Она любила Булгакова нежно, страстно и самозабвенно. Только однажды он в предсмертные дни спросил:
«Любила ли ты меня?» – все остальное время Булгаков признавался ей в любви: «Ты для меня все, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобою на земном шаре».
«8 марта (за день до смерти): “О мое золото” (в минуту страшных болей – с силой). Потом раздельно и с трудом разжимая рот: го-луб-ка… ми-ла-я…» В минуты облегчения (записано по памяти):
«Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя. И если мне будет суждено жить еще, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Любовь моя, моя жена, моя жизнь».
Елена Сергеевна записывает:
«10 марта 1940 года, 16 часов 39 минут. Миша умер».
В эту трагическую минуту она сказала всего два слова: «Миша умер». Все… Конец счастья… Боль во всем теле. Спазмы в горле. Приходили люди. Соболезновали. Но почему-то никто не говорил, даже на панихиде, что умер гений. То ли боялись, то ли отчетливо не понимали это. Она им докажет, донесет до них, до всего света, что мировая литература потеряла великого писателя. Но нашелся человек, поэт, возможно, не менее великий творец, чем Булгаков, приславший ей письмо из Ленинграда. До Елены Сергеевны донесся трепетный голос Анны Андреевны Ахматовой, полный боли и сопереживания.
И нет тебя, и все вокруг молчит О скорбной и высокой жизни, Лишь голос мой, как флейта, прозвучит И на твоей безмолвной тризне.
Елену Сергеевну поразило удивительно точное понимание Ахматовой судьбы Булгакова. Она решила, что только такой же великий страдалец может так остро и глубоко почувствовать муки другого. Потом подумала, что немало в России людей, чьи жизни покорежены тоталитарным режимом. Булгакова поймут сотни тысяч, миллионы честных людей, он станет их любимым писателем. Ведь живы его произведения. Всю оставшуюся жизнь она посвятит тому, чтобы они были напечатаны. Об этом косвенно сообщалось даже в постановлении Политбюро.
…Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о наказании А. А. Фадеева. 23 сентября 1941 года:
«По поручению Секретариата ЦК ВКП(б) Комиссия Партийного Контроля рассмотрела дело о секретаре Союза советских писателей и члене ЦК ВКП(б) т. Фадееве А. А. и установила, что т. Фадеев А. А., приехав из командировки с фронта, получив поручение из Информбюро, не выполнил его и в течение семи дней пьянствовал, не выходя на работу, скрывая свое местонахождение. При выяснении установлено, что попойка происходила на квартире артистки Булгаковой. Как оказалось, это не единственный факт, когда т. Фадеев по нескольку дней пьянствовал. Аналогичный факт имел место в конце июля текущего года. Факты о попойках т. Фадеева широко известны писательской среде.
Бюро КПК при ЦК ВКП(б) постановляет: считая поведение А. А. Фадеева не достойным члена ВКП(б) и особенно члена ЦК ВКП(б), объявить ему выговор и предупредить, что если он и впредь будет продолжать вести себя недостойным образом, то в отношении его будет поставлен вопрос о более серьезном партийном взыскании» (впервые опубликовано в книге «Литературный фронт». – М., 1994. С. 67).
Елена Сергеевна для пьянок предоставляла Фадееву свою квартиру, надеясь, что он как-то повлияет на издание произведений мужа. Были ли у нее близкие отношения с Фадеевым? Неизвестно. Он добивался их, а она любила Булгакова.
Это постановление рассекречено сравнительно недавно, и вероятнее всего, Елена Сергеевна не знала о его существовании. В том, что она объявлена артисткой, нет ничего странного. Шел 1941 год. Война. Голод. Один из друзей Булгакова зачислил ее в труппу своего театра, чтобы она могла получать продуктовую карточку, положенную работникам тыла.
Но не Фадеев, а совсем другие люди, и в первую очередь Константин Симонов, напечатали роман «Мастер и Маргарита» в популярном тогда художественном журнале «Москва». Успех романа, даже с конъюнктурными сокращениями, был феноменален. Первое издание книги, включавшей кроме «Мастера» еще роман «Белая гвардия», продавалось в магазинах «Березка» только за валюту или обеспеченные валютой чеки. Елена Сергеевна в буквальном смысле слова выстрадала это издание.
Постепенно произведения Булгакова обретали жизнь. Последней вышла повесть «Собачье сердце», первая реквизированная у писателя рукопись. Позднее люди вспомнят о Булгакове не только как о писателе, но и человеке, который не мог творить без любви, одухотворяющей его, вспомнят, что еще живы избранницы его сердца, без которых не было бы этого гениального писателя и великой личности. И Елена Сергеевна подумает, открывая «Мастера и Маргариту»: «Я его не отдала. Я вырвала его для жизни».
