Я не решался спросить, вернулся ли Васенька к жене и дочке. Слишком запутанно все получалось: Ирочка и вокруг нее Римма, Вася, Глебушка Карелин, Рогов, я. Хотя мы с Глебушкой временно отошли. Не знаю, как Глеб, но я внезапно понял, что этот долгий перерыв, это насильственное самоотсечение от Ирочки было актом искусственным, вроде любовного мазохизма, с которым надо было немедленно кончать, если я не хотел превратиться в существо, лишенное мечты о будущем. Проводив Римму до главного здания Лесной академии, я помчался домой, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Я промучился полдня, бродя из угла в угол, разогревая чай и поглощая бутерброды, но ничего лучшего не придумал, как отправиться в Химический корпус. Я разыскал Ирочкину лабораторию, на двери которой висела табличка с татарским словом ЧАГА, постучался и услышал: «Войдите!» Ирочка была в синем полотняном халате, какие носят химики. Комната была небольшая, с окном, двумя параллельными лабораторными столами, полками со штативами, колбами, фильтровальными насосами, пипетками и химическими реактивами в темных склянках с этикетками и химическими формулами. Что-то кипело, булькало, выпаривалось. Один угол комнаты был занят огромным холодильником. В другом, около окна, стоял письменный стол с полкой для книг, стопкой машинописной бумаги, ручками и карандашами. «Я так рада, что ты пришел, Даня!» — сказала Ирочка, и мы обнялись, словно не было полугодового отчуждения.
Я преподавал в школе по вторникам, средам и пятницам. Часов набиралось ровно столько, чтобы зарплаты хватало на еду, квартиру и кое-какую одежду. Гонорары за переводы уходили на бар в Доме Писателей, куда мы с Ирочкой отправлялись на такси после театра. Наверняка подобные вояжи в Филармонию и ресторан Дома работников искусств на Невском совершала Ирочка с Глебом Карелиным. Я об этом ее не спрашивал. Так же, как не спрашивал о ее встречах с Рубинштейном, Роговым и капитаном Лебедевым. По вечерам Ирочки не бывало дома. Или она не подходила к телефону, если не ждала назначенного звонка. Ирочка была влюблена в поэзию, музыку и живопись. Странно, что у нее не было среди поклонников ни одного художника. Или я не знал до поры? Однажды, когда мы сидели с ней за столиком в баре Дома Писателей, а за окном гудел и ухал ломающийся Невский лед, стремившийся в Финский залив и Балтийское море, Ирочка рассказала о своем давнем романе с молодым художником Юрием Димовым. Это было, когда она закончила 4-й курс медицинского института. Через многоступенчатые связи внутри академических кругов, к которым принадлежал Федор Николаевич Князев и его семья, Ирочке удалось устроиться помощником руководителя биологического кружка в пионерском лагере Академии наук на станции Комарово, Финляндской железной дороги. Любознательные девочки и мальчики среднего школьного возраста, вступавшие в возраст половой зрелости, на занятиях кружка бодро подсчитывали количество тычинок и пестиков у садовых и полевых цветков, рассматривали под микроскопом ток крови в языке лягушки и изучали регенерацию хвоста ящерицы, отторгнутого смертельно напуганным юрким животным. Особенно же были популярны наблюдения над развитием куриного яйца: от кровавого пятнышка-зародыша до вылупившегося желтенького цыпленка, сразу же готового приплясывать и клевать. Юные натуралисты делали зарисовки цветными карандашами и акварельными красками. По чудесному совпадению «Изостудия» студента Академии художеств Юрия Димова располагалась рядом с домиком, где Ирочка обучала пионеров и школьников живой природе. Юра был истинным художником. Человек с легкой рафаэлевской внешностью не мог не быть художником: золотисто-желтые солнечные кудрявые волосы светились, как небесный нимб. Ко всему: круглые очки в золотой тонкой оправе и легкая летящая рука, которая рисовала что-то в воздухе, на песке, на листе бумаги или на холсте. Иногда молодой художник заглядывал к Ирочке и давал кружковцам неоценимые советы по части пользования карандашами и красками для зарисовок с биологической натуры. Ирочка в свою очередь заглядывала к Юре Димову и даже пыталась нарисовать с натуры гипсовую голову Аполлона, но не обнаружила при этом ни малейших способностей к копиистике. «Вот и прекрасно! Ты, Ирочка, просто-напросто обладаешь внутренним художественным талантом, который и воспроизводится в твоей красоте. Тебе ничего не надо копировать! Ты сама себя лепишь и рисуешь. За тебя все сделала природа!» — говорил ей Юра в утешение, но не пустое утешение, а основанное на его наблюдениях за живыми моделями. Он уже четвертый год учился в Академии художеств, и работал со многими натурщицами.
