит, а на нем — Витторио Джамбелли, брата-близнеца Луки. Он позировал в трусах, руки скрещены на груди, брови насуплены. Вид угрюмый. Мужественный, но угрюмый. Над головой — цветной слоган: «Будьте мужчиной, носите Экселланс». Неудивительно, что у него подавленный вид! Созерцать самого себя в трусах на стенах домов не способствует самоуважению.
Зажегся зеленый. Перебегая улицу, она подумала, что надо бы вернуть Луке ключ. Заеду к нему прямо сейчас, когда отправлюсь с Ифигенией за продуктами. А если встречу его, скажу, что не могу зайти, потому что Ифигения ждет меня в машине.
Она перепрыгнула через небольшой парапет. Выбежала на широкую аллею, ведущую к озеру, узнала игроков в шары. По субботам они всегда играли парами. Женщины приносили еду для пикника. Розовое вино, крутые яйца, холодную курицу и майонез в сумке-холодильнике.
Она пошла на первый круг. Бежала в привычном темпе. От одного привычного ориентира к другому: вот красно-коричневый домик смотрителя лодочной станции, вот садовые скамейки, бамбуковая рощица — она вылезла на дорогу и ее нужно обегать слева, — сухое стройное дерево, которое она окрестила индейцем и которое стояло ровно посередине пути. Ей встречались привычные персонажи: пожилой господин бежит, согнувшись в три погибели и шумно отдуваясь; большой черный лабрадор, замечтавшись, забыл, что он кобель, и писает, присев; немецкая овчарка забегает в воду всегда в одном и том же месте и тут же выбегает обратно, словно исполнив тяжкий долг, мужчины-сослуживцы бегут попарно и болтают о делах, а девушки на бегу жалуются на мужчин, с которыми ни о чем, кроме работы, говорить невозможно. Для таинственного пешехода было еще слишком рано. В субботу он обычно появлялся около полудня. Погода была прекрасная: может, он снял шарф или шапку? — подумала Жозефина. Тогда она бы увидела его лицо, поняла, симпатичный он или неприятный. Может, это какая-нибудь знаменитость, которая хочет остаться неузнанной. Однажды утром она встретила по дороге Альберта Монакского, а в другой раз — Амели Моресмо[98]. Жозефина тогда посторонилась, пропуская ее, и зааплодировала ей вслед.
Издалека, с острова, доносился крик павлинов: «уэу! уэу!» Ее насмешил селезень, нырявший за добычей, выставляя на поверхность воды пестрый задик, словно поплавок. Рядом уточка ждала кормильца с довольным видом горожанки, расфуфырившейся в честь выходного дня.
От одних бегунов пахло душистым мылом, от других — потом. Одни разглядывали встречных женщин, другие не обращали на них внимания. Это был привычный субботний балет с одними и теми же героями: они кружили вокруг озера, потели, страдали и снова кружили. Ей нравилось чувствовать себя частицей этого мира кружащихся дервишей. Голова мало-помалу приятно пустела, появлялось ощущение полета. Проблемы отшелушивались, как ороговевшая кожа.
Звонок мобильника вернул ее с небес на землю. Звонила Ирис, и она приняла вызов.
— Жози?
— Да, — сказала Жозефина, задыхаясь, и остановилась.
— Я некстати?
— Я бегу.
— Мы можем увидеться сегодня вечером?
— Так мы же и увидимся сегодня вечером! Забыла? Тусовка у моей консьержки? И после собирались вместе поужинать… Только не говори мне, что ты забыла.
— Ах, ну да…
— Забыла… — Жозефина обиделась.
— Нет, все не так, но… Мне очень нужно с тобой поговорить! Вообще-то я еще в Лондоне, и это ужасно, Жози, это просто ужасно…
Ее голос дрожал, и Жозефина встревожилась.
— Что случилось?
— Он хочет развестись! Он сказал, что все кончено, что он меня больше не любит. Жози, я умираю. Ты слышишь меня?
— Да, да, — прошептала Жозефина.
— У него появилась другая.
— Ты уверена?
