Сердился «оборотень»… Колосов едва не, ухмыльнулся, услышав рассказ. Баринов цветисто заговорил о методах самоконтроля и адаптации к природным условиям, о тибетском учении «изживания навыков цивилизации», о тренировках таких столпов карате-до, как Масутацу Ояма и Масаюки Хасатака. О путях выживания «без всего», выработанных школой Кекусинкай. У Колосова уже голова шла кругом, а Баринов все сыпал названиями дисциплин, преподававшихся в базаровской школе: «готтон-но» — искусство маскировки в связи с теорией пяти элементов; техника «тейхендзюцу» — искусство передвижения: падения, прыжки, перекаты, кувырки (Колосову вспомнился Базаров, катавшийся по мокрой росистой траве), техника «шинби» — умение сливаться со средой; техника бросков, захватов и удушений…
Последнее Колосов попросил осветить поподробнее. И опять получил нескончаемую лекцию, обильно пересыпанную цитатами из учений отцов джиу-джитсу и айкидо.
После общения с Бариновым Колосову стало тоже казаться каким-то не правдоподобным, что психически больной Базаров разбирается во всем этом. И более того — учит других!
И видимо, неплохо, потому что, по свидетельствам Баринова, школа выживания начинала процветать.
Кое-какие справки Колосов постарался навести и через своих знакомых, в основном прежних сотрудников спецподразделений МВД и ФСБ в Российской ассоциации боевых искусств. Базарова там знали. Говорили разное. Кто крутой, но настоящий профи, другие же усмехались презрительно и загадочно. Однако в подробности никто не вдавался.
Кое-кто упомянул о конфликте с руководством, как о главной причине ухода Базарова из ассоциации. Но дело заключалось не в каких-то причудах базаровской психики, а в обычной финансовой сваре: кто-то кому-то недоплатил, кинул и…
Катя, со слов Колосова, знала и о тщетных попытках разговорить единственного возможного очевидца по делу. В Раздольске срочно разыскали бомжиху Серафиму. Никита, оказывается, тоже не забыл сцены во дворе раздольского отдела.
Он предполагал, что полоумная нищенка застала «оборотня» во время одной из охот на месте преступления. Но вот что именно увидела Серафима: расправу ли над очередной собакой или же над Антиповым-Грантом, Яковенко или Соленым? Бомжиху ласково и терпеливо обрабатывали и участковый Сидоров, и следователь прокуратуры. Последний после каждой беседы тщательно проветривал кабинет и ворчал: «Где это видано, чтоб на одного дурака вторая ненормальная дура давала показания? Да с такими протоколами допросов нас в суде на смех поднимут!» Однако истина была небезразлична и ему.
Слишком много ненормальных… Это начинало постепенно тревожить и Катю. Только она не высказывала своих соображений вслух. И так уже ее ежедневный вопрос: «ОН сказал, где Лиза?» — доводил Колосова до тихого бешенства.
Однако Колосов, добровольно раскрывший перед Катей почти все раздольские карты, не говорил ей об одной важной детали. Работу с Базаровым по поводу исчезновения гражданки Гинерозовой он держал на особом контроле. Этим и занимался в Раздольске Халилов, освободившийся наконец после передряги в Октябрьском СИЗО. Кстати, имена двух сокамерников Акулы, подозреваемых в его убийстве, он привез в личном рапорте Колосову, сразу же подшитом в агентурное дело. Касьянов, в производстве которого по-прежнему находилось дело по убийству Игоря Сладких михайловской преступной группировкой, принял работу Халилова, к сведению. И присоединил октябрьский эпизод к прежним «грехам» Бриллианта Гоши. Благо свидетельская база и негласная информация Халилова теперь это позволяли.
Но сейчас Ренат начинал новые и трудоемкие контакты с «психом-вервольдом»: Базарова неожиданно для него перевели в другую камеру, где у него оказалось двое соседей. Одновременно с переводом, там же в Раздольске, его навестила группа врачей-психиатров из Института им. Сербского, решивших лично взглянуть на «оборотня» — ликантропа перед стационаром. Они долго и обстоятельно беседовали с Базаровым. Правда, выводами врачи делились с прокуратурой и Колосовым скупо: ну что ж, больной контактен, в убийствах своей вины категорически не признает, насчет «ночных охот» шутит, уклоняется от прямых ответов, исповедует крайне правые политические взгляды, к своему нынешнему тюремному заключению относится как к недоразумению, впрочем, особого интереса не проявляет, его, пожалуй, больше волнуют события в югославском Косове — этнический конфликт между сербами и албанцами, о котором он слышал по радио.
В новой камере было радио, и это, кстати, не было случайностью.
«Ишь ты, — подумал тогда Колосов. — Косово психа интересует, надо же…»
Вечером он читал рапорт Халилова — там было то же самое. Вервольд был тихим молчаливым сокамерником.
