– Как поживаешь? – спросил Плант.
– Нормально.
– Пришел к Гордону?
– Нет, сэр.
– Мы не в армии, Рауль.
– Нет, Плант.
– Зачем тогда?
– Мне нужен совет.
– Насчет чего?
– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.
– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.
(И, как бывало раз-другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).
– И что за совет тебе нужен?
– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.
– Мутит?
– Ага, в голове.
– Займись-ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.
– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.
– Физически.
– От любви.
– От любви. Ага.
– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.
– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.
– Я не могу сказать.
– Неловко в таком признаваться.
– Я подумал, может, вы мне что подскажете.
– Насчет чего?
– Я хочу ее получить.
– «Получить»… Хорошее слово.
(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом-то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться-то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто-то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)
– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?
– Кого, меня? Что учит?
(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что-то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же, отличная работа. А ты просто пацан, который запал на одноклассницу.)
– Знаешь, чему я там научился? – спросил Плант, обращаясь не столько к Раулю или к себе, сколько к пустоте. – Я кое-что узнал про любовь. Узнал, что любовь означает много чего. То есть много чего означает много чего. И кроме прочего, любовь – это когда ты можешь не убивать человека, которого трахаешь, даже если тебя много чего расстраивает.
– Я не понимаю. – Рауль поморщился, разорвал травинку и рассыпал клочки по грязи. – О чем вы?
– Сейчас объясню. Я не говорю, что надо брать их силой. – (Нет, но возможно, возможно, продолжает Плант, лучше взять что хочешь, и дело с концом. Он это вслух сказал? Парень вроде не слышал.) – Как тебе быть, говоришь? А мне? Не то чтобы я хотел вернуться. Ха! Знаешь, мне говорили избегать стресса. Избегать опасностей стресса. Это очень легко, когда у тебя, сука, забрали винтовку, но вот что важно – ее отдали кому-то еще, с двумя ногами и улыбкой, такой, знаешь, в стиле «Бог тебя любит». Вот как было. Чем мы были. Это там. А здесь все только и твердят, как тебе благодарны. Главное, не рассказывать, как все на самом деле. Хорошие манеры никто не отменял.
– Вы про Вьетнам?
– Поэтому… Я делал, что нужно. Честно тебе говорю. Иногда их надо очень грубо трахать, если хочешь быть мужиком, как старшие по званию. Долбишь, сука, пока яйца не набухнут, а сердце бьется, будто нож приставили к горлу не кому-то, а тебе. А они что, по-другому? Нет. Там, наверху, не все были такие. Только те, которые говорили, что ты плохо воюешь. Надо усерднее. От тебя зависят друзья и ты сам. Верно?
– Что…
– Не хочешь быть мужчиной? А как еще? Все хотят, чтобы ты был сильным. Как им откажешь?
Рауль, опешив:
– Мне уйти?
– Нет, останься. – (И послушай меня. Никто не слушает. Я что, под себя хожу? Я не инвалид.) – Видишь каталку? – Он махнул куда-то за спину. – Это я. Я так передвигаюсь. Знаешь, зачем тебе любовь? Нужно ее найти, пока руки-ноги при тебе, найти, чтобы потом притвориться целым, и красивая заботливая жена будет тебя обнимать и возить, будто ты самый важный на свете калека. Подкати сюда кресло. Быстро!
Рауль разложил кресло, толкнул его к краю крыльца и встал рядом с Плантом.
– Что теперь?
– Теперь, – сказал Плант, – пни это дерьмо. Давай, не бойся.
– Зачем?
Однако солдат его не слушал. Это было так очевидно – толкнуть каталку. Толкнуть и смотреть, как она полетит. Вреда никому не будет, и ты сразу поймешь, о чем я говорю. Только что было ясно и вдруг перестало. Смысл ускользнул.
– Черт с ним, Рауль. Иди сюда.
Рауль сел и уставился на него.
– Слушай. Если хочешь девушку, будь готов ей что-то отдать.
– Например?
