«Хорошо-то как – правду прозрел провидец, – думал довольный Зевс, правя огненной колесницей. – Кризис в божьей семье – дело временное, Гера станет добрей, Посейдон сам захочет мира. Через пару олимпиад замутим небольшую войну, чтобы кровь веселее бежала в жилах. От бессилия непременно излечит корень этого, как его… в общем, травки из дальних стран. Закажу Гермесу, пусть ищет. А мы героя родим, новенького, отважного…»
«Хорошо-то как, – почесал в затылке шутник Психопомп и взглянул в опустевшее небо. – Смертные сплошь слепы и готовы сделать былью любую сказку – только соври красиво. А вот суеверного бога впервые вижу».
«Упаси меня Зевс от всяких благословений», – вздохнул прорицатель Кимир, бредя поутру из гостеприимной деревни. Болели отбитые бока, под слепым глазом ощутимо набухал синяк, в давешнем кошельке сиротливо перекатывалась одна-единственная драхма. И мысли двигались как-то странно. Ритмично, словно удары весел о волны Эгейского моря, чеканно как профили древних царей на старинных монетах, велеречиво и пафосно. «Тени героев, бряцая оружием, выступили из тьмы Аида… как бы это сказать? Ярость? Гнев? Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…» Кимир остановился и почесал в затылке заостренным концом посоха. «Кажется, мне пора менять имя!»
Владимир Аренев Белая Госпожа
Когда год истаивает багряной свечой, когда долгими глухими ночами ветер-душегуб стучится в ставни и лишает вас сна, когда вся работа по хозяйству выполнена, дети наконец успокоились, и уже не так болит спина, и вы лежите на лавке, глядя в потолок, – что остается? Только сказки. Вы рассказываете их друг другу, верные (или не очень) муж и жена, и сказки ваши совсем не похожи на те, которыми вы убаюкиваете малышей.
Впрочем, они тоже слушают сейчас: затаив дыхание, боясь шелохнуться. Они верят в эти древние истории – и вы когда-то тоже верили и тоже понимали, что за ними таятся подлинные судьбы и подлинные трагедии; поэтому теперь вы теснее прижимаетесь друг к другу, а за окном – ветер, ночь, луна. Никто и ничто не заставит здравомыслящего человека в такую ночь выйти за порог. Никто и ничто.
Но мысленно – перешагните черту, углубитесь в лес – смотрите, слушайте! Поляна, озаренная неясным светом фонаря. Пожилой, уже под сорок, мужчина, упрямо роющий могилу. Рядом, на запятнанном грязью зеленом плаще – тело ослепительно-белой женщины. «Госпожа», вот как вы назвали бы ее. Госпожа лежит бездыханная, хотя на первый взгляд кажется: всего лишь спит. Ее волосы сверкают золотым водопадом. Глаза госпожи закрыты, на поясе алеет пряжка… нет, не пряжка! – это пятно крови, расплывшееся вокруг костыля с крестовидным навершием. Какой же нечеловеческой силой должен был обладать убийца! – силой и бессердечием, ведь вы вряд ли осмелились бы поднять руку на госпожу – такую красивую, такую невинную!..
Впрочем, чтобы вырыть могилу, тоже требуется сила, и немалая. Движения мужчины размеренны и неторопливы. Вбить заступ в твердую землю. Вывернуть очередной ком. Отбросить. Вбить. Отбросить. Вбить…
Грязное лицо исполосовали струйки пота. Глаза блестят, взгляд словно бы повернут внутрь: человек всматривается в самого себя, вспоминает, силится понять… Губы столь же неторопливо что-то шепчут.
Прислушайтесь – и услышите:
«Я знал, что она…»
* * *Я знал, что она придет.
Знал и боялся. Что я ей скажу?
Я никогда не верил в истории о Белой Госпоже – в захватывающие дух байки о ее дарах, о полетах в ее колеснице, о чудесных превращениях. В саму Госпожу верил, а вот в байки – нет.