Только по ночам… По ночам он иногда вставал и долго и монотонно кружил по камере, мягко ступая босыми ногами по ледяному бетонному полу. Как тень или зверь в клетке.
Халилов медленно, но неуклонно начинал продвигаться к главной цели: выяснить, где труп девушки. Заставить, уговорить, убедить, припугнуть психа, чтобы сломался, сознался и показал место захоронения. Это была долгая продуманная осада. К ней по всем правилам тактического искусства полагался и отвлекающий маневр — лобовая атака. И на роль психологического тарана Колосов выбрал Дмитрия — поэтому сам предложил тому свидание с братом. Пусть поговорят, а уж реакцию «вервольда» мы потом в камере понаблюдаем…
Но свидание близнецов, разрешенное Касьяновым, не принесло почти никакого результата. Дмитрий о беседе с братом молчал, и на него тяжело было смотреть, когда Степана уводил конвой. Колосов не стал лезть парню в душу: захочет — скажет, а скорее всего — нет. А вранье его слушать…
О СВИДАНИИ БЛИЗНЕЦОВ УЗНАЛА И КАТЯ. ОНА ДАЖЕ И НЕ ПРЕДПОЛАГАЛА, ЧТО ЭТО ВСЕ СНОВА КОСНЕТСЯ ЕЕ. И КОСНЕТСЯ ВОТ ТАК…
Она сидела на работе — вернулась с брифинга, посвященного вечным, набившим оскомину проблемам вневедомственной охраны. Коллеги передали, что ей несколько раз звонил мужчина. Катя подумала: наверняка Мещерский. Сережка после задержания Базарова был в тревожном недоумении.
Через своих родственников и родственников семьи Кравченко он знал, как восприняли этот демарш в кругу, где вращались Базаровы, — как «произвол и надругательство над известной семьей, где и так столько горя»… По просьбе родных и знакомых Мещерский буквально оборвал телефон Колосова. Они встретились, и Никита показал приятелю пленку задержания, а также кое-какие снимки с места убийства Гранта и Яковенко.
Незнакомец снова позвонил без четверти шесть — Катя уже собиралась домой. Она хотела крикнуть в трубку привычное: «Сереженька!», как вдруг узнала голос:
— Катя, я хочу вас видеть. Я у Зоомузея, рядом. У меня машина. — Это был Дмитрий. Ни «здравствуй», ни «привет» — «хочу видеть» звучало как приказ. Катя подчинилась. Близнецу она была многим обязана. Надо уметь быть благодарной, не задавая лишних вопросов.
Дмитрий выглядел из рук вон плохо, и Кате стало его мучительно жаль. Великая сушь в глазах — помнится, Булгаков писал так в своей «Белой гвардии». Катя не понимала аллегории, хотя она ей всегда и нравилась. Теперь, увидев глаза Дмитрия, она поняла — и верно, ВЕЛИКАЯ СУШЬ…
Он завез ее в бар у метро «Театральная», напротив бывшего Дома союзов. Бар был дорогим и еще полупустым, все веселье, видимо, начиналось с восьми. Дмитрий заказал первое, что попало под руку, оказалось — текилу. Даже не поинтересовался: хочет Катя пить это кактусовое пойло — нет ли…
Она видела его руки: сильные кисти, набухшие узловатые вены. Браслет золотых часов на широком запястье.
— Кать, я его сегодня видел там, у вас… у них… — Дмитрий взял бокал, сжал, поставил, не отпив ни глотка. — Этот тип из Раздольска, Колосов, что ли, его фамилия, — дал нам со Степкой свидание. Предложил мне… предложил склонить его признаться. Мол, деле сразу ускорится, его в больницу переведут, лечить будут.
Катя выжидательно безмолвствовала: понимала, что Дмитрий хочет говорить сам.
— И я попытался, Кать. Честно попытался.
— Вы спросили у него, где Лиза?
— Да. Умолял сказать. А он сказал, что я… я дерьмо, — Дмитрий смотрел на свои щегольские начищенные ботинки. — Он не хочет говорить даже мне.
— А вы надеялись, что он скажет все?
Дмитрий кивнул.
— Кать, это все как мышиная возня… Бардак полнейший.
Я никогда не думал, что уголовное дело начинается и идет вот так беспощадно, как молотилка, хотя сам юрист и… Только попади. Он же болен, Катя, они же знают, чем он болен, зачем же они все это с ним делают?
Такой наивный вопрос в устах этого деляги-яппи был столь странен и жалок, что… У Кати снова сердце сжалось.
Что ему ответить, кроме:
— Дима, от вас теперь мало что зависит.
Что ему ответить, кроме:
— Дима, от вас теперь мало что зависит.
— От меня? — Дмитрий как-то странно на нее смотрел. — От меня… Да уж.
