Мы даже не стали врать друг другу и говорить, как здорово было увидеться. Повисло молчание. Я скользнул взглядом по неоткрытой книге. Он отошел, так и не назвав своего имени.
Лежа той ночью в кровати, я заснул с мыслью, что Дуглас Эймс, который выпустился на два года раньше и как-то раз на весь автобус обозвал меня Ларри-Шкварка, узнал меня с хорошей стороны.
* * *Однажды тринадцатилетний Эрик отвинтил в моем сарае бак с бензином со словами:
– Нюхни бензинчику – увидишь Иисуса собственной, блин, персоной.
Душу просто вышвыривает из тела. Накачаешься парами, и такое чувство, что сознание раскалывается надвое. Это только звучит неприятно. На самом деле ощущение почти восхитительное, особенно когда ты слишком молод и не в курсе, что химические препараты вытягивают из мозга важные вещества.
Грязный пол в сарае был влажным. Вдыхая свою порцию, я склонился над баком, встав на колени, и почувствовал, как через джинсы проникает холод, а внутри образовалась шипучая легкость. Такой воздушный шарик, парящий в воздухе, пока душа не упрется головой в потолок. Потом кайф рассеивается, блекнут пятна, и ты снова воссоединяешься с этим миром. Ну, как-то так.
Эрик творчески подходил к времяпрепровождению в провинции. Бензин был только одним из вариантов. Мы жили в Верноне, небольшом городишке на подступах к такому мегаполису, как Патока, что двумя милями южнее. В Патоке жили шесть сотен людей; там был банк, сетевой супермаркет с неизменно отвратным мясом, а к соседям в гости ездили верхом на газонокосилках.
Вернон же – если верить белым буквам на зеленом знаке у шоссе – гордился населением в сотню человек. В Верноне заборы строили из старых покрышек, а в некоторых домах проседали крыши. Здесь жили в задрипаных прицепах с автомобилями на колодках, автомобилями, которым никогда снова не отправиться в путь, автомобилями с отсутствующими деталями, выставленными во дворе ради предупреждения незваных гостей. Единственное предприятие – крохотная закусочная «У Джойса», да и то в обед закрывалось. Деньги делали только на фермерах, которые рано встают. Насколько я помню, кроме кофе и лепешек с мясной подливой там ничего не подавали. А когда заканчивались лепешки, бывало, закрывались вообще рано.
Видеоигр в Верноне не знали. Ездить на секцию бейсбола было слишком далеко, а матери работали. И ты коротал время на улице. Рыл норы. Играл с палкой. Охотился на черепах в стоячей воде мерзкого коричневого цвета. Потом находил черепаху и недоумевал, на кой черт она сдалась, рисовал цифру или свои инициалы на панцире и отпускал.
Если мы – Гленн, Патрик, Джерри и я – выходили на улицу, то разбивались на команды, играли в футбол или индейский бейсбол. Иногда даже в наш любимый баскетбол, но это на крохотной площадке заднего двора Джерри, где даже десяти футов не набиралось, да еще и под уклон. Наши прохудившиеся старенькие кеды вытоптали там всю траву, и мы носились по голому грунту.
Летом мы бродили по железнодорожным путям, ставили палатку и разводили костер, притворяясь, что без него нас растерзают стаи койотов. Мы играли ночью в салки, поскальзываясь на холмах, где с раннего утра трава была мокрая, и считали, что если не спим всю ночь, то мы круты.
Самым старшим был Гленн. От случая к случаю он доставал пару бутылок пива, а мы пили, кривлялись и делали вид, что нам оно нравится. Джерри, извечный шутник, каждое утро писал на потухший костер. Шипели почерневшие поленья, а он заявлял, что готовит бекон. Шутка не замыливалась. Но запах гари и мочи всплывает в памяти острее, чем его смех.