Я точно знал, кто нашептывает их спящим детям; однажды – это была моя последняя ночь в отцовском доме – я проснулся оттого, что у изголовья кровати кто-то стоял. Сперва мне показалось, будто это одна из отцовых собак, была такая псина, Попрыгунья, она очень меня любила, всегда ходила по пятам как привязанная.
Но ведь собаки не умеют хихикать, верно?
Я лежал, широко распахнув глаза, и старался дышать так же, как во сне. В горле стоял комок, сердце сжимала тоска. Тихие слова еще звучали в моих ушах, тихие и сладкие, будто предрассветный сон. Обещание другой жизни. Без боли, без горечи, без грехов.
Я лежал, стараясь не спугнуть это волшебное ощущение. А у моего изголовья кто-то стоял. В очаге потрескивали поленья, рыжие отсветы плясали по потолку. Была самая сердцевина ночи, еще спать бы и спать, но я точно знал, что заснуть уже не смогу. Тихонько, чтобы никого не разбудить, я позвал: «Попрыгунья!» – и выпростал из-под одеяла руку. Я ждал, что моя любимица ткнется в нее мокрым носом, как она это всегда делала. И правда, что-то мокрое упало мне на ладонь, мокрое и холодное.
Я вздрогнул и отдернул руку. Вскочил, вглядываясь в тени, но ничего не увидел, только расплывающееся на полу белое – не красное! – пятно. И услыхал тоненький хохоток из дальнего угла.
Кто-то сунул мне в протянутую руку горсть снега.
Кто-то стоял у моего изголовья, когда я в последний раз спал в отцовском доме.
Кто-то – понял я – и нашептал мне те тихие сладкие слова.
Конечно, я не раз слышал истории о волшебном народце и дивной стране. Старики охотно рассказывают их детишкам и смеются, когда те спрашивают, где лучше искать четырехлистный клевер да как верней поймать маленьких башмачников. «Все это сказки» – вот их стариковский ответ.
Некоторые и сами уже верят, что это сказки. Но дети… дети никогда. Потому что дети знают о следах на берегах озер, о звоне колокольчиков в тени дубрав, о взглядах, которые провожают тебя, когда ты оказываешься слишком близко к старым курганам. Дети помнят о тенях в изголовье. Видят страх в глазах взрослых, когда беззвездной ночью случайный порыв ветра доносит вдруг из-за дальних холмов лай псов и пение охотничьих рожков.
Потом все это забывается. Так легче жить.
К тому времени, когда мне пришлось уехать из отцовского дома, я тоже успел позабыть обо всем этом. А затем позабыл и о последней своей ночи там.
На новом месте меня никто не знал. Мастер Вилл был лучшим кузнецом в округе, и я гордился, что попал к нему в подмастерья. Сам лорд Харпер заказывал у него решетки, подсвечники и дверные замки. У мастера был уже один подмастерье, но и вдвоем они не справлялись с заказами. Деревенька звалась Малой Лесной. Она стояла на перекрестке трех дорог, и слава о мастере Вилле, странствуя по ним, возвращалась к порогу кузницы с новыми заказчиками. По южному большаку в Малую Лесную приехал и я.
В ту пору я был невысоким широкоплечим парнем, не по годам крепким и очень упрямым. Отец, договариваясь с мастером Виллом, предупредил о моем нраве, но кузнец лишь пожал плечами: «Вот и славно. Чтобы переупрямить металл, одной силы мало, нужен характер. У парня он есть, а о прочем не беспокойся – это уже моя забота».
Мне он нравился: мастер никогда не лез к вам в душу с расспросами и все же очень хорошо понимал, что там, на душе, у вас творится. Он любил соленую шутку, в праздники с удовольствием пел и плясал вместе со всеми, а в обычные дни работал не покладая рук. Он многому научил меня. В первую очередь – обхождению с людьми. «Хочешь понять человека – выслушай его, – не раз говорил он мне. – Не торопись. Придет время, и он сам тебе все расскажет».
