– Я не хотел играть, – сказал он. – Я хотел, чтобы мы влюбились и начали новую жизнь – пусть не сразу, но, во всяком случае, без наручников и изоленты. Хотя насчет наручников я погорячился…
– Не заговаривай зубы! Не пристукни я тебя, была бы сейчас на твоем месте. – Она схватила симпатичный пистолетик со стола и с пугающей легкостью направила дуло ему в лицо.
– Ковер испортишь, – предупредил он.
– Черта с два! Опусти пушку, стерва. Что он несет? – Появился конкурент, дебильный похититель пальцев – в черной водолазке и с конским хвостиком на затылке.
– Не зови ее стервой… Боже, так это он? Этот клоун? Ты серьезно?
Со смешком, от которого оба мужчины вздрогнули, она поводила пистолетиком вверх-вниз и наконец опустила его.
– Что за чушь? – Человек в водолазке встал между ними и сложил ладони. – И я не шучу, моя маленькая, убери пушку. Сейчас отнесем его вниз, я позвоню Ричарду и Шелли, и вместе отпразднуем.
– Не называй меня маленькой, Лиланд. Я не в том настроении.
– Она не в том настроении, Лиланд.
– А ты захлопни пасть! Ты-то никуда не денешься. – Дуло опять уставилось на него.
– Как ты сказала, «пасть»? – Он умоляюще посмотрел на девушку, на Лиланда, больше обеспокоенного не изменой, а сохранностью ковра, потом опять на нее. – И ты называешь себя чудовищем? Что за чудовище превращает убийство в званый ужин? От этого так тяжело отказаться? Где нож? В этой игрушке хоть пули-то есть? Белый ковер? Да охренеть! – Дергаясь и извиваясь, он приподнял стул и завалился на бок, уставившись в свое отражение в кожаных туфлях Лиланда. – И что ты в нем нашла? Большой член? Деньги? Не отпустит ее, скажите, пожалуйста! Уж лучше пристрели меня.
– Большой… господи, что за бред? – Лиланд хихикнул и отступил на шаг. – Милая, забирай. Вижу, ты ему нравишься. И он думает… нет, это что-то! – Он опустился в кожаное кресло, закрыл лицо рукой и затрясся от смеха.
Зажав в обеих руках пистолет, она шагнула к упавшему стулу. Каблуки, когда-то цокавшие так повелительно, притихли на мягком ковре.
– Это моя семья. – Она пожала плечами и опустилась на колени возле его лица. Глаза у нее были очень зеленые. – Семейка чудовищ.
– Так уйди от них. Я тебя люблю. То есть мог бы полюбить. Мы знакомы только пару часов. Может, выпьем кофе для начала?
– Если бы я тебя не обставила, была бы сейчас на твоем месте. – Ее голос похолодел. – Полюбить, говоришь? Ну еще бы! – Она приставила пистолет к его виску.
– Селия, – сказал он, – идем со мной. Меня зовут Скотт. Я тебе не говорил.
Селия побледнела.
– Я думала, так зовут только богатых студентишек.
– Я бы не поступил так с тобой. Нет, я бы не смог бы.
– Ты не боишься?
– Тебя – да. Но не пули.
Лиланд застонал.
– Все это очень мило, но…
Селия решительно нажала спусковой крючок, и голова разлетелась по всему ковру.
– Я бы выпила чашку кофе.
– Освободи меня, и я покажу, как избавиться от тела.
Селия вынула из его пиджака все еще пахнущий лаймом нож и срезала изоленту.
Заворачивая ее брата в ковер, Скотт нашел на полу заскорузлый посиневший пальчик. Не поднимаясь с колен, он взволнованно протянул его Селии.
Мэтт Иган Она предпочитала водку[20]
Руби приклеила на окно своей машины пластмассовый значок с надписью: «Невозможно быть слишком худой или слишком богатой», а через год ее засунули в деревянный ящик и закопали в землю.
Значок этот она купила на той же заправке, на которой я останавливаюсь по дороге в церковь. Я замечаю его в витрине, расплачиваясь за бензин и густой бананово‑молочный коктейль.
Все, кто видел значок в машине у Руби, говорили: «Это так на нее похоже!»
Как будто она сама придумала эту мантру и жила по ней.
– А ты знаешь, что среднестатистический человек сжигает около шестисот калорий в день? – спросила как-то Руби во время перерыва на покурить. – Даже если ничего не делает – просто живет.
На дне сумки у нее всегда лежала маленькая белая книжка, и Руби то и дело открывала алфавитный указатель, находила нужную страницу и сообщала, сколько калорий уходит на то или иное занятие.