– Что-нибудь. Не материальное. Это работает, но только на время. Надо, чтобы все были в плюсе. Старайся, чтобы все оставались в плюсе. Иначе она на тебя обидится. Не доводи до этого. Ты знаешь мою, ну, маму Гордона. Она на меня обиделась, и я ничего не могу поделать. Плюса не получилось. То есть однажды я завоевал ее сердце, и было отлично. Она стала моей, и я сделал ее счастливой. А потом пошел на войну с макаками, потому что верил: это правильно. Понимаешь? Пойти убивать людей – в моей голове это было правильно, и оно в самом деле так было. Как еще сдержать макак? А себя как сдержать? Как содержать семью, если не умеешь охотиться? И людишки там, они вообще ни при чем; главное – здесь. Агрессия, она во мне. В нас. В детях. Вроде тебя. Ты бы стал хорошим солдатом, ты все держишь в себе. Люди над тобой смеются, и ты хочешь показать, что не сдаешься. Вот и я. Возвращаюсь без ноги к моей красивой, заботливой жене и не могу ее удовлетворить ни в каком смысле, и она на меня обижается. Она нетерпеливая, даже когда терпит. Ненавидит меня, потому что приходится меня любить. Понимаешь? Все вокруг говорят, как здорово, когда у тебя на крыльце сидит герой. Человек, который превзошел себя. Но я только и делаю, что болтаю, жалуюсь на политиков да в штаны мочусь. Гордон меня боится. И в плюсе никто не остался, да?
– Да.
– Займись собой. Пусть людей привлекают твои поступки, принципы, которыми ты дорожишь, цели, которые себе ставишь. Тогда уже попробуешь с женщиной. Не жди, что она тебя полюбит только потому, что ты ее любишь. Такое бывает, если женщина слабая. А они, сука, слабые, прямо как мы. И не думай, никто не побежит тебя спасать. Но если хочешь найти стоящую, ищи такую, до кого нужно себя дотягивать. Старайся, работай над собой, пока молодой, потому что с годами от привычек труднее избавиться. Срань! Когда наведешь в котелке порядок, они толпой повалят. Честно тебе говорю. Веришь?
Рауль смотрел на землю.
– Нет. А вы мне поможете? Расскажете, как туда попасть?
– Ошибайся. Ошибайся на каждом шагу. Учись на ошибках. – (Не заходи в глушь. В городе, в океане, на поле боя. Не бери с собой нож. Иди в деревню безоружным. Потому что однажды какая-нибудь девка попробует получить удовольствие, когда ты ее долбишь – ха-ха! да, такое бывает, я видел, – приставишь нож, отымеешь ее и так себя возненавидишь, что захочешь, чтобы она тебе горло вскрыла. «Режь! Давай. Вырежи мне сердце. Ну, чего ждешь? Отомсти!» Ты готов, готов протянуть ей нож. Если она тебя ненавидит, почему не дать ей тебя убить? Но ты ведь хочешь победить. Ты видел, как она вырывалась и как тебе было херово, и хочешь только, чтобы ей было хуже. Это не на войне в тебе открывается все плохое. Это везде, где никто не знает, на что ты способен).
Перед ним был уже не Рауль, а что-то другое, кто-то другой, незнакомый: жирный, тупой, бледнеющий с каждой секундой. Бесформенный сгусток. Нет, только не это, только не снова! Молотом обрушиться на себя. Он забыл, где находится, и все вокруг – поля, дороги, это жалкое место, которое называется домом, – забыло его. Солнце стало ярче; все замерло, похолодело, засияло. Он с трудом разобрал доносящиеся от сгустка слова.
– Мистер Вандерлу?
Да, его имя. Вспышка света говорит с ним. Солнце. Он перестал быть собой, сбросил маски – мужа, отца, наставника, солдата. Главное послание жизни прозвучало на языке, которого он не знал. В одно мгновение величие мира обернулось шуткой, невинность молодости – корыстной ложью. Он понял, что сгусток перед ним жаждет лишь одного – своего дьявольского удовольствия. Не совета, не дружбы. На Планта Вандерлу, героя, ему плевать. Незнакомец на коротких ножках явился над ним посмеяться.
– Рауль, какого черта?
– Что, в чем дело?
– Какого черта?
Но опять завыли сирены, опять огонь пулеметов, земля превращается в грязь и кровь, джунгли… Возьми себя в руки, возьми себя в руки!
