«Вот он, ее принц, – с горечью подумал я тогда. – Бродячий музыкант, которого она больше никогда не увидит».
Я ошибался. Дважды.
Шли дни, и я наведывался в замок и видел, что Кристина изменилась. Что-то тревожило ее. Как будто желая отстраниться от этого, она стала ласковее со мной.
Однажды – дело было накануне Самайна – она попросила меня как можно скорей сделать для лорда Харпера ножницы по римскому образцу, на шарнире. Я взял кожаный футляр, в котором хранились прежние, сломавшиеся, и обещал управиться к следующему же дню, но, вернувшись в кузницу, узнал, что у заезжего торговца сломались ось и обод на колесе. Мы проработали до самого вечера. На следующий день я выкроил время, только когда уже начало смеркаться.
– Не задерживайся надолго, – сказал мне мастер Вилл. – Сегодня не та ночь, чтобы разгуливать по дорогам.
Я пропустил его слова мимо ушей. «Принеси как можно скорее, лучше вечером», – вот что сказала мне Кристина на прощанье. И поцеловала так, как целовала тогда в шалаше.
Я закончил ножницы, подвесил чехол к поясу и отправился в замок Харпер. Время шло к полуночи, небо обложило густыми черными тучами, и луна не светила, но я знал дорогу как свои пять пальцев. А уж при мысли о Кристине готов был бросить все и бежать хоть на край света.
И все-таки чем дальше я шел, тем яснее вспоминал, что говорили здешние старожилы о ночах на исходе осени.
Большак здесь поднимался в гору, вдоль обочин рос густой терновник, а справа возвышался древний, вросший в землю плоский камень с выбитым на нем крестом. В центре креста, там, где знак солнца, чернело отверстие, почти уже заросшее мхом. Я был как раз на полпути к замку, когда слева, из-за холмов, прохрипели рожки и раздался топот копыт.
Не раздумывая, я метнулся к камню и присел за ним. Пальцем успел очистить отверстие ото мха.
Больше ничего не успел.
Вокруг не было ни огонька. Смутные силуэты холмов тонули во тьме, но, когда я смотрел через отверстие в камне, все как будто озарялось тусклым светом.
Вдруг из чащи прямо на дорогу выскочила свора борзых. Они свирепо закружились на месте, словно брали запутанный след. Я сидел на корточках ни жив ни мертв и не мог оторвать от них глаз. Борзые были снежно-белого цвета, и, хотя они наверняка мчались через лес, ни одного пятнышка грязи не было на их шкурах. Только уши у псов были карминные и словно бы излучали тусклое сияние.
Потом на дорогу выехали всадники на лошадях настолько бледных, что, казалось, сквозь них можно разглядеть и деревья, и холмы. Если я на миг отводил взгляд, всадники и псы делались невидимыми, так что я глядел на них во все глаза. Даже не моргал.
В богатой одежде, высокие и стройные, всадники казались во сто крат опаснее псов. Пожалуй, они способны были заметить и учуять то, чего борзым никогда не увидеть и никогда не учуять.
Бежать было поздно. Я хорошо знал все легенды об Охоте, даже те, в которые никогда не верил. Сегодня была ночь всадников-из-холмов – время, когда границы между мирами истончаются и древние силы обретают былую власть. В такую ночь только безумец или влюбленный осмелится выйти на большак. Только беспробудный пьяница заснет, не помолившись. За такими душами всадники-из-холмов и охотятся: душами тех, кто охвачен дикой страстью, безоглядной лихостью. На них спускают псов и гонят до тех пор, пока жертва не выбьется из сил. О том, что происходит потом, лучше не думать.
Борзые всё еще кружили на месте, но вот одна, повернувшись к кустам и камню, за которым я прятался, замерла. Потом двинулась в мою сторону, сперва медленно, затем все быстрее. Другие, тонко, смешно тявкая, побежали следом.
Я потянулся за ножом, который всегда носил с собой, и решил, что моего упрямства хватит на пару псов. На большее я не расчитывал.