Руководители многочисленных кружков и студий, пионервожатые и воспитатели, жили в маленьких домиках, и надо было договариваться с соседями по комнате задержаться в столовой, в клубе или читальне, чтобы дать возможность той или иной паре побыть в домике наедине. Прогуливаясь после отбоя по комаровскому пляжу, Ирочка слушала рассказы Юры о прекрасных натурщицах, которые прямо там в классе после сеанса или даже в перерыве заходят за ширму и занимаются любовью с молодыми художниками. «Как это прямо в классе?» — не поверила Ирочка, на что Юра ни минуты не усомнившись, клятвенно обещал привести Ирочку в класс, где она все увидит самолично. Когда же, вернувшись в Питер, Ирочка время от времени напоминала молодому художнику о том, что он обещал взять ее с собой на урок обнаженной натуры, каждый раз оказывалось, что очередная натурщица простужена, и сеанс переносится. Наконец, Ирочка, не терпевшая запутанности в отношениях со своими поклонниками, сама отправилась в Академию, благо путь был недалеким: от Кировского проспекта прямиком на такси до стрелки Васильевского острова, а после — по Университетской набережной, мимо крылатых львов-сфинксов — до здания Академии художеств. Ирочка узнала у вахтера номер учебной студии, поднялась по мраморной лестнице, нашла класс и заглянула. На стуле, установленном на возвышении, сидела старуха с распущенными седыми волосами, спадавшими на грудь и спину. Старуха была обнаженной, но возраст и жизнь настолько избороздили ее кожу и покривили ее кости, что никому и в голову бы не пришло назвать ее натурщицей. Ну, разве — моделью старой женщины. Какие тут ширмы и любовные сеансы! Ирочка тихонько затворила дверь, выбежала на набережную, схватила такси и вернулась домой. Юра звонил, но Ирочка отказывалась от встреч. Их дружба разладилась. «С тех пор мы не виделась с Юрочкой Димовым!» — вздохнула Ирочка. «А хотела бы?» «Сама не знаю, столько лет прошло. Не люблю друзей терять, а после разыскивать!» «Давай, я найду его!» В канцелярии Академии художеств дали мне адрес художественных мастерских при московской киностудии «Мультфильм», куда Юрий Львович Димов был распределен после получения диплома художника-живописца.
Да и сейчас, когда прошло около полувека от начала образования этой необычной компании, мне очевидно, что Ирочка была силовым стержнем винтовой лестницы, которая стремилась вверх и вверх, набирая новые витки, по которым мы карабкались вслед за нашей возлюбленной. Иногда уходили годы, пока наращивался новый виток, иногда рушились целые пролеты, на восстановление которых уходили годы, но никто, однажды попав в поле притяжения Ирочки, не выпадал окончательно. Я это знал, чувствовал с самого начала нашей дружбы — моей влюбленности в нее. Знал, как Ирочка переживает потерю художника Димова. Знал, что ей надо помочь. Тем более что в Ирочкин план входила экспедиция за березовыми грибами — сырьем для противоракового отвара чаги. Ирочка хотела составить экспедицию только из близких людей, входивших в ее окружение. «Хорошо бы к отчету о будущей экспедиции приложить альбом зарисовок: березовый лес, наросты на стволах и прочие красоты нетронутой природы. У меня есть предположение, судя по немногочисленным статьям о березовых грибах, что наибольшим противораковым эффектом обладают грибы чаги, выросшие в чистых, незагрязненных химическими продуктами березовых рощах. Димов бы все это зарисовал». Практицизм, перемежающийся с романтичностью, стал важной чертой характера нашей королевы. Или начал проявляться в открытую? «А чем плох фотоальбом?» — спросил я. «Конечно, и фотоматериал потребуется, — сказала Ирочка. — Но живые рисунки убедительнее. И по Юрочке я соскучилась!»
Ночной поезд «Ленинград — Москва» привез меня на Ленинградский вокзал, образующий вместе с Ярославским и Казанским «Площадь трех вокзалов». Оттуда было рукой подать до станции метро «Новослободская», где и располагалась киностудия «Мультфильм». Я вышел из метро и огляделся. Шумела, гудела и перезванивалась весенняя Москва. Пешеходы спешили разбежаться в разных направлениях, словно участвовали во множестве общегородских эстафет. Я пересек улицу и вошел в здание киностудии. Усатый вахтер стоял передо мой, как пограничник, тем более, что и облачен был в полувоенную форму с зелеными петличками и фуражку с зеленым околышем. Я объяснил, что разыскиваю своего друга по Ленинграду художника Юрия Львовича Димова. «Я вас соединю с отделом кадров», — сказал вахтер. Голос из отдела кадров ответил, что давать адреса и телефоны сотрудников «Мультфильма» неизвестным людям запрещено. Я ответил, что у меня с собой паспорт, и я вполне известен в школе, где преподаю литературу и русский язык, и в издательстве «Художественная литература», где сотрудничаю как поэт-переводчик. Так что я человек неслучайный, и мне вполне можно доверить адрес художника Юрия Димова. Но мои объяснения не помогли. Голос из отдела кадров был непреклонен. Я уселся на стул в невеселом раздумье. Стоило ли отпрашиваться из школы «на похороны московской тетушки», тратить последние деньги на билеты, чтобы сидеть в проходной, испытывая терпение вахтера-пограничника! Наверно стоило, ведь так хотела Ирочка, ответил я себе. При этом я почувствовал раздражение или сомнение в необходимости. Трудно было разграничить эти мимолетные мысли, которые я немедленно отогнал, перебирая в памяти московских знакомых, которые могли бы мне оказаться полезными.