Что-то появилось в его взгляде иное. Катя вдруг почувствовала, что ей стало тревожно.
— Я совсем один, — сказал Дмитрий. — Как пес. Никого рядом. Никогда не думал, что это так будет… Не страшно, а…
Я вообще мало чего на этом свете боюсь, Катя, а противно, тошно.
Она почувствовала его тяжелую, горячую руку на своей руке. Он толчком отодвинул полный стакан.
— Поедем сейчас ко мне, — интонация у него не поймешь — просьба, приказ. — Я совсем один. Я не могу. Поедем, Кать, а?
Ей вспомнилось Лизино многозначительное предупреждение: «Завезет к себе на квартиру, напоит и…»
— Или братец маньяка нас уже не устраивает? Так, что ли? — Он смотрел на нее чуть ли не с презрением. Губы его кривились. Только презрение было вымученным, напускным, а под ним в глубине глаз, измученных тревогой и болью, извечная мужская мольба «пожалеть, войти в положение».
— Дима, я не заслужила таких слов от тебя.
— Ты же сама сказала тогда ночью: у нас будет время. Ну?
На колени вставать? Так ведь я не встану, Катя.
«Ты» в его устах после всех настойчиво-церемонных «вы» было похоже на «ты» его брата, там, в Раздольске, в джипе, в школе…
— Дима, я не могу. ВОТ ТАК я не могу.
— Вадька никогда не узнает. И клянусь… если что-то не так у нас с тобой будет, если плохо, я… я никогда больше, Катя, ни одним словом… Пожалуйста. Я просто не могу быть один. Я с ума сойду!
— Но это не лекарство от одиночества.
— Да брось ты! Лекарство, и ты сама это отлично знаешь.
Пилюля сладкая.
— Это невозможно.
— Для меня невозможного нет! — Но он все же убрал руку. — Значит, все мои слова, просьбы, для тебя… ничего не значат?
Катя поднялась. Когда тебя вот так шантажируют, то…
— Мне пора идти.
Он выпрямился. Кате очень трудно было выдержать его взгляд.
— Не надо меня провожать, Дима. Тут метро, я прекрасно сама доеду. Она сдернула со столика сумочку.
Дмитрий и ухом не повел. Уплатил бармену. По тому, как он держал в руках бумажник, было видно — с деньгами он умеет обращаться и счет им знает. В машине они молчали.
Дмитрий включил магнитолу на полную громкость: снова Игги Поп «Пассажир». Когда они останавливались у светофоров, окружающим могло показаться, что им чертовски весело — так гремела музыка.
У ее дома он нажал кнопку, открыв дверь машины. Катя, однако, медлила выходить: этот парень сейчас в таком состоянии, что… Но утешить его так, как ему хотелось, она не могла. Ей вдруг пришла в голову ужасная мысль, а что было бы, если бы на его месте оказался Степан? Но и расставаться так враждебно тоже было невозможно! Достаточно угрызений совести от той последней встречи с Лизой.
— Дима, милый мой, послушай меня, — Катя попыталась сама взять его руку, но он не шевельнулся. — Я к тебе очень хорошо отношусь, и, наверное, в другой бы ситуации я… мы… Ты столько для меня сделал, ты сам не понимаешь, что для женщины значит такой вот поступок, но… Но я не могу так. Сейчас, после всего, что с нами произошло, не моту. Неужели ты не понимаешь?!
Она чувствовала, что роняет себя в его глазах. И черт с ней, с этой гордыней! Она просто обязана сказать ему! Прав ведь Никита тысячу раз: из-за глупого снобизма, гордыни, недоверчивости, предрассудков, наконец, люди совершенно разучились говорить друг с другом о самом главном!
Он достал сигарету из «бардачка», щелкнул зажигалкой.
Кате вдруг вспомнилось, что в самую их первую встречу на Ваганькове он сравнил солнце с пауком…
— Димочка!
Он резко обернулся: у женщин ведь семь Пятниц на неделе. Оттолкнут сначала, а потом…
Катя протягивала ему «блюблокерсы». Они так и лежали на дне ее сумочки все это время. Он молча забрал их у нее.
Потом машина его развернулась и медленно поехала в сторону Крымского моста. Кате показалось, что ему сейчас все равно куда ехать, лишь бы не одному. А у Парка Горького всегда можно снять на ночь дешевую уличную проститутку.
Глава 29 ПРИКОВАННЫЙ…
— Я ДОЛЖНА ЕГО ВИДЕТЬ, НИКИТА, ПРОШУ ТЕБЯ…
— ЭТО НЕ ЗООПАРК!
Колосов стоял, демонстративно отвернувшись к окну.
В Раздольске снова шел дождь — в его мутной пелене тонул двор отдела, а «газик» — «канарейку», затормозившую посреди разлившейся лужи, можно было принять за ярко раскрашенный баркас.