Глава двадцать первая Вечная любовь
Из воспоминаний С. А. Ермолинского: «На следующее утро – а может быть, в тот же день, время сместилось в моей памяти, – позвонил телефон. Подошел я. Звонили из секретариата Сталина. Голос спросил:
– Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
– Да, он умер.
Трубку молча положили».
Отношение Сталина к Булгакову во многом осталось загадочным. Ни один диктатор не уделял столько внимания писателям и другим деятелям культуры, как он. Он, безусловно, жаждал бессмертия, но не в виде мумии, даже не в памятниках и бюстах своих, которыми услужливые ваятели заполонили страну, а в самом вечном – слове. Акыны, поэты, прозаики и драматурги бесконечно славили вождя, поднимая его величие до небес, он щедро оплачивал их труд, одаривая наиболее рьяных из них Сталинскими премиями. В кинофильме «Пархоменко» его роль играл артист театра, а позднее эстрадный конферансье Семен Львович Гольдштаб. Сталину показалось, что в роли, сыгранной Гольдштабом, чего-то не хватало, хотя был сохранен его акцент и внешне артист, отлично загримированный, очень походил на него. Сталин приказал в дальнейшем занимать в его киноролях только грузинских артистов. Но и этого ему показалось мало для того, чтобы остаться навечно в кино. Пленка в конце концов может истлеть, может сгореть, подожженная его врагами, последующим за ним властителем, тоже, как и он, пожелавшим сохраниться в истории. «Рукописи не горят», – донесли ему выражение Булгакова, и он мысленно согласился с ним. Он смотрел его «Дни Турбиных» десятки раз и пришел к выводу, что только Булгаков может достойно обессмертить его. Он, долго и упорно травя писателя, в конце концов добился того, о чем мечтал, – Булгаков решил написать пьесу о нем. Но прочитав ее, Сталин сначала растерялся, а потом разгневался – в пьесе он был не такой, каким уже десятки лет показывался народу, не бесконечно уверенный в себе, жесткий руководитель, очищающий страну от врагов народа, а какой-то романтический, мечтательный, местами даже размазня, короче – слишком похожий на других людей, а он был Сталин – сделанный из стали, твердый и непоколебимый, как сталь, со стальным характером. Таким его изображали писатели, но в пьесе Булгакова он был показан как человек, увлеченный революцией, а он ею не увлекался, он ее делал – стальными руками, стальным рассудком.
Грозен был тиран, неустанно и строго следил за литературой и последний роман писателя «Мастер и Маргарита» упрятал в спецхран с секретным замком, а если прочитал бы, то, возможно, узнал бы о том, что приводит человека к вечности и что бывает вечным в жизни. Но вряд ли бы понял истинный смысл произведения.
«За мной, читатель! – начинал Булгаков вторую часть романа. – Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»
Елена Сергеевна не могла забыть последние минуты его жизни и среди отдельных слов «Ну!.. Что дальше… Измучен… Отдохнуть бы… Тяжело…» он жалобно протянул: «Мама», прощался со своей «белой королевой». Искал Люсину руку, когда она сидела рядом. На ее ласковые слова утвердительно кивал головой… Когда она его поцеловала, почувствовал это, попытался улыбнуться губами… «После смерти лицо приняло спокойное и величественное выражение… Во время панихиды и кремации музыки не было, по его предсмертному желанию… Словно боялся, что музыка разбудит его и снова начнутся судороги, дикие боли… В жизни его были огонь, вода, но не было медных труб… Он не хотел, чтобы они звучали в траурные минуты…»
Насчет места своего вечного упокоения Булгаков не оставил завещания. Елена Сергеевна захоронила его прах в вишневом саду старого участка Новодевичьего кладбища, вблизи могил Гоголя, Чехова, Станиславского… На могиле установлен большой черный камень, но появился он там не сразу. Елена Сергеевна писала брату Булгакова Николаю:
«Мишина могила часто вызывает такое восхищение, что мне звонят незнакомые и говорят об этом. Я долго не оформляла могилы, просто сажала цветы на всем пространстве, а кругом могилы посажены мною четыре грушевых дерева, которые выросли за это время в чудесные высокие деревья, образующие зеленый свод над могилой. Я никак не могла найти того, что бы я хотела видеть на могиле Миши, – достойного его. И вот однажды, когда я, по обыкновению, зашла в мастерскую при Новодевичьем кладбище, я увидела глубоко запрятанную в яму какую-то гранитную глыбу. Директор мастерской на мой вопрос объяснил, что это – голгофа с могилы Гоголя, снятая, когда ему поставили новый памятник. По моей просьбе при помощи экскаватора подняли эту глыбу, подвезли к могиле Миши и водрузили… Вы сами понимаете, как это подходит к Мише – голгофа с могилы его любимого писателя Гоголя. Теперь каждую весну я сажаю только газон. Получается изумительный густой ковер, на нем голгофа, над ней купол из густых зеленых ветвей. Это поразительно красиво и необычно, как необычен и весь Миша – человек и художник…»
Елене Сергеевне казалось, что он уснул, точнее – ушел на время, чтобы вернуться умным, нежным и бесконечно талантливым. Вспомнились его строчки: «Был май. Прекрасный месяц май. Я шел по переулку, по тому самому, где помещается Театр… И потом были июнь, июль. А потом наступила осень. И все дожди поливали этот переулок, и, беспокоя сердце своим гулом, поворачивался круг на сцене, и ежедневно я умирал, и потом опять настал май».
