– Ты княжну видел?
– Нет, – покачал головой гонец.
Царь взъярился, ну что за глупец?! Неужто не ясно, что государя заинтересует, хороша ли девица? А гонец уже объяснял:
– По их обычаям, девушке до свадьбы не должно свое обличье показывать, тем более, если со сватовством едут…
– А… Иди!
Навстречу каравану из Астрахани спешно выехал Иван Бутурлин, чтобы проводить до Ярославля, оттуда через Ростов и Переяславль, мимо Троице-Сергиева монастыря к Москве. Заждались…
Наконец, утром 15 июня в воскресенье, едва успели отстоять заутреню, разнеслось, что подъезжают. Каким-то чудом об этом узнало пол-Москвы, москвичи, кто только мог, высыпали на улицы, за ворота, стараясь первыми разглядеть будущую царицу. Та еще не была даже царской невестой, но народ не покидала уверенность, что везут царицу!
Толпа напирала со всех сторон, любопытные мальчишки облепили не только заборы, из-за которых надрывно лаяли осипшие собаки, но и сами городские ворота. Бабы старались подвинуться поближе, чтобы хоть что-то увидеть, толкались, кое-где быстро возникли ссоры и даже свары за самое удобное место. Уже слышались визг, ругань, крики. Вдруг толпа шарахнулась назад, отступая от копыт всадников, едущих впереди основной процессии, но задние напирали, потому передним пришлось снова шагнуть вперед. Почти сразу им досталось от кнутов охраны, чтобы не заступали путь будущей невесте. Самое страшное в толпе – паника, визг пострадавших от кнутов едва не заставил остальных броситься врассыпную, тогда не миновать беды, но тут кто-то закричал:
– Едут!
В ворота действительно въезжала большая процессия, впереди бояре Бутурлин и Вокшеринов, подьячий Мякинин. За ними в сопровождении большой свиты астраханский царевич Бекбулат с сыном и сын Темрюка князь Доманук со своими. Но все с нетерпением ждали появления будущей невесты.
Наконец показались и их повозки. Сестры Кученей и Алтынчач ехали в сопровождении своих прислужниц. Досаде москвичей не было предела – разглядеть царскую невесту не удалось, мало того, что в колымаге, так еще и под густым покрывалом. Лицо берегла от сглаза. Заметили лишь длинные косы цвета вороного крыла да гордую посадку головы.
Бросившаяся вслед за женскими возками толпа едва не помешала провести 50 красавцев аргамаков – коней вели в подарок царю. Их с трудом удалось удержать от испуга. По спинам любопытных заходили кнуты, заставляя умерить свой пыл.
Самые упорные поспешили к Троицким воротам Кремля, где по слухам в старом дворце постельничего Вешнякова должны пока жить прибывшие. Может, там удастся хоть одним глазком взглянуть на необычную красавицу, которую привезли царю в невесты? По Москве тут же пошли разные слухи: и что черкешенка кривовата, потому прячут до времени. И что она верзила, выше самого царя ростом, а не видно этого, потому как сидела. И что она косоглаза, и что плоскогруда… Народ придумывал Кученей недостатки словно в отместку за то, что не удалось увидеть достоинства.
К Митяю, что прислуживал боярину Вокшеринову, пристали сразу трое: расскажи да расскажи, какова из себя черкешенка. Тот отмахивался:
– Да не видел я ее!
Москвичи не верили:
– Так уж и не видел? А что сказывают?
– Сказывают, что хороша собой, черноглазая, стройная, высокая. Только по-русски не разумеет…
Эти слова сразу подхватили:
– Красивая, да только по-нашенски говорить не желает!
– Вишь какая заносчивая, русская речь ей не по нраву пришлась!
– Зазналась! Ничего, государь ее пообломает! Быстро научится понимать русскую речь!
– И то… в Москву свататься приехала, а по-русски ни гугу!