Я уже собирался встать в полный рост, чтобы встретить их, как подобает встречать мужчине смерть, – но что-то вдруг случилось. Борзые остановились, так и не добравшись до терновника, и всадники разом повернули головы на север.
По дороге кто-то шел.
Чтобы не закричать, я впился зубами в рукав. Мысли путались, словно я весь вечер провел в обнимку с бочонком эля. А мне сейчас позарез нужна была ясная голова!
По дороге, не пугаясь ни псов, ни всадников на бледных лошадях, шла Кристина. В первый миг я решил, что это не она: просто не могла такая знатная госпожа оказаться ею! На Кристине были дивное, сверкающее позолоченной вышивкой платье и красные кожаные башмачки… да дело даже не в башмачках и не в платье. Что-то переменилось в ней самой, а может, всего лишь прорвалось наружу. То, как она ступала, то, как глядела. Словно была она не на большаке, а на балу, равная среди равных.
Псы наперегонки помчались к ней, но всадники успели прежде псов и ударами хлыстов отогнали свору. Кристина стояла не шелохнувшись и внимательно рассматривала лица всадников. Наконец она повернулась к самому статному и отвесила ему поклон:
– Сегодня ночь Пяти Взяток, ночь Пяти Перекрестков. Ночь пира, ночь разделения и ночь обновления. Возьми меня на свой пир, Принц.
Всадник посмотрел на нее с любопытством. Его узкое бледное лицо чуть мерцало во тьме.
– Славные башмачки для пира. И славное платье. Но зачем ты мне, дочь Сапожника? В моем подчинении все обитатели холмов, и знатнейшие дамы прислуживают мне за столом…
– Но кто-то ведь должен разрезать пирог, – ответила Кристина. – Кто-то должен раздать куски гостям.
Статный всадник рассмеялся. Так мог бы смеяться горный ручей или столетний дуб.
– Ты кое-что знаешь о нас, дочь Сапожника. Кое-что, но далеко не все. Пирог может разрезать только та, кого я признаю своей будущей невестой.
– Ну так признай меня, Принц. На мне платье, которое дала мне Госпожа, и ее башмачки. Она признала меня. Дело за тобой.
– И ты не боишься?
Белые псы с карминными ушами стояли вокруг и жадно принюхивались. Даже мне было слышно, как они дышат, вывалив языки и роняя слюну на дорогу.
– Я жила среди людей, – сказала Кристина. – Чего мне еще бояться?
И снова Принц засмеялся.
– Хорошо, – кивнул он. – Дандо, Чини – дайте ей коня.
Два его егеря, меньше других похожие на призраков, подвели Кристине коня и помогли сесть в седло. Она без стыда подобрала юбку и уселась по-мужски. Я едва понимал, что происходит, и по-прежнему не мог оторвать от нее глаз. Сердце мое рвалось из груди так, что ребрам было больно.
– А теперь, – сказал Принц свите, – продолжим охоту. Если не ошибаюсь, первая наша добыча совсем рядом. – Он кивнул Дандо, больше похожему на священника, чем на охотника, и тот, ухмыльнувшись, свистнул так пронзительно, что у меня заложило уши. Псы вскинули морды и, раздувая ноздри, ждали приказа.
Но вместо приказа они услышали звон бубенцов и посвист хлыста. С севера кто-то стремительно приближался. Принц вскинул руку, приказывая Дандо погодить.
По воздуху к ним мчалась женщина. Она выпрямилась во весь рост, ветер трепал ее длинные золотистые волосы, ложившиеся водопадом на лиственно-зеленый плащ и сверкавшие так, что глазам делалось больно. Она еще была слишком далеко, чтобы я мог различить детали, но вдруг я отчетливо увидел величественную и ужасную старуху. Сердце мое остановилось, и я подумал, что сейчас умру. Сквозь отверстие в камне я ясно различал огромный провал рта, сверкающие белизной острые зубы, бельмастый левый глаз, спутанные волосы. Все ее суставы были черны, словно сажа; багровый плащ, весь в дырах, распахнулся, и стали видны жесткие черные волосы, спускавшиеся от промежности до самых ее коленей, и проглядывавшая сквозь волосы дряблая мясистая плоть, и пальцы – широченные, с длинными ногтями.
