Одет в свежий фланелевый костюм «Рибок», а прежде в школе ходил в каких-то обносках.
Кате он опять вроде бы и не удивился (как тогда, у цыган).
У него вообще был такой независимо-отрешенный вид, словно его уже ничто удивить не может. Он скользнул по фигуре Колосова оценивающим взглядом, чуть усмехнулся.
— Привет.
Катя сглотнула: прежний страх внезапно пропал. Но чувствовала она себя теперь дура дурой: ну и зачем пришла? Как начинать с ним разговор? Надо было хоть подумать, с чего…
Степан подошел к стулу, намертво привинченному к полу.
— Я могу сесть?
Колосов кивнул. Отметил: конвой стоит в дверях. Лица у милиционеров настороженные, напряженные. Он покосился на Катю: ну, что дальше-то, барышня?
Она уселась напротив Базарова за стол, за которым следователи обычно корпят над машинкой, допрашивая арестованных.
— Здравствуй, — ее голос звучал не слишком уверенно.
— Здравствуй.
Она взглянула на Колосова, и Базаров заметил этот умоляющий взгляд.
— Пусть лишние уйдут, — заявил он громко.
Колосов хмыкнул: великие пираты, да этакой наглости…
И словно на острый гвоздь, наткнулся на взгляд Базарова.
— Она ко мне пришла, — сказал он, протянул руки перед собой. — Ну на, прикуй меня к батарее. И успокойся. Мы только поговорим. Одни.
Никита хотел уже кивнуть конвою: уводите наглого придурка. Эта чертова «свиданка» начинала ему действовать на нервы. Но Катя поймала его за руку.
— Никита, подожди, ради бога, пожалуйста. Мы и правда только поговорим. Выйдите. Ну, на минуту хотя бы!
Колосов глянул на конвой: те были непроницаемо-спокойны. По инструкции — не положено, но ты же начальство из Главка, тебе и решать. Один молча отстегнул от пояса наручники. Позвенел цепочкой.
Колосов приковал Базарова не к батарее (это хитрости РУОПа, пусть и монополию держат), а к металлической ножке стола. Завел за нее цепь и защелкнул наручники, заставив тем самым Базарова невольно податься вперед, ближе к Кате.
Когда лишние вышли, Степан легонько подергал цепь, снова усмехнулся.
— Прикованный Прометей, надо же… яркое зрелище, Катюш, а? Как и прежде, да? Я это сразу понял, еще на Посвящении, что к ярким зрелищам ты неравнодушна. Ну и зачем пожаловала? За тем же, что и Димка позавчера? Уговаривать, что ли?
Катя смотрела на его руки — их разделял только стол. Вопрос, который она повторяла про себя тысячу раз: «Где Лиза?» — теперь словно умер. Пауза становилась угнетающей. И неожиданно для самой себя Катя вдруг спросила:
— Я хочу знать: что такое быть медведем?
Лицо Степана потемнело. Напускное спокойствие слетело. Он закрыл глаза. Катя так и не увидела, что отразилось в его темных зрачках.
— Они говорят — я сумасшедший, — тихо сказал Базаров.
— А ты? Что ты сам думаешь об этом? — Катя чувствовала: беседа начата вроде бы правильно. Бог, как говорится, пронес на первых порах, и теперь…
— А я отвечаю: я нормальней всех вас!
ТО, от чего Кате так хотелось освободиться, тисками сдавило ей горло.
— Они знают, чем ты болен, Степан. Ведь ты же серьезно болен.
— Они ни черта про меня знать не могут! И ты не можешь знать, — он дернул руки, стол дрогнул. — Никто не может знать, потому что… я сам про себя не знаю, я…
— Может, ты не помнишь, что с тобой было?
— Я все помню. Все! Ну, что со мной было? Отчего ты таким трагически-дурацким голосом это шепчешь? Что со мной было?
— Я видела пленку, когда тебя задерживали. Это жуткое зрелище.
— Я придушил шавку — господи ты боже мой! — Степан снова дернул руки. Она сама на меня бросилась, эта тварь.