Это было несправедливо, ведь не Кученей сваталась, а ее сватали, и русский княжна начала учить по пути. К приезду уже немного понимала, хотя, конечно, пока не говорила.
Нашлись те, кто осадил болтунов:
– Да откуда ж ей русский-то знать? Дома небось по-своему разговаривала? Выучит!
Народ в Москве добрый, быстро принялся жалеть княжну:
– Да, чужая речь тяжка. Бедняга, одна-одинешенька в далеком краю, жаль княжну…
И снова все не так. Приехала Кученей с братом, сестрой и ее мужем, на следующий день к ней пришел другой брат Санлук, крещенный Михаилом. Но людская молва все равно уже не осуждала заносчивую невесту, а жалела ее, как безродную сиротинушку.
Михаил принялся учить сестру, как держать себя с Иваном Васильевичем, как вести с другими, каков сам царь, что любит и чего стоит опасаться… Он приставил к Кученей учителей-монахов, чтобы спешно учили разговору и грамоте.
– Если хочешь поразить царя сразу, надо объявить, что просишь креститься в его веру.
– А если я ему не понравлюсь? Куда же денусь крещеная? – Кученей совсем не хотелось бросать свою веру и свои привычки. Брат, хорошо зная и нрав своей сестрицы, и законы, по которым та жила, покачал головой:
– Ты хочешь стать царицей?
– Хочу! – выпрямилась Кученей.
– Тогда слушай меня. Русский язык учи спешно, грамоту тоже. Со священниками разговаривая, не спорь, запоминай, что скажут! Царю не перечь, иначе не только царицей не станешь, но и домой не вернешься! Поняла?
Кученей вздохнула:
– Поняла. – Ее губы сжались, брови хмуро сошлись к переносице, потом раздвинулись. – Но потом я возьму его в руки!
– Ой ли… – пробормотал Санлук.
Прошло три дня, наконец их пригласили во дворец к царю. Алтынчач спешила к сестре, чтобы помочь выбрать наряд, в котором та впервые предстанет перед русским царем.
В горнице, где примеряла наряды черкешенка, переполох. Ни один ей не нравился, все, привезенное из дома, казалось пресным и негодным. Алтынчач возмутилась:
– О чем ты думаешь? К чему много украшений? Себя покажи, украшения пусть жених дарит.
Едва не перессорившись, сестры наконец остановили свой выбор на темно-вишневом шелковом платье с золотой вышивкой по подолу. Несмотря на советы сестры, Кученей все же надела множество колец, сережки; на пояс, стянувший тонкую талию, подвесили золотые бляшки, длинные черные косы оплели золотыми же цепочками. На голову возложили маленькую шапочку с меховой опушкой. Все это было необычно для Москвы, но хорошо подчеркивало и гибкую фигуру, и белизну кожи, и свежий румянец на щеках, и черные, как смоль, волосы. С первого взгляда смотрится скромницей, и только потом каждый утонувший в омуте черных глаз понимал, что она дитя порока. Грех, причем не тот, какой заставляет мужчин терять голову от женского тела, а другой, более тяжелый и страшный, так и лился из этих очей, подчиняя не только волю, но и душу. Точно в бездну заглядываешь, зная, что возврата нет, а все равно тянет.
Румянец выдавал волнение княжны, но это было понятно, как не волноваться, если тебя разглядывает сам царь! И все же она смогла вскинуть на Ивана Васильевича свои большие темные глаза, буквально взмахнув черными пушистыми ресницами. Царь был сражен необычной красотой девушки, ее стараниями выучить русский язык, ее приветливостью. Объявил невестой тут же.
По Москве разнеслось, что княжна хороша собой, умна и государю полюбилась сразу. Хотя царицу Анастасию не забыли, но многие радовались, что у государя теперь будет семейное счастье. Пусть уж, потому как несчастный человек и на правлении нехорош.
