Жозефина вовсе не была согласна с этим безапелляционным заявлением:
— Когда это я «строила из себя жертву»?
— Да всегда, ты не отдаешь себе в этом отчета, а сама разыгрываешь маленькую робкую крошку, чтобы у мужчин возникало желание тебя защищать и оберегать. Я видела, как ты это проделывала с Филиппом.
Слова ее буквально оглушили Жозефину. Будто сестра говорила о каком-то незнакомом человеке.
— Что-что я проделывала с Филиппом?
— Изображала бедную растяпу, которая ничего не знает, ничего не понимает. Это, должно быть, твоя манера соблазнять…
Она потянулась, зевнула, уронила газету. Потом, обернувшись к Жозефине, объявила примирительно:
— Да, я забыла… Звонила наша дорогая мать, и она явится!
— Сюда? — вскрикнула Жозефина.
— Она страх как хочет увидеть твою новую квартиру!
— Ты могла бы по крайней мере меня спросить!
— Послушай, Жози, пора вам уже помириться! Она пожилая женщина, живет одна. Ей нужно о ком-то заботиться…
— Она всю жизнь заботилась только о себе!
— И вы уже слишком давно не виделись!
— Три года, и я отлично себя чувствую!
— Она все же бабушка твоих детей…
— Ну и что?
— Я за мир в семье…
— Ну зачем ты ее пригласила? Ответь мне?
— Не знаю. Она меня расстроила. Казалась грустной и подавленной.
— Ирис, я вообще-то у себя дома. И я здесь решаю, кого мне приглашать!
— Это же твоя мать, разве нет? Не чужой человек!
Ирис выдержала паузу и добавила, глядя Жозефине прямо в глаза:
— Чего ты боишься, Жозефина?
— Я не боюсь. Я не могу ее видеть. И прекрати так на меня смотреть! Это больше не работает! Тебе не удастся меня загипнотизировать!
— Тебе страшно… Ты умираешь от страха…
— Я не видела ее три года, я не готова к ее визиту, тем более сегодня! Вот и все. У меня был тяжелый день, и мне это ни к чему.
Ирис выпрямилась, пригладила руками длинную узкую юбку, которая утягивала ей талию, как корсет, и объявила:
— Она придет к нам на ужин.
Снова обухом по голове. Жозефина тупо повторила: «Придет к нам на ужин!»
— Кстати, мне пора сходить в магазин. Твой холодильник пуст…
Она вздохнула, выпрямила длинные ноги, бросила последний взгляд на прелестные маленькие стопы с карминно-красным лаком на ноготках и отправилась в комнату за сумкой. Жозефина смотрела ей вслед, ее терзали гнев и желание немедленно отписать мамашу.
— Она придет с минуты на минуту, откроешь ей, — бросила на ходу Ирис.
— А Зоэ? Где она? — спросила Жозефина, хватаясь за последнюю соломинку.
— Она пришла и ушла, ни слова не говоря. Но к ужину вернется, если я правильно поняла.
Дверь хлопнула. Жозефина осталась одна. Голова шла кругом.
— Ничего я не понимаю в женщинах, — пробормотал Гэри, застывая с поднятым в воздух ножом: он крошил петрушку, чеснок, базилик, шалфей и ветчину и начинял разрезанные пополам помидоры перед тем, как отправить их в духовку. Он был король томатов по-провансальски.
Он пригласил мать на ужин, посадил на почетное место в широкое кресло, служившее ему обсерваторией, когда он наблюдал за белками в парке. Они праздновали день рождения Ширли: сорок лет, круглая и торжественная дата. «Я буду готовить, а ты задувать свечи», — сказал он ей по телефону.
— Чем дольше я с ними общаюсь, тем хуже понимаю…
— Ты говоришь с женщиной или с матерью?
— С обеими!
— Так чего же ты не понимаешь?
— Женщины так… прагматичны! Вы думаете обо всех мелочах, ваши действия обусловлены железной логикой, вы ор-га-ни-зуете вашу жизнь. Почему я встречаю только девушек, которые точно знают, куда хотят пойти, что хотят сделать и как они это сделают… Делать, делать, делать! У них на устах только это слово.