– Ходьба сжигает двести восемьдесят калорий в час. Бег – до семисот. В зависимости от темпа. И знаешь, что странно? Во время приема пищи расходуется больше калорий, чем во время сна.
Держа в пальцах сигарету и вдыхая дым в легкие, свободной рукой Руби листала книжку.
– Вот послушай. Тут сказано, что за десять минут секса сжигается от пятидесяти до ста калорий. – Она бросила окурок на землю и раздавила его носком туфли. – В зависимости от темпа.
Тыча себя пальцем в живот, Руби повторяла, что нужно отводить больше времени на утреннюю пробежку и упражнения для пресса. Она захватывала большим и указательным пальцем складку кожи и отказывалась признавать, что просто сама себя накручивает.
Самым популярным пабом в городе была «Корона». Если какой-нибудь парень заходил туда в пятницу после полуночи, а в кошельке у него оказывалось достаточно денег, чтобы купить двойную порцию водки с колой и угостить стройную и очень пьяную блондинку, опирающуюся на музыкальный автомат, в большинстве случаев она брала его за руку и отводила в мужской туалет, потом опускалась на колени, прямо на жесткую оранжевую плитку, и демонстрировала искусство спонтанного минета.
Любимый фокус Руби – разинуть рот и затолкать туда всю пятерню, по самую кисть.
– Рвотный рефлекс напрочь отсутствует, – комментировала она.
Стоя у стойки в ожидании заказа, можно было услышать, как один посетитель говорит другому:
– Закажи Руби коктейль «Смирнофф айс», и через пять минут она спустит трусы.
– Подожди-ка, – отвечал его приятель, запрокинув голову и сощурив глаза, – эта шлюшка что, носит нижнее белье?
В выходные эти парни и их приятели отводили Руби в мужской туалет или за деревья в глубине сада: помогали ей сжечь сто, а то и двести лишних калорий – в зависимости от темпа.
– Я их просто использую, – говорила Руби. – Поматрошу и брошу.
Стоя на кладбище в толпе гостей, заглядывающих в вырытую для Руби яму, я озираюсь по сторонам и не вижу ни одного из тех парней.
Стены ямы, влажные от моросящего дождя, похожи на огромные куски шоколадного кекса. Родители Руби стоят на самом краю и смотрят вниз. Их руки соединены – его правая с ее левой. Пальцы сцеплены так крепко, что кровь скапливается в пережатых сосудах, окрашивая кожу багрянцем.
Когда стало известно о смерти Руби, на работе все в голос объявили, что просто поверить не могут. Такая молодая! И с виду совершенно здоровая! Потом позвонил друг семьи и сообщил заключение судмедэксперта: врожденный порок сердца. Неудивительно, что никто ничего не замечал. У Руби с рождения было больное сердце. Возможно, именно этим объяснялась ее хрупкая бледность, постоянная усталость и обмороки.
Это был лишь вопрос времени, говорили все. Трагедия нависала над ней постоянно.
Но они не знали всего.
Не знали, что в человеческом теле есть такие невидимые детальки, как электролиты. Детальки настолько крошечные, что об их существовании даже не подозреваешь. Необходимые для жизни соли: калий, натрий, кальций и другие, знакомые по школьной программе. Эти соли проводят электричество и следят за тем, чтобы внутренние органы работали без перебоев. Не дают сердцу, печени, почкам и нервной системе загнуться. Вроде того как масло, охладитель и бензин в машине заставляют мотор тарахтеть, а колеса – вертеться.
Все эти электролиты текут с кровью по сосудам, спешат к сердцу, печени и почкам, словно невидимая эстафетная команда, разносящая по внутренностям электрические импульсы. Но стоит выкачать из тела достаточно жидкости, и все застопорится. Электролиты застрянут в одном месте и больше не смогут поставлять электричество к органам, которые отвечают за твою жизнь.
Скажем, если пьешь слишком мало воды и наступает обезвоживание.
Скажем, если тебя постоянно рвет.
Я знала обо всем этом, но когда меня спрашивали о Руби, отвечала:
– Так и есть – врожденный порок сердца.
Кто бы мог подумать?..
* * *Мы с Руби стояли у края стойки, вытирая ножи и вилки и заворачивая их в алые салфетки. Заказы перестали принимать еще полчаса назад, и в зале было пусто.
– Хочу кое о чем тебя спросить, если ты не против, – сказала я.
Продолжая полировать столовый нож кухонным полотенцем, Руби посмотрела на меня. Глаза у нее были цвета газеты, которая слишком долго пролежала на солнце.
– Если ты собираешься спросить о том, о чем я думаю, то лучше не надо.
Она бросила нож на поднос и принялась за следующий.
Я скрутила салфетку в жгут и облокотилась на стойку.
