Гости отнеслись к Римме более чем доброжелательно. В особенности, наблюдая за гостеприимством хозяйки, а кроме того, не обнаружив враждебности со стороны Васеньки к его бывшей жене. Хотя она и заявила вначале, казалось бы, определенно, что наш приятель для нее не существует, он более чем существовал. И этому было скорое подтверждение. Каждый из нас понимал, что оба — Васенька и Римма нуждаются в снисхождении и сочувствии. Особенно Римма. Наилучшим было бы немедленно отвлечь их обоих от психологической скованности, в которой они оба оказались. Конечно же, Ирочка пришла на помощь, показав свой коронный номер. Пожалуй, только Рогов и Римма, и, возможно, капитан Лебедев никогда не видели этого сногсшибательного трюка. Ирочка сгребла с середины массивного дубового обеденного стола блюда, тарелки, приборы, бутылки, стаканы и прочие аксессуары праздника божественной еды и обильного питья вместе со скатертью, шагнула на стул, показав обольстительную ногу, а со стула — на коричневую в разводах сценическую поверхность именинного стола и крикнула нашему гениальному пианисту: «Глебушка, миленький, сыграй мою цыганочку!» Глеб с готовностью, как будто ждал этой минуты весь вечер, бросился к пианино начал играть. Ирочка отплясывала, любимый танец легендарных гусар, которые, согласно простодушным мифам, все вечера и ночи проводили в трактирах с цыганскими хорами и крали из табора себе в жены чернооких красавиц, звенящих серьгами в размер медного таза и ожерельями, на которые пошла, по крайней мере, половина царских золотых монет, украденных из государственной казны. Мы все были в диком восторге от лихих всплесков клавиатуры, которую Глебушка неистово перебирал, необузданно хохоча, взмахивая руками, подпрыгивая на круглом табурете-вертушке и лихо подпевая: «Цыганочка гопа-гопа, тебя любит вся Европа, черная кудрявая меня свела с ума!..» Мы плясали вокруг стола с таким энтузиазмом, что не заметили, как мелодия «Цыганочки» сменилась «Лезгинкой», а потом — зашифрованным под расписание поезда «Ленинград — Москва», уходившего в 7.40 вечера, еврейским танцем «Фрейлекс». Вот тут южная натура Риммы всплеснула, затопив беду, обиду и застенчивость. Или ее подтолкнула выпитая ко времени водочка? Она вслед за Ирочкой забралась на танцевальную эстраду дубового стола. Глебушка наяривал, а Ирочка и Римма, как природные солистки цыганского хора, притопывали, прихлопывали и поводили плечами с накинутыми воображаемыми шалями. Вся наша именинная компания плясала вокруг стола, конечно же, включая Васю и даже двух новичков: капитана Лебедева и Вадима Рогова. Когда дело дошло до «Калинки — малинки» капитан Лебедев оказался самым успешным солистом/вокалистом и солистом/плясуном. Он знал досконально не только все слова знаменитой русской песни, но и все коленца плясового варианта «Калинки» в исполнении Ансамбля песни и пляски советской милиции. Васенька Рубинштейн отплясывал ближе всех к столу/сцене, то ставя руки в боки, то лихо взмахивая руками, получая необыкновенный заряд плясовой и песенной энергии от обеих плясуний Ирочки и Риммы.