— Может, потому, что мы все время заняты делом. Месим, моем, гладим, шьем, готовим, чистим и защищаемся от шаловливых ручек мужчин! Мы не мечтаем, а делаем!
— Ну, мы тоже делаем…
— Да, но все по-другому! В четырнадцать лет у нас начинаются месячные, тут уж выбирать не приходится. С ними точно ничего не поделаешь. В восемнадцать мы довольно быстро понимаем, что нам надо сражаться в два раза сильнее, делать в два раза больше, чем мужчинам, если хотим выжить. Затем появляются дети, мы носим их по девять месяцев, у нас от них токсикоз, они бьют нас изнутри ногами и руками, мы рвемся, когда они появляются на свет, — короче, масса разных мелочей! Потом надо их мыть, кормить, одевать, взвешивать, мазать кремом попки. «Делаем» это, и все, не размышляя, и к тому же «делаем» все остальное. Долгие часы на работе — и танец живота для Мужчины, если он вечером попросит. Мы то и дело что-то «делаем», редко встречаются женщины, которые витают в облаках! А вы делаете только одно: стараетесь быть Мужчинами. Такие инструкции вы получили много веков назад, они впечатались в ваши гены, и вы следуете им без труда. А нам все время надо за все бороться… в конце концов мы становимся прагматичными, как ты говоришь.
— Я хотел бы встретить девушку, которая не умеет «делать», у которой нет плана карьеры, которая не умеет считать, водить, не умеет даже ездить в метро. Девушку, которая живет среди книг и пьет литры чая, гладя старую кошку, которая сидит у нее на коленях!
Ширли была в курсе романа своего сына с Шарлоттой Брэдсберри. Гэри ничего ей не сказал, но лондонские слухи расписали все в подробностях. Они познакомились на дне рождения у Мальвины Эдвардс, одной из законодательниц лондонской моды. Шарлотта оправлялась от двухлетнего романа с женатым человеком, который порвал с ней по телефону, причем жестокие слова подсказывала ему на ухо жена. Об этом говорил весь Лондон. «Честь под угрозой!» — вопила улыбка Шарлотты Брэдсберри, которая опровергала сплетни со скучающей гримаской, подыскивая при этом кого-нибудь, с кем показаться, чтобы заставить умолкнуть злые языки: какая ведь появилась возможность куснуть главную редакторшу «Нерва», журнала, который изящно и метко гарпунил своих жертв. И тут ей встретился Гэри. Он, конечно, моложе, но при этом обаятельный, загадочный, никому не известный в маленьком мирке Шарлотты Брэдсберри. Он оставлял простор для тайны, недомолвок и догадок. Она «делала» что-то новенькое. Он был красив, но сам этого не понимал. У него явно были деньги — он не обращал на них внимания. Он не работал, играл на фортепьяно, гулял по паркам, читал до темноты в глазах. Ему можно было дать от восемнадцати до двадцати восьми, в зависимости от предмета беседы. Если говорили о современной жизни, о состоянии метро, о ценах на квартиру, он делал удивленное лицо, как у юнца. Как только речь заходила о Гете, Теннеси Уильямсе, Ницше, Бахе, Коле Портере[111] или Сати, он мгновенно взрослел и высказывался основательно, как эксперт. Прямо ангел, ангел, вызывающий неистовое желание склонить его к падению, сказала себе Шарлотта Брэдсберри, заметив Гэри возле пианино, и если я не наложу на него лапу первой, его уведут у меня из-под носа. Она покорила его, оставив в убеждении, что он спас ее от всех недотеп-поклонников, что роились вокруг и жужжали как осы. «Вот скучища! Вот убожество! А ведь мне лучше всего дома, с книжкой “Прогулки одинокого мечтателя”[112], старой кошкой на коленях и чашечкой чая! Я готовлю номер, посвященный Руссо, возможно, вам будет интересно поучаствовать?» Гэри был очарован. Она не лгала: она действительно изучала Руссо и французских энциклопедистов в Кембридже. С тех пор они не расставались. Она ночевала у него, он ночевал у нее, она пыталась привить ему манеры светского льва, делая из ребенка, из черновика человека — безупречный шедевр. Она водила его в театры, на концерты, в прокуренные джазовые клубы, на чопорные благотворительные вечера. Она купила ему пиджак, второй пиджак, галстук, второй галстук, свитер, шарф, смокинг. Он уже не был тем неуклюжим верзилой, что изучал музыку, сидел в четырех стенах и наблюдал за белками в парке. «А ты знаешь, что белки умирают от болезни Альцгеймера? — шепнул как-то Гэри на ухо Шарлотте, с энтузиазмом вернувшись к излюбленной теме. — Они становятся слабоумными и забывают, куда спрятали свой запас орешков на зиму. Они умирают от голода буквально у корней дерева, где спрятан их запас». «А-а…» — обронила Шарлотта, приподняв солнечные очки, открывая прекрасные глаза, не замутненные и тенью сочувствия к бедным белкам-маразматичкам. Гэри почувствовал себя ужасно ребячливым и одиноким.