Эрик примкнул к нам лишь однажды, в последнее беззаботное лето. Все расположились вокруг костра: Джерри, Патрик, Гленн и я. Бойскаутами мы не были, и Патрик разжег огонь с помощью канистры с бензином, которую притащил с собой. А потом мы жарили все, что подворачивалось под руку. Над пропитанными креозотом железнодорожными шпалами мы поджаривали сосиски, которые от высокой температуры лопались и по вкусу напоминали старую сигару. Держали над огнем крючки с насаженными на них маршмэллоу, превращая лакомство в обугленные, расплавленные пузыри. Верхушки деревьев исчезали в ночной темноте, костер освещал их стволы, вокруг стрекотали сверчки и покрикивали гагары, а иногда, слишком близко, слышался глухой рык койота. Мы подбрасывали еще чурбан или шпалу, открывали еще пивка, и каждый старался выказать первым испуг.
Опытный, в свои тринадцать с половиной, Гленн рассказывал нам о жизни. У него была девушка, и он объяснял нам, где точно располагается отверстие во влагалище (не впереди, а внизу, рядом с дыркой в заднице). Он тщательно разбирал, куда надо класть руки при поцелуе, то есть на все мягкие места, куда юным рукам лезть не полагается, но куда они залезть норовят. Банку пива Гленн выпивал залпом, тогда как я без рвотных позывов не мог сделать даже два глоточка подряд.
– И вообще, что целоваться с девушкой, что сосать взбитые сливки из баллончика – одно и то же: все мокрое и липкое.
Он уселся на сухой пень, тяжеленный трон, который в наш палаточный лагерь на гору мог затащить только он. Наклонился, прочно уткнув локти в колени. Банка с пивом в его руке угрожающе накренилась.
– Подумаешь, эка невидаль, – сказал Эрик. – Кучу раз целовался.
– Видимо, со своей тощезадой сестричкой, – рассмеялся Гленн и отпил еще пива.
Эрик сел на свой пень, уставился на ботинки и остаток ночи ни разу не посмотрел нам в глаза.
Думаю, тогда мы были друзьями. Он научил меня вдыхать пары бензина, разжигать лупой огонь и «пускать блинчики» по мелкой речушке.
Пока мы болтали, Эрик вытащил из рюкзака аэрозольный баллончик с краской и стал его трясти. Мы недоуменно уставились на него. Шарики внутри баллончика трещали, как кольца на хвосте гремучей змеи. И вдруг он швырнул баллончик в костер. Никто не пошевелился. Мы ждали, когда Гленн отреагирует на этот конкретный поступок.
– Ты че, дебил? – спросил он. – Хочешь поджариться?
Никто по-прежнему не шевелился. Потом Джерри, тощий, костлявый парень, присел, поджаривая маршмэллоу над шипящим баллоном, из которого сверху, там, где расплавилась кнопка разбрызгивателя, струей вырывалось пламя.
– Взорвется? – задал Патрик один из своих наиболее разумных вопросов. Обычно он тормозил.
А потом раздался хлопок. Взрывом меня снесло с раскладного стула. Баллон со свистом пролетел у моего уха. Помню, как Эрик смеялся надо мной, над тем, что я испугался. Раздался резкий запах паленых волос, но потом его развеяло ночным ветерком.
Моя кожа пока невредима. Эрик и бензин, Эрик и огонь… Следовало понять еще тогда.
Он смеялся над нашим испугом, пока его не толкнул Гленн. Там, где Эрик упал, пыль в момент поднялась клубами.
– Чертов дебил, – сказал Гленн и отступил, словно собираясь двинуть кулаком.
Эрик вздрогнул, и Гленн опустил руку, словно тот был недостоин.
Эрик единственный из верноновских ребят никогда полностью не входил в нашу компашку. Мы уже увлекались спортом и стали забивать на черепах. А с ним команды не делились поровну, да и в спорте он все равно был полный отстой. С черепах Эрик по собственной инициативе переключился на котят. Добыл откуда-то бездомный выводок и держал в пустом сарае. Там по одному подвешивал за хвост и метал в них ножи. Однажды он пригласил меня посмотреть на его новую забаву. И я зашел. Котенка он пронзил первым же ударом: часами практиковался, чтобы продемонстрировать мне, как наловчился.