И вот я жил в Малой Лесной, и соревновался в упрямстве с железом, и слушал, и смотрел. Близость к замку лорда Харпера, а стало быть, к церкви изменила эти земли. Здесь искренней и тщательнее блюли Христову веру, и хотя в холмах, что лежали на северо-запад от деревеньки, порой звучали голоса, а на склонах еще встречались странные следы, местная детвора считала волшебный народ чем-то давним и давно сгинувшим. Они верили в другие сказки: о говорящих зверях, благородных воинах и заморских странах.
Мне полюбились здешние обитатели. Я захаживал поболтать к Берни Одноухому, вместе с Эйриком Бондарем мы рыбалили у Гребневого ручья, а Саймон Кроличий Хер никак не мог расстаться с мыслью выдать за меня свою семнадцатую дочь, Рябую Берту. Старший подмастерье мастера Вилла, Роб Капюшон, смеялся и советовал брать, что дают, пока не выросла двадцать вторая дочь Саймона, Лиззи Косолапка.
Я отшучивался. В сердце было пусто, как в амбаре после долгой зимы. Так я прожил у мастера Вилла почти год; и вот когда осень, задохнувшись от холода, бежала в холмы, к нам в деревню приехал Сэм Сапожник с женой и дочерьми. У жены его были родственники в Большой Лесной, что находилась к северу от перекрестка, неподалеку от замка Харпер; но Сэм решил поселиться у нас. Женатые мужчины понимающе кивали, услышав об этом. Семью Сапожника приняли охотно и помогли обустроиться на новом месте. Их взял к себе в дом старый Эйб Близнец – все равно после смерти жены он жил один.
– Ну что, – сказал мне однажды вечером Роб Капюшон, – теперь у Рябой Берты ни шанса? Которая, Джон? Средняя или младшая? Гэйл, конечно, пышнее, но Дороти весела и, видно по всему, выдумщица, каких поискать.
Он, конечно, дразнил меня. Роб с самого начала понял, что мне глянулась старшая сестра – Кристина. Я так и сказал ему, но Капюшон покачал головой:
– Пустая затея. Золото – не для таких как мы. И думать забудь.
Я бы и рад, но стоило на миг закрыть глаза, и я снова видел ее белоснежное лицо, видел пронзительный взгляд и алые узкие губы. И конечно же, волосы цвета червонного золота.
Может, Гэйл была дородней, а Дороти простодушней, но мое сердце пускалось вскачь при мысли о Кристине, только о ней одной.
Вскоре, как назло, Сапожник отдал старшую дочь прислужницей в замок лорда Харпера; помогли родственники жены. Там Кристина присматривала за очагом в большом зале, прибиралась, отмывала столы и скамьи после пиров – словом, выполняла работу не самую достойную, тем более для такой красавицы. В Малой Лесной она стала появляться все реже, и я был благодарен мастеру Виллу, который теперь только меня посылал в замок с выполненными заказами. Роб все понимал и не обижался, но мнения своего не переменил. Я же не отступался от своего: дарил Кристине забавные безделушки и пряники, болтал о том да о сем. Подарки она принимала с поистине королевской небрежностью, разговоров избегала. Я думал, она стыдилась своего вида, ведь обычно, когда мы встречались, она была в грубом платье и сером платке, вся измазанная сажей или золой.
При этом сестры ее жили с матерью и отцом и помогали им по хозяйству. Почему же, спрашивал я себя, Сапожник услал старшую дочь в замок? Как будто он не желал ее видеть… но ведь это вздор! Сэм не был злым человеком, если и случались какие обиды или недоразумения, он с легким сердцем прощал и смиренно просил о прощении.