Что, надо было ждать, когда она кишки мне выпустит?
— Но ты и раньше это делал. Разве не правда? И не только с собаками. И тебе ЭТО нравилось.
— А ты что, из общества защиты природы, что ли?
— Для чего ты убивал животных?
— Все равно вы этого не поймете, ни ты, ни эти твои…
Я хотел испытать себя, исправить кое-что в себе. Человек изуродован цивилизацией, пойми ты! Мы — вырожденцы, слабые, хилые, больные, трусливые. Мы как дети — брось нас, и мы подохнем. Но разве человек был таким создан изначально? Да он и разумным-то стал только потому, что всегда был хищником — любил свежую кровь, мясо, жаждал свободы, охоты. Леса, горы — вот был его мир, его привычная стихия, города появились потом, прошло много тысяч лет и…
Человек жил как бог — вступал в битву, когда хотел жить, шел по следу, охотился, убивал, когда хотел жрать. Человек был самим собой, а не жалким выродившимся подобием…
И я хотел себя испытать. Прежде чем учить других, я хотел понять все сам. Постичь этот мир, который никто из вас уже постичь не способен. Если бы ты могла узнать то, о чем меня спрашиваешь! Как дышится там ночью, какие запахи, звуки, какие соблазны, какое там небо, как там хорошо…
— Где там? В чаше? В лесу? В медвежьей берлоге? — Катя смотрела на его лицо: углы рта начинают подергиваться, словно нервный тик пошел… Не слова, а сам тон, манера говорить — что-то в нем действительно изменилось с тех пор, что они не виделись. Она отвела взгляд. Помнится, когда она училась в университете, их водили в Институт им. Сербского на лекции по судебной психиатрии. И там один душевнобольной, тоже молодой, здоровый парень, с таким же жаром и душевным подъемом описывал свое состояние: у него в груди мина с часовым механизмом. Захочет — Москву взорвет ко всем чертям. Не трогай, не трогай, шарахнет! Помнится, он обстоятельно объяснял, почему он так уверен, что мина — в нем. ТАКИЕ все могут объяснить. И весьма красноречиво и убедительно…
— Лиза мне рассказывала про тот твой сон, — сказала она тихо, потому что он молчал. — Медведь тащит женщину в чащу… А я на нее похожа?
— Нет, — он смотрел в пол. — Совершенно не похожа.
— А тот медведь в твоем сне был ты? — Косноязычный, странный вопрос, но Катя знала: уж он-то поймет ее как надо, потому и задала очень серьезно.
— Нет, никогда.
— Это был бурый старый медведь, да? Он жил в старом доме… там, на даче. И порой ему очень хотелось уйти оттуда, он был как в клетке, и он уходил… в лес, да? В ту самую чащу из сна?
Базаров молчал. Лицо его пошло красными пятнами. Катя тщетно ждала ответа. Потом задала новый вопрос, тоже повисший в гробовой тишине:
— ЗАЧЕМ ТЫ УБИВАЛ ЛЮДЕЙ?
ПАУЗА. Она слышала его дыхание.
— Или их убивал тот медведь? Тот, что жил на даче, тот, чья шкура… чью шкуру ты…
Он резко вскинул голову. Губы его кривились. Но тон был спокойным, даже насмешливым:
— Я в камере сейчас сижу с двумя… КАТЬ, ХВАТИТ ОБ ЭТОМ. ХВАТИТ, Я СКАЗАЛ!! Слушай теперь меня… Так вот, я в камере сижу с двумя хмырями. Один целыми днями байки травит, сколько раз он с бабами может, какая следовательша у него по делу мировая-медовая, какое у нее декольте до пупка. И что, мол, рано или поздно прижмет он ее спиной к полу — доведет, мол… А второй… Второй утверждает, что тоже по расстрельной сидит. Косить вроде под дурака задумал. Мне завидует — тебе, мол, и косить не нужно, врачи и так подтвердят… Втолковывает все мне, признаваться склоняет: чем больше, мол, на себя возьмешь, чем чуднее по-психически объяснишь, что делал и почему, тем меньше, мол, веры потом на суде будет. С психа-то какой спрос? Целыми днями меня вот так обрабатывают с двух сторон. Так вот, Катя. Хватит тебе пристяжной в этой сучьей тройке быть. Со мной ЭТО не пройдет, ясно? Я сказал — баста! Так и передай своим этим… Я все понимаю. Все. И со мной вот такое бесполезно, эти ваши сволочные подходцы… Я ученый, знаю, как и что. Передай: пусть заберут из камеры обоих. От греха.