Положение оказывалось действительно запутанным. С одной стороны — Васенька Рубинштейн, который, по его собственному признанию, ушел от жены и маленькой Асеньки единственно из-за Ирочки. Ушел в надежде на то, что когда-нибудь Ирочка окажет ему исключительную благосклонность. Могут возразить: зачем уходил? Дело-то безнадежное. Наверняка, уходил-то именно потому, что надеялся, хотя надежды никакой не было. Ирочка никого из нас выделять не собиралась. В самом деле, Васенька ушел из семьи не из-за того, что обнаружил у своей законной жены Риммы какие-то раздражающие или отвращающие его черты или привычки. Совсем наоборот, он и по сей день был убежден в том, что Римма — женщина миловидная и очень даже привлекательная, и готов был бы на любой дуэли (кулаки, пистолеты, шпаги, картежная игра, скажем, покер) отстаивать ее достойное право выступать в разряде красавиц. Дело в том, что Васенька был максималист и не мог, оставаясь внутри любящей и любимой семьи, продолжать соревноваться за обладание Ирочкой. Каждый знал (разве что за исключением капитана Лебедева, у которого свой кодекс чести и свои мечты о будущем), что Ирочка требует полной отдачи, ежесекундного поклонения и безусловного оказания знаков исключительного внимания. Мы были рыцари, а она — Прекрасная Дама. Правда, можно было соскочить с подножки экспресса «Ирочка Князева» по собственной воле или, будучи вытолкнутым, ясно представляя себе, что попасть обратно в круг ее поклонников — дело чрезвычайно сложное, а порой невозможное. Но визит Риммы Рубинштейн и безнадежное (если исключить предполагаемый магический эффект березового гриба) состояние ее матери создавало неожиданную ситуацию, при которой Васенька должен был принять участие в судьбе своей почти что бывшей тещи — бабушки его любимой дочери Асеньки.
Вот тут-то и произошло то самое, что подходит под физическое и, одновременно, метафизическое объяснение происходящему. Подходит как доказательство существования некой детерминированной высшей силы или, наоборот, безбожной веры в ожидаемые случайности, выныривающие из космоса, согласно закону больших чисел. Справедливость, ведающая движением сюжета, должна была распорядиться так, чтобы случайная встреча Васеньки и Риммы Рубинштейн не утекла в болото неопределенности. Именно это и произошло. Темпераментная и непривычная к местным сценическим условиям (шлифованная поверхность обеденного стола), Римма так лихо отплясывала «Фрейлекс», что оступилась и грохнулась на пол. Через минуту она едва не кричала от боли в правой лодыжке, а еще через несколько минут мы увидели, как буквально на глазах у всей компании правая Риммина стопа отекает и начинает наполняться синеватой кровью, излившейся из лопнувших сосудов. Ирочка ловко соскочила со стола, принесла из морозильника пакет со льдом, который и приложила к распухшей ступне новоявленной плясуньи. Не кто иной, как Васенька Рубинштейн, сбегал вниз на Кировский проспект, остановил такси, дал шоферу пятерку в задаток, вернулся в квартиру и осторожно свел Римму в подъезд, а оттуда на улицу, где ожидало такси. Вскользь упомянем о лифте, который помог опустить пострадавшую бережно и быстро. Лифты в те времена были признаком социальной роскоши. Вася сказал шоферу, чтобы вез больную в травматологический пункт больницы Эрисмана, что было рукой подать, поблизости от набережной речки Карповки. Был конец недели, суббота, вечер выходного дня, когда народ гуляет, пьет, скандалит, дерется и попадает в милицию и на травматологические пункты. Или туда и туда. Ждать пришлось не менее трех часов, пока Римму осмотрел фельдшер, который направил ее на рентген поврежденной ступни, а потом пригласил хирурга-травматолога, который изучил рентгенограмму по еще мокрой от воды пленке, обнаружил трещину в правой наружной лодыжке и назначил наложение гипсовой лангетки. Конечно же, в течение этих трех часов и не только по просьбе Риммы, а также по своей инициативе, Васенька бегал к телефону-автомату звонить Асеньке, с которой сидела бабушка, та самая мать Риммы, у которой обнаружена опухоль почки, то есть разговаривать, в первую очередь, с бывшей тещей (хотя до развода дело еще не дошло, и значит, не бывшей, а фактически, настоящей), чтобы ни Асенька, ни она (теща) не волновались, потому что Римма скоро будет дома.