Потом я отшатнулся, а когда взглянул снова, не было никакой старухи, а была красная колесница, и в ней – величественная юная госпожа. Она небрежно правила поджарыми вепрями с серебристой щетиной и длинными закрученными клыками. Псы при виде вепрей попятились и поджали хвосты. А может, их испугали не вепри.
Дева была высокой и стройной, и белая ее кожа напоминала о первом снеге. Мановением руки она остановила колесницу. На миг все вокруг охватила бесконечная тишина, словно мир погрузился на дно предвечного озера.
Затем Принц спешился и преклонил перед девой колено, и его присные сделали то же и не вставали, пока она небрежным жестом не позволила им подняться – хрупкая и властная, точно болотный ирис.
– Я, кажется, помешала? – Голос ее был похож на шорох платьев во время Бельтайна. Мне стало жарко.
– Ничуть, – ответил Принц. – Мы охотимся, но…
– По-моему, вы уже получили свое, мой господин. – Она кивнула на Кристину.
– Но есть еще…
Дева плавно покачала головой.
– Зачем вам Кузнец? Ваше упорство удивляет. Неужели вы так дешево цените мой подарок?
Их взгляды скрестились: ее и Принца. Псы заскулили, вепри угрожающе наклонили головы.
– Вы правы, Госпожа, – небрежно проронил Принц. – Пожалуй, пора возвращаться и готовиться к пиру.
– Вы правы, Госпожа, – небрежно проронил Принц. – Пожалуй, пора возвращаться и готовиться к пиру.
Он одним неуловимым движением вдруг оказался в седле, и вся его свита тоже – как будто и не спешивались! – и они полетели на запад не разбирая пути, прямо в чащу, лихо трубя в рожки, выкрикивая какие-то шутки; псы мчались следом за лошадьми и ни разу не оглянулись.
Я сидел на корточках ни жив ни мертв.
Дева проводила их насмешливым взглядом и уже потянулась, чтобы хлестнуть поводьями вепрей.
Тогда я наконец выпрямился и, хотя затекшие ноги не желали слушаться, вышел на большак.
Она словно ждала этого.
– Хочешь поблагодарить меня?
Я молча поклонился. Это была ее игра, но я готов был играть. Я знал правила, но был очень упрям.
– Возьмите меня с собой.
Я стоял, опустив глаза, и чувствовал дикий дух вепрей, но слышал – слышал много больше. Птичий клекот, шорох перьев, цоканье когтей. Приглушенное рычание.
– Ты понимаешь, о чем просишь? – спросила дева.
Я кивнул. Я думал, что понимаю.
– Будь по-твоему.
Я слышал, как она наклонилась, и на мгновение почувствовал ее запах – так пахнет лес в разгар осени, самое его нутро, – а потом она коснулась ледяными пальцами моих век и как будто смазала их чем-то вязким.
– Посмотри на меня, – велела она.
Я поднял взгляд.
Ноги у меня все же затекли, поэтому я не смог отшатнуться, но кровь моя застыла, когда я увидел колесницу, и ее хозяйку, и свиту.
– Что-то не так, Кузнец? – спросила она меня. Без гнева и без тревоги, с легкой насмешкой.
Я знал только одно: лгать ей нельзя. Пока нельзя.
– Я видел тебя древней старухой. Видел величественной девой. Теперь… теперь ты другая. И я спрашиваю себя: какая же ты на самом деле?
Она заглянула мне в самую душу своими черными глазами-жемчужинами.
– Ты был младенцем, и был мальчиком, и был юношей. Когда-нибудь ты станешь стариком. Каков же ты на самом деле? Садись ко мне в колесницу, Кузнец, и, может, мы найдем ответ.