Иначе… иначе это первые будут, которых я завалю.
Катя замерла.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты, Димка говорил, в ментовке этой не первый год: шевели мозгами поймешь.
— Ты хочешь сказать, что сокамерники будут первыми…
Что ты до сих пор никого не убивал, что ли?
Базаров откинулся на спинку стула.
— Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ. Никого, ясно тебе? Дрался — да, учил дураков да, но убивать… Не потому, что я слабак, а потому, что… Я Димке матерью нашей поклялся в этом, а он… Ладно, стерплю. Он спасти меня хочет от вышки, адвоката-придурка слушает. Дурака из меня сделать полного хотят, что взять с большого шизика — мозг, видишь ли, у меня травмирован… А я здоров, ясно вам?! Врач еще тогда, в больнице, мне сказал — полностью здоров, парень. Я и чувствую себя здоровым, всех вас, вырожденцев, переживу еще, он скрипнул зубами. — И что мое — во мне. Я не хочу об этом больше говорить. Ни с кем. Это во мне, со мной и умрет.
А остальное…
— Где Лиза? — Катя встала. — Ты и ее, значит, не трогал?
Тогда где же она?
— Не знаю я! Зачем мне было ее трогать? Эту дуру, эту распутную грязную истеричку… Да если бы я только захотел, у меня бы таких, как она, — от Москвы до Питера очередь стояла… А зачем мне было убивать этих… я даже, кто они такие, не знаю — суют под нос на допросах фотографии каких-то дохляков… Я не идиот, поймите же вы, я не совершаю бесцельных поступков! Для чего мне было убивать этих незнакомых людей? Ну зачем, для чего, скажи, ну?!
— Разве кровь у нас и животных не одна и та же на вкус?
Ты же сам признался — кровь тебе по вкусу. — Кате резануло слух, что он вот так сказал про Лизу: господи, что за человек?
Ему ее даже не жаль.
Базаров смотрел на свои скованные руки. На лице у него появилась какая-то странная улыбка, та же, что и в ночь разгрома цыганского праздника, слабая, смутная, шалая какая-то…
— Нет, кровь, я думаю, разная на вкус. Не пробовал вашу, не знаю… Такие, Катя, вопросы задаешь странные. Кто из нас маньяк? Ей-богу, Катя, не пойму — я или ты?
Звякнула цепь наручников.
— Уходи, — он тоже пытался подняться. — Убирайся отсюда. И запомни, что я сказал. НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ КОНЧЕНО. Я все помню и все понимаю. Слышишь, ты? Я переживу вас всех. И мы еще посмотрим, поглядим, кто из нас сумасшедший!
— И как беседа прошла? — спросил Колосов весьма развязно, едва только конвой, отстегнув наручники, увел Базарова в камеру.
— Плохо. Я дурака сваляла, что пришла, ты прав был. Но так и должно было случиться.
— И что он конкретно тебе сказал?
— Он сказал, что НИКОГО НЕ УБИВАЛ.
— Он и врачам это говорил.