Вся эта история с днем рождения (одна из многих историй, включенных в мое повествование) настолько вышибала почву из-под ног первоначальных поклонников Ирочки (прежде всего из-под моих и Глеба Карелина), что на время наша королева парадоксально исчезла из круга моих ежедневных интересов. Я ее насильственно забыл. Наверняка, Глеб чувствовал нечто похожее. Во всяком случае, я не звонил ни Ирочке, ни Васе Рубинштейну и не знал, что происходит вокруг березового гриба — чаги. Однажды через два-три месяца после Ирочкиных именин позвонил Рубинштейн и сказал, что как будто бы чага действует благотворно на тещину опухоль, и появилась надежда. Самое интересное, по словам Васи, было то, что Римма и Ирочка крепко подружились, что с одной стороны восстановило Васины отношения с женой и дочкой Асенькой, а с другой — сделало двусмысленной или даже бессмысленной модель его прежних отношений с Ирочкой. Как будто бы Римма заняла его место или хуже того, стала первой среди Ирочкиного окружения.
Впоследствии мне удалось реконструировать месяцы жизни без Ирочки. Я имею в виду без физического присутствия Ирочки в моей ежедневной рутине. Во всем остальном, то есть в моих снах и моих дневных миражах она не переставала присутствовать. Почему я сам по себе отошел от нее на длительное время? Впервые добровольно отошел надолго? Думал излечиться от нее как от хронической болезни? Ирочка была для меня наркотиком. Если считать пристрастие к наркотикам болезнью, то правда, хотел. Но ведь наркотическая нирвана влюбленности — это наслаждение. Зачем же лечиться от тяги к наслаждению?!
По ходатайству издательства «Художественная литература», с которым я продолжал сотрудничать как поэт-переводчик, мне провели телефон. Но я не звонил Ирочке, и она не звонила мне. Так что все сведения, изложенные в этом куске повествования, вернее, реконструкция общей картины ее жизни в эти месяцы почерпнута из кусков воспоминаний, принадлежащих разным источникам. Больше всего сведений я получил от Васи Рубинштейна, который вместе с Риммой постоянно общался с Ирочкой. И, как ни странно, от Рогова, который не обманул и ввел меня при помощи своей мамаши в московское издательство. Именно Рогов в соавторстве с профессором Князевым и при участии Ирочки создал проект «Чага».
Профессор Федор Николаевич Князев вместе с московским экономистом Вадимом Алексеевичем Роговым выбили деньги в Министерстве лесной и бумажной промышленности, в состав которого входила Лесная академия. Директором академии был отец Ирочки. По нынешним временам это называется грант. А в те далекие времена заматерелой Совдепии деньги эти могли называться, скажем, капитальным вложением, дотацией и т. п. Своего рода экономическим экспериментом, теоретическую основу которого составляла гипотеза Вадима Алексеевича Рогова о развитии прикладных лабораторий и предприятий, потребляющих побочные продукты ведущих народных индустрий. Так что профессор Князев и экономист Рогов получили деньги под развитие экспериментальной фармацевтической лаборатории, в одну из первейших задач которой входила добыча березового гриба — чаги, получение из него концентрата и широкая проверка лечебной силы чаги на белых мышах, зараженных раком, и затем — на больных людях. Клинические испытания на большой группе раковых больных предполагалось проводить в Институте онкологии на Березовой аллее Каменного острова города Ленинграда.