Мне хватило глупости, чтобы покачать головой:
– Все мы меняемся, от рождения до смерти. Но есть кое-что неизменное, благодаря чему мы – это мы, всегда. Одни говорят, что дело в душе. Но… – («Даже для тех, у кого нет души»), – порой довольно имени. Как мне звать вас, госпожа?
– У меня так много имен, что прежде наступит полдень, чем я назову все: Вздох, Буря, Ветер, Рыданье, Битва, Безродность, Волчица, Игра, Мера… Ты можешь звать меня Белой Госпожой – это имя ничуть не хуже прочих. И столь же правдиво… по меньшей мере, до конца этой ночи.
Я снова поклонился ей и взошел на колесницу. Теперь я видел ее лицо так близко, что мог бы коснуться подушечками пальцев, не вытягивая руки. Снежно-белая, чистая кожа, точеные черты. Зрелая женщина, в самом своем расцвете. Полная власти и силы, от которых перехватывало дух, стоило лишь задержать на ней взгляд. Я смотрел, понимая, что пропал навеки. Даже если все выйдет по-моему.
Разукрашенная червонным золотом колесница была достаточно широка, чтобы я мог сесть рядом с Госпожой. Лилейные петухи вытягивали шеи и трясли набухшими гребнями. Угольные гагары размером с теленка клацали клювами. Волки стояли у самых колес, молча следя за каждым моим движением рубиновыми глазами. Ее свита.
Я сел подле Госпожи, и она укрыла нас обоих необъятной медвежьей шубой. Затем едва шевельнула пальцами – и поводья, изогнувшись, будто змеи, зло хлестнули по серебристым холкам. Все вокруг пришло в движение: вепри помчались, нагнув узкие морды к самой земле, рядом с ними неслись волки, а позади раздавалось хлопанье крыльев.
Через мгновение мы уже были в лесу и летели по едва заметной тропе. Деревья нависали над нами: голые корявые ветви да клочья ветхого мха. Я дрожал – то ли от студеного ветра, то ли оттого, что касался ее тугого бедра своим. Медвежья шуба пахла дурманными травами и дымом.
– Все еще мерзнешь? – спросила Госпожа, повернувшись ко мне. Голос у нее был с хрипотцой, и от этого перехватывало дух сильней, чем от бьющего в лицо ветра. Ее багровый плащ чуть разошелся, и я скорее угадывал, чем видел белоснежную грудь с набухшим вишневым соском.
Колесница плавно покачивалась, что-то хрустело под колесами. Изо всех сил я сдерживался, чтобы не забормотать «Отче наш».
Нагнувшись, она поцеловала меня в губы. Колкое тепло хлынуло в горло, в нос, в легкие – так иней заплетает узорами окна. Я задохнулся; показалось, я тону в бездонном озере, но эта волна ледяного тепла остановилась, добравшись до сердца. Я сидел ни жив ни мертв, и смотрел в ее глаза, и видел ожившую бездну.
Дышать было больно, но я вдохнул воздух и облизал губы. Ее вкус еще звенел на кончике языка: вкус густого меда, студеной ключевой воды и ночных тайн.
Краем глаза я заметил, что свита Госпожи увеличилась, но будь я проклят, если думал сейчас о чем-то, кроме поцелуя. Кроме поцелуя и моего все еще бьющегося сердца.
Потом я почувствовал ее правую руку у себя на поясе и вздрогнул. Но она так и не коснулась чехла с ножницами, сейчас ее интересовало другое.
Видит Господь Распятый, если бы мои руки не оцепенели, я сам помог бы ей. Но она управилась скорей, чем колеса успели трижды обернуться, а потом она откинула медвежью шубу и снова поцеловала меня, и я почувствовал, как вторая волна колкого тепла неотвратимо поднимается, заполняя меня, словно расплавленный металл – форму.
Я закричал от восторга и ужаса.
– Больше не буду тебя целовать, а не то зацелую до смерти, – сказала она, выпрямившись.