В ожидании его возвращения она писала ему письма, озаглавив их «Письма на тот свет». В них она разговаривала с ним как с живым:
«Ташкент. 17 февраля 1943 года. Все так, как ты любил, как хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, одна. Это так редко бывает…»
«Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни. Наверное, такие они у тебя сейчас. На тебе белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дома после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных (пациентов), мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: “Как же я буду жить без тебя?” – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: “Ничего, иди, тебе будет теперь легче”».
Елена Сергеевна, вспомнив этот сон, удивилась, что встретилась там с Булгаковым-доктором, фантазия завела ее в годы, когда женой его была другая женщина и с этой женщиной у него была тоже счастливая жизнь. Она завидовала ей, обладавшей молодым и искрометным Булгаковым, той, о которой он почему-то не хотел говорить с нею, ни разу не отозвался о ней дурно. Елена Сергеевна могла увидеть ее на поминках по Мише, но не решилась на эту встречу. Сергей Ермолинский, драматург и мемуарист, едва ли не самый близкий друг Булгакова, записал: «Она (Л. Е. Белозерская. – B. C.) не имела никакого отношения к его жизни на Садовой, скорее всего, даже не видела “максудовской комнаты” (Максудов – главный герой «Театрального романа». – В. С). До переезда к застройщику на Большую Пироговскую жила с Булгаковым во флигеле, в Обуховском переулке. И уже никак не участвовала в его скитаниях в годы Гражданской войны, была в эмиграции. Тем не менее роман “Белая гвардия” посвящен ей!.. Лена не колеблясь сохранила это посвящение, хотя понимала его случайность. Она понимала, что роман написан о том времени, когда спутником Булгакова была Татьяна Николаевна Лаппа. Нет, это не “Бег”, это не работа над французскими переводами для пьесы и повести о Мольере, в которой могла помочь и помогала Любовь Евгеньевна. Роман этот – живой кусок его жизни, связанный с другой женщиной – его первой женой.
Он расстался с ней, когда дела его пошли в гору. Возникли шумные “Дни Турбиных”. И молодой автор был в легком угаре от успеха. Москва времен нэпа предлагала ему некую мнимую роскошь жизни. Ведь это нетрудно понять – после стольких лет тягостных будней. Но дело, конечно, не в этом. Случилось то, что Герцен назвал “кружением сердца”, когда отступает разум, умолкает совесть и не хочется оглядываться назад. Можно было еще найти искренние, сердечные слова, обращенные к близкому человеку, с которым было так много пережито. Не можно было – надо было! И еще это “посвящение”! Подведена черта. Конец. Мой бедный Миша! Не потому ли он всегда уклонялся от моих расспросов о Татьяне Николаевне? Не продолжала ли она жить в нем потаенно – где-то в глубине, на дне его совести, и как ушедшая первая жена, и как вина перед ней. В предсмертные дни это не могло не прорваться. Стыдясь и мучаясь, он попросил Лелю найти ее, чтобы сказать ей, выдохнуть прощальное «прости». Он ждал ее прихода. Ему надо было очиститься от гнетущей вины перед женщиной, чья обида была горше обыкновенной женской обиды, а гордость – выше тщеславия. Никакие годы не стерли памяти об этом. Она не пришла. Ни единым словом не напомнив о себе, она исчезла, и он так и не узнал, где она. И потом, когда возник шум вокруг его имени, он словно не коснулся ее… Нет, это не писательская вдова!»