Кому как не Ирочке было возглавить новую лабораторию? Она отработала положенные два года в глубинке (Бокситогорск) на должности терапевта и обнаружила, что быть участковым терапевтом или даже больничным ординатором не хочет. Кто как не Ирочка был создан для организации будущей лаборатории!? Эта идея пришла в голову Федору Николаевичу, который поделился мыслями с Ксенией Арнольдовной. «Да, идея прекрасная, — одобрила жена. — Кто, как не родной отец и, к тому же, директор, придумает и организует?» Первой реакцией Ирочки было чувство удовлетворения, а второй — полное отрицание. Анархистка и футуристка (как ей казалось), Ирочка ненавидела всякого рода администрирование, то есть насилие над чьей-то волей, хотя бы для пользы дела. Она совершенно по-другому собиралась распорядиться своей свободой, обретенной после ссылки в Бокситогорск. Она хотела заниматься наукой, но художественной наукой, оптимистической, находящейся на грани со спортом, балетом, изобразительным искусством. Она была начитанной молодой женщиной с воображением и эрудицией, полученными из чтения русской, и, преимущественно, англоязычной литературы, и представляла себе разницу между ежедневным кропотливым трудом в лаборатории и приятной жизнью врача спортивной медицины с тренировками на зеленых просторах стадионов или на морском берегу во время лагерных сборов команды, которую она будет опекать. При этом само собой предполагался сбор материалов по профилактике травм или инфекций у спортсменов, чтобы эти наблюдения через несколько лет стали базой статистических данных для диссертации. Или, скажем, не менее романтическая тема: предотвращение травм у артистов балета. Или — как высшая, но достижимая мечта — защита диссертации на тему: «Воспроизведение анатомических деталей человеческого тела в живописи итальянских мастеров».
Ирочка даже перестала звонить родителям, так обиделась на мизерное предложение стать заведующей лабораторией древесных грибов. И это при ее мечтах, красоте и таланте! Она сама начала поиски аспирантуры. Фантазии написать диссертацию на грани искусства и медицины отпали сразу же. Ни одна из медицинских кафедр этой темой не интересовалась, никакая аспирантура под такой проект не могла быть открыта. А вот в институте физкультуры и на кафедрах физиотерапии нескольких медицинских институтов (их было три в Ленинграде) предотвращение и лечение последствий травм было традиционной темой диссертаций. Ей предлагали заполнить и оставить анкеты в отделах кадров. Однако вскоре оказывалось, что все аспирантские места были заняты, а новых открывать не предполагалось. Когда же Ирочка, расстроенная и разочарованная полным расхождением своих надежд и реальности, приехала поплакать на груди у матери, Ксения Арнольдовна напомнила дочери, что кадровики с ухватками чекистов-археологов мгновенно докапываются до материнской девичьей фамилии: Каган.
Оставалась экспериментальная фармацевтическая лаборатория при Лесной академии.
Странно, что при территориальной близости моего дома к химическому корпусу Лесной академии, я ни разу не столкнулся с Ирочкой. Вспоминается, что я иногда прогуливался в академическом парке. Иначе и быть не могло. Приходилось выветривать алкогольные пары, распиравшие мою черепную коробку. Как неточно сказано кем-то во времена окостенения русского языка — черепную коробку! Скорее, амфору (горлом вниз). Вот они — голова и шея. Эллипсоидное костяное вместилище мозга на шее-подставке. В те дни, когда у меня не было уроков в школе, я посвящал себя работе над переводами и сочинением собственных стихов. Проснувшись около двенадцати-часу дня, я прогуливался по Лесотехническому парку, но ни разу не сталкивался с Ирочкой. Кофе, яичницу, батон с маслом я проглатывал с невероятной скоростью и брался за переводы. Слава богу, я укладывался в бюджет, преодолев 50–60 строк за день, и со спокойной совестью садился за сочинение собственных текстов. Я даже позволял себе иногда вставать из-за «Олимпии» и смотреть в окно, окаймленное березой и черемухой. Это окно было визави химического корпуса, где, как оказалось, начиналась жизнь Ирочкиной лаборатории, о которой я почти ничего не знал. Хотя мы и перезванивались иногда с Глебушкой, но дружно обходили тему Ирочки Князевой. Щадили друг друга? Стыдились своей замершей любви?
Вот мое окно, закрытое, замазанное и заклеенное на зиму и распахнутое летом. За окном Новосельцевская улица, а за ней высокий забор, составленный из чугунных пик. Старинного литья тяжелые ворота, всегда заперты на цепь с замком. Чугунная калитка. Между моим окном и забором Лесной академии оставалось пространство травы (весной, летом и осенью) или снега (зимой). Над травой или снегом стояли дубы. Четыре или пять старинных дуба. По окружности желтели каменные строения, отштукатуренные, покрашенные в желтушный цвет и похожие, как близнецы, друг на друга. В одном из них я жил в то время. Посреди желтушных строений до революции стояла церковь (снесена до последнего кирпича). Я каждый день видел дубы, желтушные кирпичные дома и чугунный забор, за которым стоял лабораторный корпус. Новосельцевская улица проходила под моим окном, отсекая химический корпус, в котором находилась Ирочкина лаборатория, о существовании которой я мало что знал.