— А Гортензия? Что она говорит? — спросила Ширли.
— О чем?
— О… Ну ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Вернее, кого.
Он принялся с удвоенным пылом крошить петрушку и ветчину, добавлять перец, крупную соль. Попробовал фарш, добавил еще дольку чеснока, панировочные сухари.
— Она дуется. Ждет, когда я позвоню. А я не звоню. Что я ей скажу?
Он разложил фарш по помидорам, открыл разогретую заранее духовку, насупился, выбирая время на таймере.
Он разложил фарш по помидорам, открыл разогретую заранее духовку, насупился, выбирая время на таймере.
— Что я очарован женщиной, которая обращается со мной как с мужчиной, а не как с приятелем? Ей будет обидно…
— Тем не менее это правда.
— Нет у меня желания говорить ей эту правду. Ну, расскажу я, а потом…
— Опа! — улыбнулась Ширли. — Страх мужчины перед объяснениями, классика!
— Послушай, если я поговорю с Гортензией, я буду чувствовать себя виноватым… И хуже того, я буду вынужден очернять Шарлотту или преуменьшать место, которое она занимает в моей жизни…
— В чем виноватым?
— У нас был негласный договор с Гортензией: не влюбляться ни в кого другого… пока мы не станем достаточно взрослыми, чтобы любить друг друга… в смысле, по-настоящему любить…
— Не слишком ли смелое решение?
— Я тогда не знал Шарлотту… Это было раньше.
Ему казалось, это было в прошлом веке! Жизнь его превратилась в какой-то вихрь. Конец охоте на клевых телок. Место оккупировано чаровницей с длинной шеей, узкими крепкими плечами, руками, сверкающими, как жемчужное ожерелье.
— И теперь…
— Мне все надоело. Гортензия не звонит. Я не звоню. Мы не звоним. Я могу еще проспрягать в будущем времени, если хочешь.
Он открыл бутылку бордо и понюхал пробку.
Ширли чувствовала себя не в своей тарелке, когда речь заходила о личной жизни сына. Пока он был ребенком, они говорили обо всем на свете. О девушках, о «тампаксах», о желании, о любви, об отрастающей бороде, о книгах-шедеврах и бульварных романах, о фильмах, которые нужно смотреть кадр за кадром, и фильмах-гамбургерах, о музыке для танцев и музыке для души, о кулинарных рецептах, о старых винах, о жизни после смерти и о роли отца в жизни мальчика, который его не знал. Они вместе взрослели, делили тяжкий секрет, противостояли угрозам и опасностям и всегда шли по жизни вдвоем, рука об руку. Но теперь… Это был мужчина, заросший волосами, с большими руками, большими ногами, низким голосом. Она терялась перед ним. Она больше не осмеливалась задавать вопросы. Она предпочитала, чтобы он сам все рассказывал.
— Ты сильно привязан к Шарлотте? — спросила она в конце концов, слегка кашлянув, чтобы скрыть растерянность.