Зверек обмяк, раскачиваясь на веревке, и больше не мяукал. Мне тут же захотелось уйти. Попинать мяч.
– У меня тут еще шестеро бегают, если хочешь остаться, – сказал он.
Но я все равно ушел.
Мы продолжали ночевать в палатках, а Эрика не звали. Его это достало. Он пригласил меня к себе в палатку, установленную перед его обшарпанным передвижным домом, разъеденным ржавчиной, с дырами в полу и протекающими кранами. На таком фоне мой скромный домик выглядел дворцом. Иногда мне приятно было видеть, как Эрик жил, сознавая, так или иначе, что сам я находился в лучшем положении.
– Тут мать свалила, – сообщил он, появляясь на крыльце.
В дом Эрик не заходил, ждал ответа, смущаясь словно девчонка, сунув худые руки в карманы драных джинсов.
– Обещаю, будет интересно. Точно лучше, чем шарахаться по рельсам.
Я скучал. В ту ночь мои приятели походов устраивать не собирались, а Эрик выглядел таким печальным, что я согласился. Но предупредил, чтоб никаких котят. Он сообщил, что вместо этого есть канистра с бензином.
Я пришел к Эрику после того, как стемнело и я закончил все по хозяйству. Рядом с трейлером была разбита небольшая палатка. Ни костра, ни лампы. Под слабым мерцанием натриевых уличных фонарей белела и серебрилась сырая трава. Я засомневался, что он вообще внутри, но тут услышал какие-то приглушенные звуки.
Я пришел к Эрику после того, как стемнело и я закончил все по хозяйству. Рядом с трейлером была разбита небольшая палатка. Ни костра, ни лампы. Под слабым мерцанием натриевых уличных фонарей белела и серебрилась сырая трава. Я засомневался, что он вообще внутри, но тут услышал какие-то приглушенные звуки.
В палатку особо не постучишь, поэтому я просто откинул полог. Эрик лежал на своей старшей сестре. Не видел, была ли на них одежда, но плечи у нее были голые, а он лицом зарылся в ее грудь. Я почувствовал запах бензина, соли и пота. Она не сопротивлялась, не кричала. В темноте блеснули ее кошачьи глаза, распахнутые слишком широко.
Меня осенило, что они под кайфом и даже не поняли, что я пришел.
– Не хочешь? – спросил Эрик, осознав, что я застыл у входа в палатку.
Не знаю, предложил он нюхнуть бензина или взобраться на свою тощую, уродливую сестрицу, но я в любом случае свалил.
И после этого стал держаться от Эрика подальше. Друзья со мной согласились.
Мы ставили палатки и обсуждали его, сравнивая впечатления. Гленн провозгласил Эрика «конченым придурком», потому что он балдеет от бензина и лапает свою сестру за задницу.
Я проболтался, что он лапал ее не только за задницу, добавил историю про котят, и Эрик был официально исключен из наших вылазок и мероприятий.
Пару дней спустя Гленн начистил ему нос. Мы тусили на горе из щебня – его свозили из местных городишек после строительства дорог и сваливали в гигантские кучи, высотой с фонарный столб. Играли в «царя горы», в салки, дурачились до изнеможения, так что пот смешивался с каменной пылью, а мы покрывались серой боевой раскраской.
Эрик попытался примкнуть к нам в начале августа, в знойный день, когда жар от камней чувствовался даже через кеды. В то лето куча сверху была плоская, образуя как бы площадку, идеальную для наших игр. Мы уже спускали с горы Патрика, по крайней мере, раз шесть, но он резво взбирался обратно. Вдруг ни с того ни с сего на меня набросился Джерри.