– Приведи мою жену. – Он постучал пальцами по виску и посмотрел на бесформенный сгусток, щурясь от света, почти готовый взмолиться. – Приведи мою жену.
Рауль, подумав, сказал:
– Она у нас дома. С мамой.
– Срань, – пробормотал Плант. – У меня галлюцинация. Это не по правде, я… Я знаю. Если хочешь помочь. Чего-то нет. Тебя здесь нет, совсем.
– Что?
– Сукин ты сын, – сказал Плант. – Со своими девками. Повзрослей. Похудей и не долби людям мозги. Понял? Не долбись с ними. Не долбись!
– Простите, – попятился сгусток. – Что… Я не понимаю.
– Я тоже. – Он плакал. – Я тоже. Иногда так бывает, это… Я знаю, у меня галлюцинация. Я не спятил. Комок симптомов. Врач поможет, правда? Понимаешь? Лекарства не нужны, в жопу лекарства. Это моя правда, я прав! Понимаешь ты? Это я. Неудачник сраный. Я… Господи, Рауль, приведи мою жену. – (Я его убью. Убью. Он умрет. Он умрет.) – Нет, иди сюда. Иди сюда.
Сгусток осторожно придвинулся и опустился на колени. Он умрет.
– Знаешь, что бы я сделал на месте твоего отца?
– Я вообще-то не знаю, кто мой…
– На месте твоего отца, – сказал Плант, сжимая пальцы на шее, – я бы сгорел от стыда. – Он давил все глубже, чувствуя бульканье в горле. – Мне было бы усраться как стыдно. Уже стыдно. Из-за таких ушлепков, как ты, все и случается. Таких, как мы, мы тут заодно. Из-за нас все идет в жопу, и мне за тебя стыдно.
Сгусток сопротивлялся. Он вцепился Планту в плечи, толкался, мерзко хрипел, пытался сглотнуть, втянуть в себя воздух.
Плант знал, что именно он убивает. Пустоту, которая притворялась кем-то. Пустоту, надевшую маску. А под ней ничего не было. Его пальцы давили на шею, сжимались и дрожали от восторга, которому он раньше не давал воли. Где мой нож? Сука, я тебе горло вскрою, ты доигрался. Ты никто, травинка, я тебя буду крошить, пока таких, как мы, на свете не останется.
Крик со всех сторон. Кто-то вцепился в спину, ударил по лицу.
Плант усилил хватку, и лицо мальчишки потемнело – красивый багровый оттенок, толстые губы.
Голос его сына зазвенел от соседского дома, глубокий пустой голос Гордона, в кои-то веки пронизанный настоящим чувством:
– Пап? В чем дело? Пап?
– Господи, – сказал Плант, уставившись в пустое лицо Рауля. Потом поднял глаза и увидел, как сын, другой сгусток, приблизился, отбросил очки и схватил его за руку.
– Ты что делаешь?
– Парень. – Плант поглядел вниз. – Рауль.
– Что ты наделал?! – закричал Гордон Вандерлу.
– Плант? – Женский голос.
– Мам! – Голос мальчика. – Что это?
Плант почувствовал удар по лицу, но слабо, онемело: он все фиксировал – ход событий, распутывающийся клубок рассудка, – но не понимал, что это значит; его жена стояла на коленях над Раулем, держала его голову, гладила волосы; Гордон со смесью ужаса и растерянности (или восторга?) уставился на отца, который через несколько мгновений осмыслит, что сделал или не сделал, и вернется к своему обычному состоянию.
Сорви еще травы.
Ричард Леммер Ингредиенты[17]
Медсестра чуть не шлепается на задницу. Она бежит по больничному коридору, не замечая желтой таблички с надписью: «Осторожно: скользкий пол!» Начинает катиться, как по льду, но вовремя хватается за оконную раму. На этот раз обошлось без жертв.
Растерянный, убитый горем мужчина провожает медсестру взглядом, потом садится на пластмассовую скамейку и берет левую руку Моррис в свою правую.
– Почему… почему ты не рассказала мне раньше? Это случилось тогда же, когда ты получила шрамы?