— Она меня зачаровала… — Ширли подумала, что это довольно двусмысленное слово. Гэри улыбнулся, узнавая мамину гримаску — глаза Ширли щурились, безмолвно вопрошая, — и продолжил:
— Она красивая, умная, забавная, интересная, остроумная, образованная… Мне нравится спать с ней, нравится, как она ужом скользит в мои объятия, как забывается в любви, так что я кажусь сам себе потрясающим любовником. Она — настоящая женщина. И она — личность. Не клевая телка!
Ширли грустно улыбнулась. А вдруг для Джека, человека в черном, который ей оставил шрамы на сердце и на коже, она была всего лишь клевой телкой?
— Я многому учусь, когда я с ней… Она интересуется буквально всем. Удивляюсь только, что она во мне нашла!
— Она нашла в тебе то, чего не находит в других мужчинах, слишком занятых погоней за собственной тенью, за карьерой: любовника и сообщника. Она добилась успеха, ей ментор ни к чему. У нее есть деньги, связи, она красива, она свободна, она появляется с тобой в свете, потому что ей это приятно…
Гэри пробормотал что-то про вино и закончил словами:
— В общем, меня обламывает только ситуация с Гортензией…
— Не беспокойся. Гортензия переживет. Гортензия все переживет, она может сделать это своим девизом!
Гэри налил вина в два красивых хрустальных бокала, украшенных по основанию жемчужным орнаментом; должно быть, подарок Шарлотты, решила Ширли, крутя бокал в руках.
— А старое бордо? Тоже от Шарлотты?
— Нет. Я нашел его сегодня, когда искал нужный ножик. Перед отъездом Гортензия оставила повсюду подарки, чтобы я ее не забывал. Я открываю шкаф — падает свитер, я достаю тарелку — появляется пачка моего любимого печенья, лезу за витаминами в аптечку — и вижу записку: «Ты уже скучаешь по мне, наверное?» Смешная она, правда?
Смешная или влюбленная, подумала Ширли, впервые в жизни маленькая стервочка встретила преграду на своем пути. Преграду зовут Шарлотта Брэдсберри, и ее так просто не возьмешь!
Гортензия проснулась в холодном поту. Ей хотелось кричать, но она не могла издать ни звука. Опять этот кошмар!
Она в зале, выложенном плиткой, влажно, какой-то пар вокруг, и перед ней человек, огромный, как пивная бочка, весь в шрамах, с волосатым торсом, он машет большим кнутом с гвоздями на конце. Он крутит кнутом, гримасничает, открывая черные зубы, зубы смыкаются на ней и кусают, кусают ее. Она забивается в угол, вопит, отбивается, человек бросает кнут, она поднимает его, бьется в дверь, как-то выходит, сама не понимая как, и оказывается на узкой, грязной улице. Она бежит по этой улице, холодно, ее сотрясают рыдания, но она бежит, обдирая ноги о мостовую. Негде спрятаться, нет никого, кто защитил бы ее, она слышит крики преследователей, ругательства, падает на землю, огромная ручища хватает ее за воротник…
И садится в постели, задыхаясь, вся мокрая от пота.
Три часа ночи.
Она сидела так довольно долго, дрожа от страха. А вдруг они вовсе не мертвы, не покоятся мирно на дне Темзы? Вдруг они узнали, где она живет? Она была дома одна. Ли Мэй уехала в Гонконг, у нее серьезно заболела мать.
Она никогда не сможет больше уснуть. И она теперь не могла постучать в дверь Гэри. Или позвонить ему посреди ночи и сказать: «Мне страшно». Гэри спал с Шарлоттой Брэдсберри. Гэри не звонил ей, не разговаривал с ней о книжках или о музыке, она уже не знала, как дела у белок в Гайд-парке и не успела выучить, как называются звезды.
Она взяла подушку, прижала к себе, словно хотела приглушить рыдания, рвущиеся из груди. Ее могут спасти только длинные руки Гэри. Победить все ее кошмары могут только длинные руки Гэри.
Но это было невозможно!
Из-за женщины.
Это ужасно — когда страшно по ночам. Ночью все таит угрозу. Ночью может случиться все что угодно. Ночью они хватают ее, и она умирает.