Я откинулся на сиденье и посмотрел на нее почти с ненавистью. Две ледяные волны бешено колыхались во мне, но не могли слиться воедино: сердце билось, все еще билось!
Где-то высоко надо мной, словно отзываясь, стонала и плакала буря – казалось, она поет древние песни на забытых языках. Вокруг сновали тени.
Госпожа кивнула на чехол с ножницами:
– Даже не думай. От них будет мало толку, только разозлишь тех, кого злить не следует.
Я молчал и ждал. Если она знала о ножницах, стало быть, знала и об остальном.
– В тебе нет мудрости, но вдосталь отваги. Вот только одной отваги мало. Если будешь слушаться меня, я сделаю так, что ты побываешь на пиру и возвратишься живым. О большем и не мечтай. Кристина должна сделать то, на что согласилась.
– Она не понимала…
– Конечно. И ты не понимаешь.
Мне показалось, в ее взгляде промелькнуло что-то почти человеческое. Может, тоска, может – усталость. Или я просто хотел увидеть то, чего там не было.
– Настал срок, и Принцу следует выбрать невесту. Ту, которая отныне будет прислуживать ему на банфисе.
Я знал, что банфисом называли ежегодный пир, его устраивал король для своих верных подданных. Это был древний обычай: любой мог прийти ко двору и отведать угощенья с королевского стола. Там, где я родился, жил один старик, который когда-то побывал на банфисе, но это случилось давно, очень давно. С тех пор слишком многое переменилось – там, но не здесь, при дворе Принца-из-холмов.
Колесница неслась быстрее ветра. В разрыв между тучами вдруг новенькой серебряной монетой выкатилась луна. Я почти не удивился этому, хотя – откуда ей было взяться сейчас, на исходе месяца? Я сдуру поглядел налево и увидел то, что раньше замечал только краем глаза.
Вепри бежали не разбирая дороги, их седые холки сверкали, будто покрытые инеем. Мимо нас проносились могучие стволы, изрезанные глубокими морщинами. В ломких зарослях папоротника то и дело мелькали волчьи спины. Над нами, заслоняя луну, метались тени, порой с крыльями, порой – без. А о тех, кто бежал в ту ночь за колесницей Госпожи, я стараюсь не вспоминать. Когда люди болтают о спригганах, баллбеггах или лутчаках, я помалкиваю. И я почти привык к снам, в которых снова оказываюсь в колеснице Госпожи и снова, не в силах совладать с любопытством, оглядываюсь и вижу ее слуг.
Иногда я даже не кричу во сне.
– Они не тронут тебя, – сказала Госпожа, разворачивая хлыст со множеством мелких узелков. Свистнув, он пару раз опустился на спины вепрей, и те молча ускорили бег.
Я тоже молчал. Две колкие волны бились во мне, подступая к самому сердцу. Я думал о Кристине. Убеждал себя, что еще ничего не решено, что Госпожа не солгала и я вернусь… что она ошиблась – и я спасу Кристину.
Холмы обступили нас со всех сторон, и старые деревья зло скрипели где-то во тьме, словно створки высоких, до небес, ворот. Они били друг о друга ветвями – и казалось, это стучат копыта коней во внешнем дворе замка. В завываниях ветра звенели взволнованные голоса.
– Ну вот мы и на месте, – сказала Госпожа, и мы через увитую темным плющом арку въехали в холм… нет, прямо во двор замка, расцвеченный багряным полыханьем факелов, украшенный множеством ярких флагов.
Отовсюду звучали голоса, я видел лица – почти человечьи, если не приглядываться; крепостные стены обступили двор со всех сторон, я обернулся, но оказалось, мы уже слишком далеко, я не увидел ворот, только всадников, спешащих к ним слуг, предпраздничную суету; какие-то твари шныряли между ногами, похожие на псов или кошек, но это были не псы и не кошки. Призывно звучали свирели. Луна сияла над замком, словно исполинский, вбитый в небо гвоздь.