— Добавил, что не совершает бесцельных поступков. Он Димке матерью поклялся. — Катя подошла к пыльному зарешеченному окну. Ощущение было такое, словно каждый ее сустав двигался сам по себе, отдельно от остальных, и словно все были на шарнирах. Она чувствовала страшную усталость, словно выполняла тяжелую физическую работу. Нет, она не ожидала, что беседа с Базаровым будет вот такой. Ей все казалось, а женщин уж такими бог создал, что и он так же, как она, не может забыть то, что между ними было. И она сразу почувствует, что он НЕ ЗАБЫЛ. И вот она не почувствовала в этом человеке ничего, кроме…
— Еще он сказал, чтоб из его камеры убрали обоих соседей, Никита. Он вас раскусил. Сказал, что, если не прекратят давление, обработку, убьет обоих.
Колосов выпрямился, прищурился. Тон, когда он заговорил снова, был уже совсем другим:
— Ну а лично тебе каким он показался?
— Я не знаю, Никита. Он каждый раз разный. Мне иногда кажется, что у цыган и там, у вас на пленке, — был не он.
— Пересказывать, о чем вы интимно толковали, конечно, не станешь?
— Так, чушь, для тебя это неинтересно. Я глупости болтала, как всегда, — Катя отвечала безучастно. — А про Лизу он сказал, как и про всех, — не убивал. Зачем, мол, мне?
Колосов побарабанил по столу пальцами.
— Я вот, пока вы говорили, все думал, Кать… Ты извини, что орал тут сейчас, тоже нервы. Я понимаю, каково тебе…
А думал я вот о чем: дело нами сделано, но в нем все равно что-то не так. Все сходится на этом психе, даже больше чем сходится, кроме… Предмет, которым он горло полосовал Антипову, Яковенко, — так мы ведь и не нашли до сих пор.
При задержании он пустой был, сама ведь знаешь. И на обысках — как ни искали, орудия нет. А у него непременно должно было быть что-то. Патологоанатом говорил — не обычный механизм нанесения повреждений. Но ведь и у Антипова-Гранта и у Яковенко на горле была именно механическая травма, а не…
— Не укус? — Катя вздрогнула. Бог ты мой, Мещерский Мериме вспоминал: «Это не рана, а укус!», а у нас, выходит, все наоборот…
— У него должно было быть что-то, чем он орудовал.
Предмет не могу описать, но это вещь была, оружие — не руками он это делал, хотя с собакой и… Мог, конечно, выбросить, избавиться… Но опять странно: одежду всю в крови сбросил дома и словно забыл про нее. А от орудия поспешил избавиться. Почему? И потом еще одна деталь…
— Те волосы на трупах? — насторожилась Катя.
— Нет, насчет них как раз полный ажур. Вчера Новогорский заключение переслал: повторное комплексное исследование сделал. Мы, когда обыск на даче делали, я… ну, в общем, эта шкура медвежья, я и подумал… Взял, точнее, изъял в качестве образца для исследования. У Новогорского ведь знаешь, какая присказка — принесите образцы материала для сравнения побольше — сделаю все, что от меня зависит. Ну и выдал вчера заключение: волосы, найденные на Яковенко и Гранте, та шерсть неустановленного животного, вырвана из того медведя. Почему сразу не могли определить принадлежность: мех ветхий от старости, прямо в руках расползается. Но я не про шерсть хотел тебе сказать, а про…
— Про что? — Катя чувствовала, как к ней возвращается ее прежнее любопытство.
— Понимаешь, я никак не могу себе объяснить: отчего мы твою Гинерозову до сих пор еще не нашли?
— То есть как? Я не понимаю тебя, Никита.
— Да я сам не понимаю! Ты глянь, что получается: Соленого не нашли сразу только потому, что его вообще никто толком не искал. Если бы в первые же дни, как он пропал, начали искать, прочесали бы местность, нашли бы непременно.
Он ведь почти у самой дороги лежал. Там окоп, видимо, снегом замело, был большой сугроб. Потом снег начал таять, половодье, ну и… Далее: ты помнишь, что говорили те пацаны Листовы о том, как они нашли Яковенко? По их словам, труп был «буквально напоказ выставлен» на березе у самой станции, возле пешеходной тропы лежал. И Гранта никто скрывать не думал — труп оставили там, где убили, еще забор кровью расписали словно для привлечения внимания. А ведь могли тело и в сарай затащить, и за поленницу… Итак, раньше Базаров трупы не прятал. Почему же с телом Гинерозовой он повел себя иначе?