Она встала, пошла на кухню, выпила стакан воды, взяла в холодильнике кусочек сыра, два ломтика хлеба, немного горчицы, майонез, сделала сэндвич, сжевала его на ходу, кружа по безупречно чистой кухне. Я могу есть с пола! От чудовищной неряхи меня перебросило к чистюле-аккуратистке, сказала она, вгрызаясь в сэндвич. В любом случае я ему звонить не буду! Хоть сдохну тут, хоть меня парализует от ночных кошмаров. К счастью, у меня еще остались принципы! Девушка без принципов — конченая девушка. А в таких случаях как раз нужно строго придерживаться принципов. Никогда не звонить первой, никогда не перезванивать сразу же — подождать три дня, — не бить на жалость, не плакать о парне, никогда не ждать парня на свидании, не зависеть от парня, не тратить время на деревенщин, не знающих, кто такой Жан-Поль Готье, Билл Эванс или Эрнст Любич, отсеивать тех, кто проверяет счет в кафе или оставляет ценник на подарке, носит короткие белые носки, дарит красные розы или розовые гвоздики, кто в воскресенье утром звонит матери или упоминает про папашины денежки, а еще не ложиться с парнем в кровать в первый же вечер, даже не целоваться в первый же вечер! Никогда не есть брюссельскую капусту, не носить оранжевое, не то подумают, что вы дорожный рабочий… Она повторила свои десять заповедей, откусывая понемножку от сэндвича. Вздохнула: принципов-то у меня полно, но больше неохота их применять. Хочу Гэри. Он мой. Я его выбрала. Он был согласен. Пока не появилась эта девка. Что она о себе возомнила?
Она зашла в «Гугл», набрала в поисковике «Шарлотта Брэдсберри» и побледнела: результатов — 132 457! Она фигурировала во множестве рубрик: семья Брэдсберри, область Брэдсберри, Брэдсберри в палате лордов, Брэдсберри и королевская семья, блог Шарлотты Брэдсберри, вечеринки у Шарлотты Брэдсберри, высказывания о моде Шарлотты Брэдсберри. Даже когда она не высказывалась, ее цитировали!
Видимо, все в этой женщине было безумно интересным… Как одевается Шарлотта Брэдсберри, как она живет, встает каждый день в шесть утра, бегает в парке, принимает ледяной душ, съедает три орешка и банан, запивает чашкой чая и пешком идет в редакцию. Она читает журналы со всего мира, принимает стилистов, авторов, дизайнеров, составляет план, пишет передовицу, ест яблоко и орех кешью в полдень и вечером, когда выходит в свет, не остается на вечеринках дольше получаса и к десяти часам вечера возвращается домой и ложится спать. Потому что она любит читать, слушать музыку и мечтать в кровати. Очень важно помечтать в кровати, уверяет Шарлотта Брэдсберри, именно так мне пришло множество идей. Bullshit![113] — возмутилась Гортензия, вгрызаясь в корку. Нет у тебя никаких идей, Шарлотта Брэдсберри, ты жируешь на чужих!
Америка пала к ногам Шарлотты Брэдсберри, «Vanity Fair», «New-Yorker», «Harper’s Bazaar» зазывали ее к себе, но Шарлотта Брэдсберри оставалась очаровательно верна старой Англии. «Где можно жить, кроме Англии? Все остальные нации — какие-то пигмеи!» Короткий видеофильм представлял ее в фас, в профиль, в три четверти, в длинном платье, в коктейльном платье, в джинсах, в шортах во время пробежки… Гортензия задохнулась от ярости, обнаружив рубрику «Новая победа Шарлотты Брэдсберри». На фотографиях — Шарлотта и Гэри на выставке последних рисунков Фрэнсиса Бэкона. Он — элегантный, в пиджаке в сине-зеленую полоску, она — миниатюрная, в вечных темных очках. Она повисла на его руке, оба улыбаются. Подпись гласит: «Шарлотта Брэдсберри улыбается». Я тут попыталась туда попасть, разозлилась Гортензия, так меня чуть не затоптали на входе. Добыть приглашение было нереально! А эти появились на десять минут, обещав прийти попозже с частным визитом!