* * *Тень митрополита Макария начала расплываться. Иван протянул к ней руку:
– Постой, владыко, не уходи! Скажи, в чем был не прав?
Уже едва видный бесплотный Макарий покачал головой:
– Иван, Иван… Сколь я твердил тебе, что и над царской властью есть власть…
Договорить не успел, даже на смертном одре Иван гнул свое:
– Знаю! Божья!
Макарий снова сокрушенно покачал головой:
– И совести. Даже царь не волен жизни людские губить без разбора! К чему Русь в разор страшный вовлек? Скольких людишек без мысли мучениям подверг?
Тень митрополита говорила еще что-то, но Иван, не слушая, захрипел в ответ:
– Аз есмь царь! Мне решать, кому жить, кому мучиться! Мне!..
Макарий уже исчез, а царь все рвал на себе ворот, выговаривая:
– Вы все меня предали… все бросили… Настя умерла… Настю отравили… Потом на этой женили… Предатели… всех убью!.. Всех…
Суетившиеся вокруг умирающего царя люди содрогнулись, даже на смертном одре проклятиями сыплет.
За 23 года до этого. Аз есмь царь!
Не всегда Иван с дружками или на пирах, временами трезв, толков и без своей свиты. Особенно если рядом с митрополитом. Теперь это, пожалуй, единственный человек, которого государь хоть как-то слушает, который может ему печаловаться по старинному обычаю, может вразумить от непотребства и даже втолковать что умное в серьезных вопросах.
Одна беда – стар уже митрополит Макарий, очень стар. Давно просился оставить митрополичью кафедру, да государь против. Ослаб Макарий и бренным телом, и даже душой. Нет у него сил без конца вразумлять и вразумлять царя. Митрополит всегда был миротворцем, умел усмирить самых рьяных, помирить самых неуступчивых. И над Иваном власть имел такую же – усмирял, если надо было, одним словом, одним взглядом. Но нет уже сил у Макария, оттого и болит душа…
А Иван словно нарочно все труднее вопросы задает.
– Святой отец, к чему это литовцам Воловичу, Ходкевичу и Гарабурде «Евангельские беседы»? Неужто такие только у Висковатого и есть, что за ними специального человека присылают?
Митрополит Макарий скромно пожимал плечами. Честно говоря, он тоже не верил в такую уж необходимость ехать из Литвы в Москву, чтобы переписать эту книгу. Но как бы то ни было, а литовское правительство отправило черного дьякона Исайю именно с такой целью. В Москву тот приехал вместе с посланцем Константинопольского патриарха митрополитом Иоасафом. Казалось, православный монах, родом из Каменец-Подольска, явился с вполне благочестивыми намерениями. Что же обеспокоило Ивана?
Макарий спросил. Царь хмыкнул:
– Святой отец, ты видел, какие подарки щедрые привез? У монахов таких не бывает…
– И тут же учинил донос на Иоасафа, – поморщился Макарий.
– О чем? – Глаза Ивана впились в лицо митрополита, его явно заинтересовало такое известие.
– Что не с добрыми намерениями к нам явился…
– А ты как мыслишь?
Митрополит снова вздохнул, он был уже стар, очень хотел на покой, но Иван все не отпускал. Теперь вот только не хватало разбираться в доносах гостей друг на дружку. Но Иван настаивал:
– Что грек ответствует?
– Сам на Исайю доносит о том же! – с досадой поморщился Макарий.
– Я приказал за этим доброхотом из Литвы наблюдать. Знаешь, куда он отправился? Не к Висковатому, а к Ивану Бельскому!
– Зачем? – изумился митрополит.
Иван вроде даже обрадовался, встал, широким шагом прошелся по горнице, в которой вели беседу. Горница была явно маловата для крупного царского шага, но тот даже не заметил, круто развернулся и через шаг оказался почти вплотную к митрополиту. Лицо приблизилось к лицу святого отца:
– Давно Бельского в недобром подозреваю! Чую, нутром чую, что замыслил с Сигизмундом связаться!