Так прошла зима: я ломал себе голову, и не находил места от любви и ждал Бельтайна. Я решил, что тогда-то уж объяснюсь с Кристиной и получу ответ, каким бы он ни был.
Дорога к замку Харпер тянулась на север от нашей деревеньки, а другая – та, что вела на запад, проходила мимо небольшого озера, которое все в округе называли Копытом. Оно и вправду напоминало козлиное копыто: вытянутое, с большим мысом на западном берегу. Дальше на север, за озером, рос густой дубовый лес, а за ним начинались холмы. Туда старались без крайней нужды не ходить, да и озеро пользовалось в здешних краях недоброй славой. Дважды я предлагал Эйрику Бондарю порыбачить на южном берегу Копыта, но тот и слышать об этом не хотел.
Накануне Бельтайна я вместе с другими юношами отправился к Копыту. Выполнив всё, что следует, мы разожгли на холме у мыса костры и в который раз освятили Майское Древо. Там, где я родился, его каждый год устанавливали заново: срубали молодую сосну, очищали от коры и вкапывали на холме. Здесь же Древо оставалось неизменным годы, а может, и десятилетия. Корявый белый ствол, казалось, вонзался в самые небеса, дерзкий и по-прежнему живой. Мы очистили его от грязи и мха, водрузили на верхушку колесо, сплетенное из еловых веток, и окрасили Древо кровью дикого вепря. Затем до утра мы ставили на склонах холма шалаши для влюбленных, пели песни о сияющих огнях, прыгали через пламя и состязались друг с другом в силе и ловкости. Мы знали, что девушки из обеих деревень следят за нами, спрятавшись на опушке леса. Они знали, что мы знаем. Всё было так же, как в прежние, древние времена. Так, как и должно быть.
На следующий день пляски и песни продолжались, но теперь девушки танцевали вместе с нами и вместе с нами прыгали через огонь. Кристина тоже была там. И когда пришла ночь, я взял Кристину за руку и повел в один из шалашей. Впервые она улыбнулась мне так, как я мечтал всю эту зиму. Ее поцелуй был жарким, словно пламя священного костра, и вся она пылала и не желала ни ждать, ни медлить. Ночь пахла медом и дымом. Отовсюду раздавались искристый смех, и шутки, и шорох, и прерывистое дыхание, и приглушенные крики. Потом я перестал слышать и видеть.
Я был волною, которая бьется в поросший травою утес что есть мочи. Ветром, что мчит над бездонною плотью пещер и озер, их тревожа. Я был лососем, что пляшет неистово на берегу, выгибаясь всем телом. Я был недвижной скалою – по мне, грациозно и томно, переступала скопа-рыболов и шеей своей поводила. Вепрем я был, что, ломая валежник, летит через чащу, – и тем звенящим рожном, что вонзается в вепря, пружиня. Я был словами заклятия, что отверзают уста и трепещут в гортани, гордый напев порождая, и жажду власти, и сладость звучанья. Я был в чутких пальцах веретеном, из которого нитка судьбы, истончаяся, вьется. Я был Луною и Солнцем, и тем, кто их движет, и тем, кто сменяет ночи и дня обветшалых одежды. И сам я менял одеяния судеб, имен, мест и лиц. Умирал и рождался, и вновь умирал, чтоб родиться. И вот я родился!..
И умер.
– Нет, – сказала она. – Нет, конечно.
Я отвернулся. В просвете шалаша смутно проступала бело-алая верхушка Древа. Светало.
– Джон, ты ведь сам все знаешь. Это Бельтайн. То, что здесь происходит… слишком важно и поэтому для отдельных людей ничего не значит. Таков закон.
Конечно, я знал.
Но ведь и она знала!..
– Я думала, – добавила она тихо, – что так будет лучше. Что ты… успокоишься. И…
– Я так плох? Или у тебя на примете уже кто-нибудь есть?..