– В царских разборках все средства хороши, – сказал он, и я с хохотом скатился вниз. Очухался я уже в канаве, в высокой прохладной траве, от которой весь зачесался.
Тут на велике подъехал Эрик. Мы в изумлении застыли, мрачно наблюдая, как он подошел к основанию кучи и стал карабкаться вверх.
– Не подходи, – с вершины сказал Гленн. – Иди, трахай сестру или развлекайся со своими дурацкими котятами. Ты их сначала трахаешь, а потом убиваешь?
Эрик глазами нашел меня. Я облокотился на гору, поэтому не сполз к нему и типа пожал плечами. Потом продолжил свой путь наверх. Там мы все встали, смотря вниз на Эрика.
Он попробовал взобраться. Гленн заставил его жрать щебень. Они подрались, но Гленн взял верх – игра «царь горы», только взаправду. Он швырнул Эрика вниз на незакрепленные камни, потом стал возить взад и вперед, держа за волосы, пока его лицо не ободралось так, словно он целовал терку для сыра.
– Насколько тебе дороги твои яйца, а, любитель сестренок? – спросил Гленн и пнул его прямо по «хозяйству».
Дыхание Эрика вылилось в резкий вдох. Гленн медленно занес ногу и еще раз, до кучи, пробил в пах. Эрик откатился и, дрожа, лежал у подножия. Потом ему хватило ума похромать домой.
Месть не заставила долго ждать.
На следующий день я отправился к Гленну, надеясь поиграть в футбол. Солнце еще не палило в полную силу над развалюхами в восточном Верноне. Трава в городе повсюду была бурая, жухлая; сухие травинки приставали к потной коже, и все зудело, пока не помоешься.
До этого я никогда не видел, чтобы Гленн плакал. Он был старше. Круче. Возле старого сарая, в узкой полоске тени калачиком свернулся его бигль, Фрэнки, уткнувшись окровавленной мордой в брюхо. Из пустых глазниц шла кровь. Гленн осторожно поглаживал пса. Бока Фрэнки тяжело вздымались, сам он дрожал и поскуливал.
– Что случилось? – спросил я, присаживаясь рядом на колени. – Эрик, да?
В таком маленьком городке выколоть Фрэнки глаза мог только Эрик. Похоже, орудовал он ножом. Небрежно.
– Что делать? – всхлипнул Гленн. – Он выживет?
Я пожал плечами.
Он схватил меня за рубашку и заорал:
– Ты же у нас умник. Ты все знаешь! Черт возьми, что нам делать?
Я спросил, осталась ли у него винтовка 22‑го калибра; Фрэнки нужно пристрелить, ведь слепой собаке жизнь не в счастье.
Гленн застрелил пса под крышей сарая; стрелял он в упор, закрыв глаза. Я помог приятелю отнести тело к нашему лагерю. Пес никогда не ночевал с нами под открытым небом, но мы любили это место и часто навещали Фрэнки. Яму рыли садовыми совками и руками до тех пор, пока под ногти не набился песок. Гленн копал медленно, в яму лились его слезы, а рядом с растущей кучкой земли лежало обмякшее тело Фрэнки.
С тех пор спокойная жизнь Эрика закончилась. Гленн травил его, даже когда начались уроки. Школа находилась в Патоке, и детсадовская малышня наряду с выпускниками школы, всего около двухсот человек, учились под одной крышей. Бетонные тротуары всегда были усеяны пятнами от табака. А в каждом классе на белом подвесном потолке расплывались бурые кольца, и каждый раз во время дождя учителя знали, куда подставлять ведра.
Гленн выцепил Эрика в первый день учебы и затащил его в котельную. Молотил по лицу, пока не потекла кровь. Потом плюнул в него. Не прошло и недели, как он применил к Эрику захват, банальный болевой рестлинговый захват, который по телевизору выглядит несерьезно, и вывихнул своей жертве колено. Эрик весь день хромал по коридорам, держась рукой за сдавленную промежность. По-моему, в тот год промежности Эрика доставалось больше, чем до этого футбольным мячам на перемене.