Макарий даже глазами захлопал, рукой отмахнулся. Боярин князь Иван Бельский – глава Боярской думы, как может он изменником быть?
– Не веришь? А я чувствую! Не зря этот монах так рвался в Москву!
– Потребуй у князя Ивана отчет, о чем речь вел с монахом?
Царь захохотал:
– Ответит, что о книгах, мол, и у него есть что переписывать! – Сел, вытянув длинные ноги, чуть устало потер лицо руками, снова пристально уставился на митрополита. – А я велю спешно обыскать его двор со всем тщанием! Ежели ничего не найдем – поклонюсь, а если найду!.. – Рука Ивана сжалась в кулак, не обещая ничего хорошего возможному предателю.
Макарий со вздохом кивнул. Пожалуй, Иван прав, если боярин предатель, то наказание должно быть крепким, а если нет, то все равно пусть другие поймут, что государь предательство не простит.
– Быть по сему!
Темно, в зимнем черном небе нарождающегося месяца почти не видно, только звезды и светят. Звезды крупные, яркие, но света от них мало. К ночи подморозило сильно, изо рта от дыхания вырываются клубы пара, из конских ноздрей тоже клубится, словно они чудища огнедышащие. Людям холодно, жмутся, кутаются в тулупы, надвигают пониже шапки, стараясь спрятать от мороза уши и носы. Снег под ногами не просто скрипит, а посвистывает. Люди передвигаются быстро, но тихо, и лошадей придерживают, чтоб не заржали раньше времени.
Забрехала одна собака, ее тут же поддержали несколько других. Собачье братство особенно слышно по ночам, стоит какой подать голос, тут же отзовутся все, кто услышит подругу.
Терентий, стороживший ворота, вылез из-под теплого тулупа, засуетился:
– Иду-иду! Кого там черти несут?!
Псы уже надрывались, потому как в ворота кто-то колотил.
– Чего надо? – Голос холопа был сиплым ото сна и злым. На мороз лишний раз и одетым выбираться не хотелось, а тут одеться толком не дали.
– Открывай! Замерзли совсем! Снедь привезли!
– Чего?! До утра подождать не могли?!
– Где?! – возмущенно орал голос за воротами. – На морозе?!
В боярском тереме зажгли огонь, на крыльцо высунулся ближний княжий холоп Григорий:
– Чего? Кто там?
Терентий, возясь с клиньями, подпиравшими ворота изнутри, нехотя отозвался:
– Да снедь привезли, чтоб их!
Григорий зевнул и выругался:
– Времени другого не нашли?! Перепугали всех!
Дверь за ним закрылась, не успел холоп отворить ворота, как огонь в боярских хоромах потух, видно, Григорий успокоил своего князя Ивана Дмитриевича Бельского.
Стоило вынуть клинья, как ворота распахнулись едва ли не сами. Терентий заворчал:
– Экие вы… Вестимо замерзли, но чего же ворота ломать…
Больше ничего сказать не успел, потому как его схватил за грудки здоровенный детина и зашипел в лицо:
– Жить хочешь?!
Холоп растерянно закивал, кто ж не хочет?
– Тогда веди в боярские покои, только тихо, чтоб дворню не перепугать.
Заорать бы, да этот все не отпускал, и к тому же двор быстро, но тихо заполонили множество людей. По обличью совсем не тати, а среди них… Терентий даже попытался протереть глаза, не веря, что это не сон. Одним из вошедших был сам государь Иван Васильевич! Где уж тут ослушаться?
Григорий тоже не успел ничего понять, как оказался вдруг со скрученными руками перед очами царя. Тот уставился немигающим взглядом в его глаза, не давая отвернуться:
– Где?
– Что? – испугался холоп.
– Где то, что монах привез твоему князю вчера?