— Да. Меня сразу насторожил его тон. Он меня больше в упор не видит, Жози, я стала для него прозрачной. Это ужасно!
— Не может быть… Ты выдумываешь!
— Нет же, уверяю тебя! Он сказал, что все кончено, что мы с ним разведемся. Отправил меня ночевать в гостиницу. О! Ты представляешь, Жози! А сегодня утром, когда я зашла к нему, он пошел завтракать в гордом одиночестве, на террасе кафе, ну ты знаешь, как он любит по утрам выпить кофе и почитать газету, и тогда я поговорила с Александром, и он мне все рассказал.
— Что он тебе рассказал? — спросила Жозефина с бьющимся сердцем.
— Он сказал, что отец встречается с женщиной, что он ходит с ней в театр и в оперу, а иногда ночует у нее, но старается возвращаться рано утром, чтобы Александр ничего не заметил, надевает пижаму и делает вид, будто только что встал, зевает, приглаживает волосы… что он ничего отцу не говорит, потому что, слушай, тут я чуть не умерла — он сказал, что с тех пор, как отец встречается с этой женщиной, он повеселел, изменился. Александр все знает, говорю тебе! Он даже знает, как ее зовут… Дотти Дулиттл! О, Жози! Я не вынесу, я умру…
И я тоже умру, подумала Жозефина, прислонившись к стволу дерева.
— Я такая несчастная, Жози! Что со мной будет?
— Может, Александр все выдумал? — спросила Жозефина, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.
— У него был очень уверенный вид. Такой маленький профессор, спокойный, отстраненный. Словно хотел мне сказать: ничего, мама, все не так страшно, не драматизируй… Такое слово забавное произнес, что, мол, та девка — это «преходящее». Правда, милый? Меня успокаивал… О! Жози!
— А ты где сейчас?
— На вокзале Сент-Панкрас. Буду в Париже через три часа. Слушай, я могу к тебе приехать?
— Мне надо поехать с Ифигенией за продуктами…
— Это еще кто?
— Наша консьержка. Я обещала отвезти ее в магазин.
— Я все равно приеду. Не могу оставаться одна.
— Я хотела помочь ей устроить праздник, я обещала… — заикнулась было Жозефина.
— Для меня ты всегда занята, ты помогаешь всем, кроме меня!
Голос Ирис дрожал, она была готова разрыдаться.
— Мне конец, я проклята, мое место на помойке. Я старуха!
— Да нет же! Перестань!
— Я могу приехать с вокзала прямо к тебе? У меня сумка с собой. Не хочу оставаться одна. Я с ума схожу…
— Ладно. Встретимся у меня.
— Знаешь, я все-таки такого не заслужила. Как он на меня смотрел, если бы ты видела! Смотрел и не видел, это так ужасно!
Жозефина нажала на отбой. Как обухом по голове. «Можно смутить того, кто любит вас, но не того, кто желает вас. Я люблю тебя и желаю». Она поверила ему. Уцепилась за эти слова любви, сделала их своим знаменем и завернулась в это знамя. Ничего я не понимаю в уловках любви. Какая же я наивная. Вот клуша… Ноги ее не держали, она рухнула на скамейку.
Закрыла глаза и произнесла: «Дотти Дулиттл». Она молода, красива, носит маленькие сережки, у нее голливудская улыбка, она веселит его своими шутками, она никому не сестра, она танцует рок-н-ролл и поет арию из «Травиаты», знает наизусть сонеты Шекспира и «Камасутру». Она смела меня с пути, как сухой лист. И я ссохнусь на земле, как лист. Снова начну жизнь одинокой женщины. Я умею жить одна. Вернее, умею выживать одна. Соседняя подушка вечно холодная и гладкая, одеяло откидываешь только с одной стороны, оставляешь место тому, кто никогда не придет, но иногда все равно его ждешь, упрямо наморщив лоб, и холодные, до боли знакомые руки грусти смыкаются на тебе, и ты понимаешь, что ожиданию нет конца. Одна, одна, одна. Ничего не осталось: ни обрывка мечты, чтобы тешиться ею, ни обрывка кино, чтобы смотреть его вновь и вновь. А как крепко я прижалась к нему в тот рождественский вечер! Когда он целовал меня, я была невинна, как девочка, я подарила ему все свои мечты о первой любви… Ради него я вернулась в детство. Была готова на все. Ждать, дышать им на расстоянии, упиваться словами любви, нацарапанными на книжке. Мне бы хватило этого, чтобы ждать долгие месяцы и годы.