Эрик был слишком тощ и слаб, чтобы дать сдачи, когда Гленн припирал его к стене. Он не убегал. Во время своих вылазок мы удивлялись, сколько грубости может вынести Эрик. Вроде ему даже нравилось. Мы прикинули, что, наверное, он отыгрывается или на своей сестре, или на животных. Мы ржали и с трудом глотали горькое пиво, вкус которого с каждыми посиделками становился немного приятнее.
В сентябре того же года, помню, стою как-то в развилке своего дерева, лезу ради самого процесса. Помню, как хотелось поскорее поцеловаться, чтобы не только Гленн мог хвастаться. Тут из сарая послышались звуки, которые напомнили, что у Эрика был ключ к висячему замку. За нашу короткую дружбу мой сарай стал своего рода клубом, где мы запирались и вдыхали бензин или сбивали из остатков досок фиговые скворечники.
Но сейчас Эрик был не другом, а злоумышленником.
Замок висел на скобе. Я сообразил, что Эрик уже внутри. Осторожно приоткрыв дверь, я увидел его на коленях рядом с маминой газонокосилкой – он сосал садовый шланг.
Сливной конец шланга был вставлен в пластиковый смесительный бачок, который Эрик притащил из дома. Тогда я еще не имел понятия, что такое перекачка, но больше бензин он достать не смог бы никак. Глаза Эрика оказались стеклянными. Но причиной были не пары. Может, печаль. В руках он держал девчачью куклу, такую, с мерзкими соломенными волосами, и голую.
– Смотри, – сказал он.
И я послушался. По-любому я бы его не побил. В свои тринадцать он был высокий и худой. Мне же еще не стукнуло одиннадцать. Он окунул голову куклы в бачок. Зажег спичку. Получился такой здоровенный факел. Эрик рисовался, размахивал куклой, вычерчивая в воздухе пылающие круги, гордый. Пламя бушевало, голова куклы стекала розовыми каплями. Эрик швырнул горящую куклу в стену сарая и потряс рукой, словно обжегшись.
Пылающий пучок горящих кукольных волос порхнул в воздухе одинокой снежинкой, медленно опустился вниз и упал в бензин, выбрасывая сноп пламени.
Эрик пнул бачок, отбросив нарастающий столб огня, а я не пригнулся. Я просто застыл – тот еще умник, – парализованный видом огненного шара, который, вращаясь, все рос и рос. Я оцепенел, как все мы тогда, при виде аэрозольного баллончика в костре. Шар ударил мне в плечо. Рубашка вспыхнула, подпитывая жадное пламя. Горячие языки огня перекинулись на мою правую руку, жгучими укусами обдирая плоть.
Эрик заорал, мол, падай на землю, катайся. Я так и сделал. И катался до тех пор, пока головой не шибанулся о газонокосилку. Потом встал. Огонь лизал мне правую ногу, и я стал сбивать пламя голыми руками, хлопая по джинсам, пока оно не исчезло.
Я огляделся, жмурясь от дыма, идущего от моей кожи. Эрик исчез. На дворе хрустела галька под торопливыми шагами. Я остался в сарае, такой вот дурак, весь в дыму, без волос. Обуглившийся и умирающий, рухнул на колени.
Иногда меня спрашивают, больно ли гореть. Ответ: «нет». Больно, когда огонь уже погас. Боль измеряется тем, насколько повреждены нервы.
При ожогах третьей степени, как у меня на руке, сгорает все до кости. Нервов не остается, болеть нечему. А при второй степени? Как на моей шее, губах, груди, руке, локте и теле? Как на моей ноге? Нервные окончания оголены. Все взрывается болью, перед глазами плывут пятна. Но не так, как после бензина… Иисуса не видно.