Продолжая полировать столовый нож кухонным полотенцем, Руби посмотрела на меня. Глаза у нее были цвета газеты, которая слишком долго пролежала на солнце.
– Если ты собираешься спросить о том, о чем я думаю, то лучше не надо.
Она бросила нож на поднос и принялась за следующий.
Я скрутила салфетку в жгут и облокотилась на стойку.
– Слушай, не хочу устраивать тебе сеанс психоанализа или что-то в этом роде, но… Ты не пыталась поговорить об этом с кем-нибудь?
– А смысл?
– Скажем, с родителями?
– А смысл?
– Они вообще в курсе, чем ты занимаешься?
Руби скомкала в руках полотенце.
– Выбирай, пожалуйста, выражения.
– А что я такого сказала?
– Чем я занимаюсь! Господи, я же не младенцев на органы пускаю, чтобы немного подзаработать!
– Знаю.
– И никому другому вреда от этого нет!
Я заперла готовые вырваться слова за стеной плотно стиснутых зубов и принялась крутить в руках салфетку.
– Знаю.
Руби расправила полотенце на стойке и, разглаживая его обеими руками, сказала:
– Я понимаю, что ты пытаешься помочь.
Я сняла локти со стойки и выпрямилась.
– Просто подумала, вдруг я могу что-то для тебя сделать. Ты ведь сказала бы, если бы я могла что-то сделать, правда?
– Угу.
– Понимаешь, если ты не против, то я…
– Ничего тут не сделаешь.
Она улыбнулась, но я видела, что с глазами у нее что-то не так.
* * *Поминки проходят в доме, где жила Руби. Гости толкутся в просторной гостиной. Топчут мягкий красный ковер, оставляя на нем петляющие цепочки следов.
На большом деревянном столе в углу комнаты расставлены фотографии в рамках: вот новорожденная Руби спит в кроватке; вот она уже постарше, строит на пляже замки из песка; позирует на камеру вместе с одноклассниками; стоит на фоне наряженной елки с бокалом красного вина в руке.
Восемнадцать лет жизни, втиснутые в несколько фоток.
Из висящих на стене овальных колонок льется тихая музыка, смешиваясь со звуками приглушенных голосов. Гости склоняются над белыми фарфоровыми тарелками, на которых лежат сосиски в тесте, рисовые крекеры и кукурузные чипсы – в прихожей устроен шведский стол.
Стоящая рядом с камином женщина, которой я никогда раньше не видела, поворачивается к своему спутнику и говорит:
– Ну, не знаю. Что-то непохоже это на легкий майонез.
Никого из присутствующих я не знаю, поэтому отправляюсь на кухню чего-нибудь выпить.
На столе рядами стоят бутылки с вином, несколько бутылок с напитками покрепче и банки с газировкой. Я кидаю в стакан пригоршню льда и делаю себе виски с колой. Белая книжка Руби сообщила бы, что это удовольствие обойдется мне в восемьдесят калорий.
– Она тоже любила этот напиток, – говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу Криса – брата Руби. Я встречала его как-то раз, когда подвозила ее до дома.
– По-моему, она предпочитала водку, – отвечаю я и сочувственно улыбаюсь, как полагается улыбаться человеку, который только что похоронил единственную сестру. – А тебе чего налить?
– Того же самого. – Он кивает на мой стакан.
Я делаю Крису коктейль, затылком чувствую его взгляд и боюсь обернуться. Протягиваю ему стакан.
Крис одним глотком осушает его, ставит на разделочный стол и пристально смотрит на кубики льда в пустом стакане. Кажется, что проходит очень много времени, прежде чем Крис поворачивается ко мне.
– Ты знала про Руби?
Я пригубливаю коктейль.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, ты знала про Руби?.. Понимаешь?.. Думаю, понимаешь.
И я могла бы ответить: да, я знала, как Руби бежала в туалет, прикончив целую тарелку чизбургеров и чипсов, огромный кусок чизкейка со взбитыми сливками и две пинты диетической колы.
И да, я замечала противный резкий запах, исходящий от ее пальцев и изо рта.
И амбре сыра с голубой плесенью, которое оставалось после нее в туалете.
И незаживающие розовые мозоли на костяшках пальцев там, где передние зубы соскабливали с них кожу.
И сами зубы, потемневшие от желудочного сока, который есть не что иное как раствор соляной кислоты, достаточно крепкий, чтобы оставить на ладони ожог.
Да, я замечала, что беличьи щечки Руби опухли, лимфоузлы на шее увеличены, а глаза воспалены и покрыты сеточкой красных жилок.
Замечала мелкие кусочки полупереваренной пищи, которые отскакивали от стенок унитаза и прилипали к ее ломким волосам и воротнику рубашки.
Крис по-прежнему глядит на меня и ждет ответа.