Перевела меня через границу Риммочка Рубинштейн. В Лесотехнический парк можно было попасть разными входами. Так, что по теории вероятности/невероятности, прогуливаясь, я чаще всего пересекал Новосельцевскую улицу левее Химического корпуса и неизменно направлялся к прудам. Из Химического корпуса в Лесотехнический парк можно было проникнуть боковой калиткой, что и делали сотрудники разных лабораторий, когда нужно было идти в главное здание академии по служебным делам или в столовую. Была весна. Начинался тихий северный апрель, когда листья прорезаются сквозь капсулы набухших, как беременные, почки деревьев, с трудом решаясь окунуться из материнского тепла в пугающее пространство жизни. Я хотел было направиться вдоль аллеи к стадиону, туда, где верхний пруд парка соединяется с нижним при помощи заросшего кувшинками канала. Вдруг я увидел, что догоняю молодую женщину. Что греха таить: в те далекие годы каждая привлекательная молодая особа притягивала меня к себе. К тому же, длительное отсутствие Ирочки в моей повседневной реальности развязывало невидимые, но все еще существующие нити, сдерживавшие мою сексуальную свободу. Она была в черном драповом пальто с распахивающимися широкими краями, открывавшими при каждом шаге красивые ноги в черных чулках. Длинные черные волосы молодой женщины свободной волной падали на плечи и на спину. Только я хотел сказать какую-то вежливую банальность, как узнал в незнакомке Римму Рубинштейн. Она энергично шагала, размахивая изящным коричневым портфелем и напевая. Видно было, что она радуется жизни. Я успел подняться и поздороваться с ней: «Здравствуйте, Римма! Не узнали?» Она остановилась в недоумении: «Простите, никак не вспомню!» «День рождения Ирочки Князевой? На Кировском проспекте? В прошлом августе? Разве вы не Римма Рубинштейн?» Она мгновенно вспомнила: «Ну, конечно! Вас зовут Даня! Вы приятель моего Васьки! Неужели он ничего не рассказывал?» «По правде говоря, ничего в связи с вами. Да и звонил пару раз не больше. У каждого свои дела! Как ваша мама?» «Мама тяжело болела. Спасибо, что вы вспомнили о моей маме!» «Как же! Как же! Отлично все помню! Ваше появление у Ирочки и разговор о вашей маме. У нее, кажется, было что-то с почками». «Рак правой почки. Но сейчас ей гораздо лучше. Она лечится в Институте онкологии на Березовой аллее. Сначала в стационаре лечилась. А теперь амбулаторно наблюдается и пьет отвар чаги, который мы готовим в нашей лаборатории. Впрочем, если вы меня проводите до главного здания академии, я расскажу подробнее». И Римма рассказала мне о том, как она сразу же поверила в чудодейственную способность березового гриба — чаги — вылечивать рак. В лаборатории кроме Ирочки и Риммы была еще санитарка, которая мыла колбы, пробирки и пипетки, и убирала помещение. На первых порах покупали березовый гриб в леспромхозах и у частных старателей, добывавших древесные наросты, где повезет. Но покупать дорого, и весной Ирочка собирается организовать экспедицию, чтобы добывать чагу в березовых рощах, срезая древесные грибы прямо с берез. Или, может быть, они отправятся в глубинку, куда-нибудь в Рязанскую область, где березовые рощи шумят над берегами Оки. Тогда будет достаточно концентрата чаги для лечения экспериментальных белых мышей. И, наконец-то, лаборатория сможет снабжать чагой Институт онкологии, где Ирочке отведут целую палату больных с метастазами рака.