Она почувствовала чье-то дыхание на своей руке и в ужасе открыла глаза.
Наклонив голову набок, на нее с любопытством смотрел черный пес.
— Дю Геклен! — воскликнула она, вспомнив бродячего черного дога, которого они видели накануне. — Ты откуда здесь взялся?
Струйка слюны свисала с брылястой морды. Его явно огорчал ее несчастный вид.
— У меня горе, Дю Геклен. Большое горе…
Он наклонил голову на другой бок, показывая, что слушает.
— Я люблю одного человека и думала, он тоже меня любит, а оказалось, что я ошиблась. Знаешь, моя беда в том, что я слишком доверчивая…
Пес, казалось, все понимал и ждал продолжения.
— Однажды вечером мы поцеловались, это был настоящий поцелуй влюбленных, мы пережили… неделю безумной любви. Мы ничего друг другу не говорили, мы едва касались друг друга, только пожирали друг друга глазами. Это было прекрасно, Дю Геклен, и страстно, и неистово, и нежно… А потом, не знаю, что на меня нашло, я попросила его уйти. И он ушел.
Она улыбнулась псу и погладила его по морде.
— А теперь вот плачу на скамейке, потому что узнала, что у него есть другая, и мне больно, Дю Геклен, очень больно…
Он мотнул головой, и струйка слюны прилипла к морде, сверкая на солнце, как мокрая паутинка.
— Смешная ты собака… Ты по-прежнему ничей?
Он понурился, словно говоря: «Ну да, ничей». И так и застыл, опустив голову, в какой-то чудно́й позе, с липкой ниткой слюны, свисающей, как ожерелье.
— А от меня ты чего хочешь? Я не могу тебя взять.
Она погладила широкий вздувшийся шрам на правом боку. Жесткая шерсть местами запеклась коркой.
— Ты и впрямь не красавец. Прав Лефлок-Пиньель. И экзема у тебя… И хвоста нет, обрубили под корень. И ухо висит, а от второго один пенек. Приз за экстерьер ты бы явно не получил, знаешь…
Он поднял на нее желтые прозрачные глаза, и она заметила, что правый у него выкачен и полон белой мути.
— Тебе выбили глаз! Бедняга!
Она говорила с ним, гладила его, а он не сопротивлялся. Не рычал, не пятился. Подставлял голову и щурился от удовольствия.
— Любишь, когда тебя гладят? Держу пари, ты куда больше привык к пинкам!
Он тихо заскулил, подтверждая ее правоту, и она снова улыбнулась.
Поискала следы татуировки на ухе, на внутренней поверхности ляжек. Ничего. Он лег у ее ног, вывалил язык и ждал. Она поняла, что он хочет пить. Показала ему рукой на озеро, но устыдилась: уж очень грязная вода. Ему бы сейчас мисочку чистой прозрачной воды… Она взглянула на часы: уже опаздывает. Вскочила — и он пошел за ней. Трусил рядом. Высокий, черный. Ей пришли на память стихи Кювелье:
Люди сторонились, пропуская их. Ее разбирал смех:
— Видел, Дю Геклен? Ты людей пугаешь!
Она остановилась, посмотрела на него и жалобно сказала:
— Ну что же с тобой делать, прямо не знаю!
Он повертел обрубком хвоста, словно говоря: ну хватит раздумывать, возьми меня с собой. Умоляюще смотрел на нее здоровым красивым глазом цвета старого рома — соглашайся! Они стояли, глаза в глаза, примеряясь друг к другу. Он доверчиво ждал, она неуверенно прикидывала свои возможности.