Он вздыхает, трет поросший щетиной подбородок и наконец спрашивает:
– Как это случилось?
Глаза у него влажные. Не потому, что он расстроен. Просто он перестает моргать, если говорит о чем-то серьезном, – это сознательное решение.
Когда любишь кого-то, кажется, что знаешь все его грязные секреты: сколько фтора содержится у него в воде, сколько цианида в яблочных семечках, сколько жиров в обедах «Хэппи мил». Кажется, что знаешь обо всех его отметинках и трещинках – о гемофилии, кривых зубах, аллергиях.
Он сжимает левую руку Моррис. Ему так хотелось иметь детей. Своих детей.
Хотелось одевать их в хлопчатобумажные джемперы, произведенные этичными методами, девочек – в голубые, мальчиков – в розовые, каждым джемпером нанося удар по гендерным стереотипам. Кормить их детским питанием из экологически чистой картошки и морковки местного выращивания. Покупать традиционные игрушки, которые в достойных условиях и за достойную плату мастерят умельцы из стран третьего мира.
Теперь ему хочется одного – услышать историю, давным-давно похороненную и забытую.
* * *В тишине закрытого супермаркета скучающая кассирша в форме направляется к отделу «Кухни народов мира» со все еще холодным поддоном в руках, на котором штабелями лежат куриные сате. Целая груда куриных сате.
До финального матча Кубка Европы они пользовались спросом. Как и креветки из болот Бангладеш, где их за гроши разводят полуголые работники. Гамбургеры, производимые на месте вырубленных лесов Амазонии, вообще расходились как горячие пирожки. Лагер, который везут по бесконечным дорогам Европы дальнобойщики, тоже пользовался спросом, но с лагером так всегда.
За грудой куриных сате лица девушки не видно – только слышен глубокий голос с размеренными интонациями северной Англии:
– Я думала, он меня стукнет.
Все только покупают, покупают и покупают. Никто даже не задумывается, сколько людей по всему миру гнут спину ради того, чтобы один довольный покупатель смог пригласить друзей на барбекю. Проходит дождь, проносится буря, зародившаяся на высоте тысячи футов над Атлантическим океаном, – и урожай уничтожен. Все труды насмарку.
А некоторые покупают, покупают, покупают и не задумываются даже о тех людях, которые обслуживают их на кассе.
– Я ему объясняю: «Извините, сэр, без чека мы не можем вернуть вам деньги. Такова политика магазина». Но он же не слушает! У него же дерьмо вместо мозгов. Талдычит мне одно и то же. Еще и права покупателей приплел, придурок!
Джен исчезает в глубине ряда с мясными изделиями. Четыре девушки, раскладывающие товары в отделе «Кухни народов мира», смеются. Все они отлично ее понимают.
Джен возвращается, прислоняется к полке с макаронными изделиями и говорит:
– Иногда так и хочется плюнуть на эти их луковые колечки в кляре!
По другую сторону полок, в отделе «Здоровое питание», кто-то произносит:
– Кстати о «плюнуть»…
Потом тот же бестелесный голос, сочащийся сквозь пачки с разными видами сахара из дальних-дальних стран, добавляет:
– Подождите секунду.
Сахар – товар первой необходимости. Он всегда хорошо продается. Сахар из Фиджи, Маврикия и Свазиленда, где работники на плантациях не получают почти ничего, зато король, владелец Королевской сахарной корпорации Свазиленда, может подарить по новенькому «БМВ» каждой из своих десяти жен.
Пачка свазилендского сахара продолжает:
– Девчонки, сейчас я вам такое расскажу…
И эта пачка сахара, этот бестелесный голос, принадлежащий Аните, рассказывает им об игре.
Анитина сестра Маргарита тоже работает в супермаркете «Сейфвей», только в соседнем городке, Стейнсе-на-Темзе. Тамошние кассирши играют в игру под названием «Товародвижение», о которой узнали от подруги чьей-то подруги. Каждая из играющих вносит десять фунтов, а победительница получает все деньги.
Условия следующие: нужно проходить целый день, нося в себе заранее выбранный предмет – так, как может только женщина. Если сдаешься, то возвращаешь предмет на место – на ту самую полку, откуда взяла.