Григорий почувствовал, что душа, если она и была, опустилась не просто в пятки, а уже совсем на землю. Даже не стал раздумывать, кто предал, все одно – сам не скажешь, выпытают, только сначала ноги-руки поломают, покалечат и выбросят. Под пытливым взглядом Ивана кивнул:
– Покажу.
Царь указал двоим:
– Пусть покажет где, возьмете.
Григория увели в дальний амбар. Хитро запрятал князь Иван Дмитриевич охранные грамоты, привезенные монахом от короля Сигизмунда. Сам царь еще с тремя вошел в почивальню боярина, до смерти перепугав его жену. Остальные прибывшие заполонили собой весь двор, не давая никому вступиться за хозяина.
– Здравствуй, Иван Дмитриевич! Что-то ты монаха с приветом встречал, а меня, твоего государя, вон как. – Глаза Ивана откровенно насмехались.
Боярыня, ойкнув, забралась с головой под одеяло, а сам Бельский, напротив, попытался вскочить, чтобы отвесить поклон царю, хотя и был в одном исподнем.
– Лежи-лежи, – вдруг милостиво разрешил Иван. – Сейчас нам грамотки, что монах привез, принесут, я посмотрю, потом и одеваться станешь.
– К-какие г-грам-мотки? – От испуга Иван Бельский стал заикаться.
– Да ты не пужайся, боярин. Коли там никакой крамолы нет, так и продолжишь спать себе, а мы по морозцу обратно во дворец двинемся. – Царь, присевший было на лавку, вдруг поднялся во весь рост, нависая над боярином. – Но если там что противное мне, то не взыщи – удавлю своими руками!
Бельский слился цветом лица с подушкой, на которой лежал. Он хорошо понял, что это конец. Иван не спрашивал, где охранная грамота и роспись дороги до Литвы, значит, загодя все знал! Проклиная и литовцев, и свою собственную глупость, ведь посчитал Ивана молодым недотепой, Бельский тоскливо оглядывался, пытаясь спешно придумать оправдание.
Царь, заметив это, поморщился:
– Не трясись, Иван Дмитриевич! Хотел ведь бежать в Литву? Так и скажи.
Грамота и роспись действительно были быстро найдены, сыграла свою роль неожиданность. Царь приказал арестовать Бельского.
Весь остаток ночи Иван скрипел зубами от злости:
– Предатели!.. Предатели!.. Предатели!..
Даже поручные записи, написанные боярами в предыдущем году о том, чтобы служить верно Ивану и его детям, не искать себе другого государя и не отъезжать в другие страны, не помогли. Что записи? Анастасия сказывала ему, что, когда он был болен, бояре хотя и клялись в верности Дмитрию, а выходя вон из почивальни, тут же говорили, что клятву ту и исполнять не собираются.
Царь ломал голову, как бы закрепить такие клятвы? И вдруг он понял: если даже будут измену замышлять, то надо сделать так, чтобы после бегства одного другие должниками оставались!
Князя Ивана Дмитриевича Бельского судили. Он уже мысленно приготовился к смерти лютой, как и обещал царь, но тот вдруг… уступил печалованию митрополита, и опальный боярин остался жив! Только написал странную поручную записку. Вернее, написал не он один. За боярина князя Ивана Дмитриевича Бельского поручилось не меньше десятка человек. И не просто словом, Иван объявил, что пустой болтовне больше не верит, а большими деньгами! 10 000 рублей должны были выплатить государю поручители, если только боярин замыслит еще что недоброе. Пришлось поручиться. Да никто и не думал, что Бельский после пережитого и хождения по краю пропасти сможет еще что удумать против Ивана. Тот, спокойно глядя в глаза боярину, ровным голосом пообещал, что в случае неповиновения найдет и в Литве, и в Святой Земле, и велит не просто удавить, а порезать на полосы и скормить собакам, чтобы хоронить нечего было.