В конце концов я заставил себя обернуться и посмотреть на нее. Она ответила мне спокойным взглядом. – Или, может, ты из тех, кто верит, будто рано или поздно за ними явится принц на белоснежном коне и увезет в свое королевство?
– Вздор! – раздраженно сказала она. Подобрав с травы чулки, она натягивала их, и я снова отвернулся. – Просто так принц не приедет. И кого угодно с собой не возьмет.
Я не поверил своим ушам. И не желал больше ничего слышать. Подхватив одежду, я выскочил из шалаша.
Больше месяца я старался забыть о ней. «Успокоюсь»?! Всё стало еще хуже. Теперь мне было что вспомнить, и от этих воспоминаний я терял голову.
Когда я приходил в замок, она избегала меня. Отпросившись у мастера Вилла, я на телеге Эйрика Бондаря съездил в Семишахтье. Эйрик отвез на тамошнюю ярмарку бочки, а я пошел к гадалке. Она дала мне круглый, в форме яблока, заговоренный пряник и велела угостить им Кристину. Я щедро заплатил старой карге, но по дороге в Малую Лесную, когда проезжали мимо Копыта, вспомнил всё, вспомнил ту ночь, – и, размахнувшись, зашвырнул проклятый пряник в воду.
Сдуру я провел ночь с Рябой Бертой. Не помогло. Потом больше недели прятался от Саймона. Мастер Вилл переговорил с ним и все уладил мирным путем, мне же велел либо перестать думать тем, что у меня между ног, либо искать себе другого мастера.
Сам не знаю как, но я перебедовал лето, затяжное и жаркое, словно полуденный кошмар. Осенью работы в кузнице стало столько, что я не замечал ничего вокруг. Это было удобно. Можно было жить и жить… если бы только не сны, полные шелковистого червонного золота, и касаний, и ее обжигающего дыхания.
Однажды осенью в Малую Лесную пришел человек с узорчатым чехлом, на котором драконы и лозы росли друг из друга. В чехле была арфа, и все мы решили, что незнакомец – один из странствующих певцов. Он заплатил за ужин и комнату, а назавтра собирался идти в замок лорда Харпера. Пока он ужинал, вся деревня собралась в трактире Толстяка Эрни.
Незнакомец не заставил себя упрашивать. Расчехлив арфу, он начал играть, но, сколько мы ни ждали, не пропел ни слова. Впрочем, разочарованных не было: его музыка околдовывала и уносила в дальние края и древние времена, и казалось, что стены трактира растаяли, будто мартовский лед, а за ними – роскошные леса, полевые травы, реки и озера; за ними – бесконечная небесная высь, приглушенный свет и едва слышный напев.
Поутру он узнал, что я иду в замок, и попросил взять с собой. Тогда-то я понял, почему за весь вечер гость не проронил и двух слов.
– Как тебя зовут? – спросил я, едва мы вышли. Он ответил, но так невнятно, что я и по сей день не возьму в толк: Джон или Том? Он говорил так, будто рот его набит вареной капустой. Но человеком он был добрым и мягкосердечным. Он знал о своем недостатке и смирился с ним.
В большом зале Тому (или Джону) позволили выступить, и он снова играл, а когда лорд Харпер попросил спеть, Том сказал, что на эту мелодию не ложатся человеческие слова. Лорд засмеялся: дескать, такие слова, как у Тома, и впрямь ни на какую музыку не лягут, а если лягут, то породят лишь неуклюжего ублюдка. Однако ж заплатил щедро.
Назавтра музыкант собирался идти дальше, на запад. «Через холмы?» – спросили у него. Через холмы. Кто-то пытался отговаривать, но Том лишь улыбнулся.
Я видел, как слушала его мелодии Кристина. И знал, что утром она проводила Тома до самых холмов.
Весь вечер Кристина была задумчивой и, вернувшись, не отвечала на смешки о ней и Томе.
«Вот он, ее принц, – с горечью подумал я тогда. – Бродячий музыкант, которого она больше никогда не увидит».