Судьба забросила Татьяну Николаевну в далекое угольное сибирское Черемхово. Узнав о смерти Булгакова, она села на ближайший московский поезд, злилась на себя, ведь собиралась в Москву в марте, но из-за ужасных холодов перенесла поездку на апрель. Прямо с вокзала поехала к Леле:
«Она мне все рассказала, и что он звал меня перед смертью… Конечно, я пришла бы. Страшно переживала тогда. На могилу сходила. Потом мы собрались у Лели. Надя, Вера была, Варя приехала. Елены Сергеевны не было. У нее с Надей какие-то трения происходили. Надя считала, что Миша занялся Сталиным ради Лены, ранее привыкшей к богатой жизни. Брата по-мужски оправдывала, а Лену не одобряла. Посидели, помянули. В стороне там маска его посмертная лежала, совершенно на него не похожая…»
Не похожая на того, каким она знала Мишу, потом уже постаревшего, измученного и истерзанного. Леля сказала, что он собирался завещать ей гонорар за все свои произведения, написанные до 1925 года, но, видимо, смертельно больной, ослабевшей рукой до последних дней правивший свой бессмертный роман, просто физически не смог, не успел сделать этого.
У каждого человека своя судьба, которую он выбирает иногда вне здравого смысла, вне логики. И пусть они с Мишей разошлись глупо, но то недолгое счастье, которым одарил Михаил Тасю, победило в ней обиду на него и продлевало ее жизнь.
Татьяна Николаевна последние годы жила в Туапсе. Она вышла замуж за адвоката Давида Александровича Кисельгофа, с которым была знакома давно и встречалась в одних компаниях, где бывала с Мишей. Из Москвы они переехали к матери Давида в Туапсе. Он работал юристом на машзаводе. При нем она никогда не вспоминала о Михаиле, пусть он остается в ее сердце. И лишь однажды заговорила о нем, когда Давид привез из Москвы устный рассказ Булгакова, записанный, вероятно, Еленой Сергеевной и напечатанный на тонкой папиросной бумаге. Давид читал его и смеялся вместе с Тасей.
Один из главных гонителей Булгакова – Федор Федорович Раскольников, будучи начальником Главреперткома, решил на одном из Никитинских субботников обсудить свою пьесу «Робеспьер».
«Раскольников кончил чтение и сказал после весьма продолжительных оваций:
– Теперь будет обсуждение? Ну что же, товарищи, давайте, давайте… – Сказал это начальственно-снисходительно.
Начал Берсенев:
– Так вот, товарищи, мы только что выслушали замечательное произведение нашего дорогого Федора Федоровича! (Несколько подхалимов воспользовались случаем и опять зааплодировали.) Скажу прямо, скажу коротко. Я слышал в своей жизни много потрясающих пьес, но такой необычайно воздействовавшей на меня, такой… я бы сказал, перевернувшей меня, мою душу, мое сознание… – нет, такой я еще не слышал! Я сидел как завороженный, я не мог опомниться все время… мне трудно говорить… так я взволнован! Это событие, товарищи! Мы присутствуем при событии! Чувства меня… мне… мешают говорить! Что я могу сказать? Спасибо, низкий поклон вам, Федор Федорович! (И Берсенев низко поклонился Раскольникову под бурные овации зала.)
Таиров начал, слегка заикаясь:
– Да, товарищи, нелегкая задача – выступать с оценкой такого произведения, какое нам выпала честь слушать сейчас! За свою жизнь я бывал много раз на обсуждении пьес Шекспира, Мольера, древних – Софокла, Еврипида… Но, товарищи, пьесы эти, при всем том, что они написаны, конечно, великолепно, – все же как-то далеки от нее! (Гул в зале! Пьеса-то тоже несовременная!) Да, товарищи!!! Да! Пьеса несовременная, но! Наш дорогой Федор Федорович именно гениально сделал то, что, взяв несовременную тему, он разрешает ее таким неожиданным способом, что она становится нам необыкновенно близкой, мы как бы живем во время Робеспьера, во время Французской революции! (Гул, но слов разобрать невозможно.) Товарищи! Товарищи! Пьеса нашего любимого Федора Федоровича – это такая пьеса, поставить которую будет величайшим счастьем для всякого театра, для всякого режиссера! (И тут Таиров, сложив руки крестом на груди, а потом беспомощно разведя руками, пошел на свое место под еще более бурные овации подхалимов.)