Катя прислонилась спиной к двери колосовского кабинета: так просто она не уйдет.
— Я хочу ЕГО видеть. Мне необходимо говорить с ним, — повторила она зло и упрямо. — После всего, что я для тебя, Никита, сделала, ты не смеешь мне отказать. Просто не имеешь права!
Колосов обернулся: ого, уже начали считаться, кто сколько сделал по этому делу. Как это на Катерину Сергеевну не похоже!
— Димке ты же позволил увидеться с ним, — произнесла Катя уже тише.
— Он его брат.
— Но ведь расчет твой все равно не оправдался!
Колосов прищурился: расчет… на что, Катерина Сергеевна, милая ты моя!
— Он молчит, Катя. Ни в чем не сознается, — сказал он спокойно. — И в этом ничего необычного нет. А с братцем его мы действительно надеялись на… на то, что, как ты говорила… ну, в общем, на то, что они близнецы, очень близкие друг другу. Маленько промахнулись.
— Я тоже должна его видеть. — Катя упрямо мотнула головой. — Я хочу спросить у него только одно: где Лиза, Вы все равно вот так ничего у него не узнаете.
— ТАК, это как же?
— Так подло: заставляя его брата играть роль Иуды!
Колосов почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, словно она ему оплеуху вкатила — да за что?!
— Катя, ты будешь жалеть о том, что сейчас говоришь.
Она отвернулась. Потом быстро пересекла кабинет, села на стул. Сжалась в комок.
— Прости, Никит. Я сама не знаю, что со мной. С нервами стало как-то… дрянь, в общем. Ну разреши, а? Ведь тут только в ИВС спуститься. Мне необходимо видеть Степку. Даже если он не станет ничего мне говорить, все равно я… Я хочу сама посмотреть, убедиться…
— В чем? В чем ты хочешь убедиться. Катя? Кто неделю назад убеждал меня тут с пеной у рта? — Колосов чувствовал, что вот-вот готов и сам взорваться и наговорить ей такого, чего она ему долго не простит.
— Я хочу сказать самой себе: все, Лиза мертва и он ее убил.
А сейчас вот так я… я не могу себе этого сказать. Мне нужно услышать это от него или увидеть по его лицу, что…
— Физиономистка какая!
— Не физиономистка, а… Мне, может быть, тяжелее всех вас общаться с ним. Но это необходимо, я должна. Это мой долг перед Лизой… — Катя запнулась, вздохнула тяжко. — Я не могу это сбросить с себя.
— На мне дело висит, Катя, раскрытие! А раскрыто дело еще не до конца, я сбросить его с себя не могу, потому что не все еще сделано: признания не получено, орудие, которым он раны наносил, не найдено!
— И не только поэтому, Никита. Меня ты не обманешь.
И не надо повышать на меня голос.
Они смотрели друг на друга. Потом Колосов устало махнул рукой, буркнул:
— Развели тут зоопарк, смотрины, черт! — и рывком начал набирать номер начальника ИВС.
Они ожидали в следственном кабинете изолятора, когда усиленный конвой приведет Степана Базарова. Катя ощущала, как противно начинает сосать у нее под ложечкой. Это был не страх, не слабость, не прежнее нездоровое любопытство. Правда была в том, что все эти ее настойчивые «я должна его видеть» сводились к одному: вот так просто она освободиться от этого ужасного человека не могла, даже несмотря на то, что каждый раз при воспоминании о видеопленке задержания к ее горлу подкатывал клубок тошноты. Говорят, клин клином вышибают. Может быть, новая встреча лицом к лицу освободит ее от того, что ей мешает жить.
То, что его брат Дмитрий предложил ей себя в качестве утешения, лекарства, тоже не давало ей покоя. Ведь это и вправду — лекарство. ОН УГАДАЛ ЭТО САМЫМ СТРАННЫМ ОБРАЗОМ. Для нее — пилюля от этого ужасного, как говаривали в старину, греховного наваждения — ибо кто есть близнецы, как не один человек в двух лицах? А для него, Димки…
От чего же он хотел лечиться ею, Катей? Только ли от одиночества, обрушившегося на него после крушения семьи?
Катины путаные мысли прервались: конвой ввел Степана.
Она ожидала увидеть его… Психбольной, вервольд, оборотень — каких только ассоциаций у нее не возникало! Обезумевшее существо, грязный, лохматый, небритый, страшный — как тот цыганский юродивый кодлак, как он сам себя называл…
Но Базаров выглядел вполне нормально, если даже не сказать — прилично для провинциального ИВС: гладко выбрит («Неужели ему бритву дают?» подумала Катя), подтянут.
Одет в свежий фланелевый костюм «Рибок», а прежде в школе ходил в каких-то обносках.