Я набираю полный рот коктейля и стараюсь сделать вид, что сглатываю только поэтому.
– Какая теперь разница? – говорю я наконец.
Крис все так же пристально смотрит на меня. Секундная стрелка настенных часов совершает полный оборот, прежде чем Крис отводит взгляд, берет со стола неоткупоренную бутылку красного вина и чистый бокал и уходит из кухни.
Я до половины наполняю стакан виски, на этот раз без колы, и добавляю лед. Рука у меня дрожит.
Уже собираясь уйти, я замечаю, что между микроволновкой и стеной засунута золотистая зажигалка «Зиппо» с буквой «Р» на боку. Я достаю ее, выхожу из кухни и направляюсь к парадным дверям.
На подъездной дорожке стоит машина Руби. Я приближаюсь к ней, закуриваю от золотистой зажигалки и слегка повожу рукой, чтобы крышка захлопнулась. Кто-то вымыл машину и внутри, и снаружи, но когда я наклоняюсь, чтобы взглянуть на свое отражение в заднем окне, то вижу три белых пятнышка клея в том месте, где раньше было нечто другое.
Фред Вентурини Бензин[21]
Отвернувшись шрамами к полкам с пометкой «иностранные языки», я листал какую-то выбранную наугад книгу. Магазин мне нравился больше, чем сами книги: здесь люди из вежливости держались незаметно.
Шрамы я прятал не специально. В ресторанах всегда просил кабинку и сидел там со своими рубцами, отводя лицо от официанта и остальных посетителей. В автобусе, за рабочим столом, на скамейке или даже дома на диване я подпирал изуродованную сторону рукой и, скрывая шрамы, выглядел задумчиво.
Шрамы не зудели – на самом деле кожа там онемевшая, – но в общественных местах я всегда немного их почесывал, рукой защищая скопление неровных розовых линий от чужих глаз. Выходя из дома, я не продумывал эти маленькие хитрости, но все равно так поступал. Это была не привычка, скорее приемы, отработанные еще в детстве, когда методом проб и ошибок я учился скрывать свое уродство.
– Ларри? – Чей-то голос оторвал меня от книги, которую я держал в руках, но еще не начал просматривать. – Ларри Бентон?
Ко мне обращался лысеющий грузный тип в белой сорочке с пожелтевшими подмышками, лицо которого блестело от пота.
– Ты меня, наверное, не помнишь.
– Простите, – отрицательно покачал я головой, улыбаясь, словно помнить должен.
Он попытался взглянуть на шрамы, посмотреть, что с ними сделали годы. Но, по крайней мере, проявил вежливость. Дети, если они замечали мой недостаток, вели себя намного хуже. Улыбаясь, они кем только меня не обзывали, считая, что круто столкнуться с Франкенштейном или Фредди Крюгером.
– Мы общались в детстве, – сказал он, не обидевшись, что я его не вспомнил. Вероятно, отнес мой провал в памяти на счет детской травмы. – Как поживаешь?
– Неплохо, насколько это возможно, – ответил я.
– Надо же… Знаешь, я о тебе часто вспоминал, по роду деятельности, – продолжил он. – Особенно в последнее время.
– А чем занимаешься? – Мне не хотелось проявлять явный интерес к беседе, но стало любопытно.
– Не уверен, что ты захочешь это обсуждать. Просто я работаю в Федеральном бюро тюрем – неподалеку от Мариона… и… ну, дело в том…
– Эрик, – вырвалось у меня. Двадцать лет не произносил этого имени.
– Ну, тогда ты знаешь.
– Нет, не знаю.
Я ожидал услышать, что Эрик снова в тюрьме. На этот раз, возможно, пожизненно.
– Он повесился в камере, месяц назад, – обыденно поделился информацией мой собеседник, словно сообщил прогноз погоды. – Вдобавок ко всему, во время моего дежурства. Даже записки не оставил.
Я пожал плечами. Он, наверное, ожидал более бурной реакции.
– Знаю, не стоит заводить этот разговор, но каждый раз, когда я его видел, вспоминал, что случилось. Ну, ты понимаешь. С тобой.
– Понимаю, – сказал я.
– Наверное, зря я это начал.
– Да нет, все в порядке. И раз уж мы об этом заговорили, не припомнишь, не говорил ли он чего? О том, что случилось?
Лицо парня напряглось. Будь у него машина времени, он перемотал бы все назад, улизнул бы ко всем чертям от этого разговора. По крайней мере, нас кое-что объединяло.
– Не хочу тебя больше волновать, но… слухи ходили. Хотя не думаю, мне не следует их повторять слово в слово, если ты не против. О смерти Эрика в этом мире никто не пожалел – давай поставим на этом точку.