— Никит, ты хочешь сказать, что вы везде-везде искали, что ли? В каждом овраге, каждых кустах, каждом подвале смотрели? Могли просто пропустить и…
— Могли, конечно. Но прежде он вел себя иначе: тела своих жертв не прятал, даже наоборот… А потом изменил своим привычкам. Отчего? Это требует объяснения. И не только у меня. Дай срок, Касьянов тоже спросит. Но… но может и так случиться, что все эти вопросы уже будут не так важны.
Послезавтра Базарова на биоэкспертизу везут. Кровь будут исследовать. Там, думаю, все и решится. Ждать осталось не долго в любом случае.
— Его отсюда повезут, из Раздольска? — тихо спросила Катя.
— Отсюда. Когда будут результаты, встанет вопрос о переводе в СИЗО. Да, решится многое.
Катя кивнула: биологическая экспертиза следов крови.
И если результаты подтвердят обвинение, то… Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ! Лицо Степана стояло перед нею неотступным миражом. Я НЕ СОВЕРШАЮ БЕСЦЕЛЬНЫХ ПОСТУПКОВ!
В чертах этого призрачного лица не было ни раскаяния, ни смирения, ни жалости к тем, кто умер… Катя вздохнула. Или больной, пораженный каким-то там астроцитозом мозг уже не знает таких понятий? Ей было тревожно. Дождь по стеклу все стучал, стучал, как маленький невидимый барабанщик.
Катя отчего-то уже не сомневалась: НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧЕНО ПО ЭТОМУ ДЕЛУ. Возможно, все решит экспертиза следов крови, а возможно…
Глава 30 ПОБЕГ
В тот вечер — последний вечер перед началом развязки этой странной и трагической истории — Катя вернулась домой непривычно рано: в половине седьмого. Почти сразу же услышала настойчивый и длинный телефонный звонок: Кравченко объявился. Разговаривали они долго, пока у Кравченко не закончилась телефонная карта, и вроде бы ни о чем.
Кравченко жаловался, что «босс его вконец достал», озверел от процедур и больничного безделья, снова начал пить тайком от врачей. А отнимать у него бутылки и объясняться с австрийским персоналом санатория Вадьке уже осточертело.
В Бад-Халле тоже зарядили дожди: над Альпами тучи. Народу на курорте много, но все в основном подагрические старцы, ожирелые тетки да рахитичные юнцы, отправленные богатыми родителями излечиваться от пагубной страсти к наркотикам… Словом — смертная скука.
Катя через каждые пять минут спрашивала: «Вадечка, а когда ты приедешь?» Он обещался недельки через полторы: боссу Чугунову и самому уже невтерпеж, да денежки за полный курс лечения уплачены. «Двадцать третьего июня у него последние грязи, думаю, после них сразу же велит билеты заказывать, — сообщил Кравченко. — Ну а у тебя как дела?»
Но Катя и словом не обмолвилась о том, что произошло за эти дни с ней. Разговор с Кравченко — в будущем. Они сядут друг против друга, она должна будет видеть Вадькины глаза.
Остальное — неважно.
«Я и вправду по тебе соскучился, Катька, — выдал он напоследок весьма жизнерадостно. — В следующий раз закатимся на альпийский курорт вместе, вот только деньжонок наскребем. Семейной паре тут найдется чем заняться».
Катя ответила: да, конечно. А потом традиционное: «И я тебя люблю. Целую». И разговор закончился. С Кравченко у них никогда не выходило нормального телефонного разговора — только какой-то треп. И в этом, наверное, техника была виновата: телефон — неудачный посредник.
По телефону за жизнь можно было с чувством, с толком, с расстановкой часами толковать только с одним человеком — Мещерским. И не только беседовать за жизнь, но и получать дельные советы, рассеивать сомнения, обсуждать чужие тайны, даже пытаться решать некие смутные загадки, неотступно терзающие ум.