Ночной поезд «Ленинград — Москва» привез меня на Ленинградский вокзал, образующий вместе с Ярославским и Казанским «Площадь трех вокзалов». Оттуда было рукой подать до станции метро «Новослободская», где и располагалась киностудия «Мультфильм». Я вышел из метро и огляделся. Шумела, гудела и перезванивалась весенняя Москва. Пешеходы спешили разбежаться в разных направлениях, словно участвовали во множестве общегородских эстафет. Я пересек улицу и вошел в здание киностудии. Усатый вахтер стоял передо мой, как пограничник, тем более, что и облачен был в полувоенную форму с зелеными петличками и фуражку с зеленым околышем. Я объяснил, что разыскиваю своего друга по Ленинграду художника Юрия Львовича Димова. «Я вас соединю с отделом кадров», — сказал вахтер. Голос из отдела кадров ответил, что давать адреса и телефоны сотрудников «Мультфильма» неизвестным людям запрещено. Я ответил, что у меня с собой паспорт, и я вполне известен в школе, где преподаю литературу и русский язык, и в издательстве «Художественная литература», где сотрудничаю как поэт-переводчик. Так что я человек неслучайный, и мне вполне можно доверить адрес художника Юрия Димова. Но мои объяснения не помогли. Голос из отдела кадров был непреклонен. Я уселся на стул в невеселом раздумье. Стоило ли отпрашиваться из школы «на похороны московской тетушки», тратить последние деньги на билеты, чтобы сидеть в проходной, испытывая терпение вахтера-пограничника! Наверно стоило, ведь так хотела Ирочка, ответил я себе. При этом я почувствовал раздражение или сомнение в необходимости. Трудно было разграничить эти мимолетные мысли, которые я немедленно отогнал, перебирая в памяти московских знакомых, которые могли бы мне оказаться полезными.
Мне дьявольски повезло. Массивная дверь отворилась, и в проходную со стороны Новослободской улицы ввалилось массивное тело детского поэта Герда Сапирова. Стоило один раз познакомиться с ним, чтобы никогда не позабыть. Если бы мне сказали, что он по прямой линии происходит от Бальзака, я бы ни на минуту не усомнился, тем более что Бальзак бывал на Украине, а родители Сапирова эмигрировали в двадцатые годы с Украины в Москву. Через несколько десятков лет, бродя по бульварам Парижа, я наткнулся на каменный бюст Бальзака, который вначале я принял за памятник Герду Сапирову. Крупная лохматая голова сидела на мощной шее гиревика, а шея опиралась на пирамиду грудной клетки и колизей спины. Залихватские усы висели двумя кистями вокруг мясистых, выпяченных, как у африканца, губ. Конечно, я немедленно узнал Герда, с которым познакомился прошлой осенью, когда он приезжал в Питер. Странно, что и Герд узнал меня, хотя мы так много тогда выпили. Я по недоверчивости подумал, что его реакция — всего лишь проявление цеховой солидарности литературного авангарда. Мы обнялись. Герд немедленно принялся обсуждать со мной систему качающихся рифм: рифмующиеся слова перекликаются, хотя конечные ударения приходятся на разные слоги. Я рассказал, зачем приехал в Москву. Он уверил, что ничего проще нет, чем найти Юрия Димова. «Даня, вы подождете, пока я поднимусь в бухгалтерию за гонораром?» «Конечно, Герд!»
Через пятнадцать минут мы мчались в такси по Ленинградскому проспекту в сторону метро «Сокол», где, оставив таксисту десятку в залог, забежали в гастроном и запаслись закусками/выпивками. Поселок художников, названный в память о Левитане, находился в пяти минутах езды от «Сокола». Это была дачная местность, сохранившаяся, если не в центре Москвы, как полукупеческий-полупомещичий Арбат, то на окраине, в непосредственной близости к вполне городским строениям. Теперь только я начинаю догадываться, что Арбат, поселок Левитана и Серебряный Бор с его довоенными (включая гражданскую войну) дачками, с плюшевыми от зеленого лишайника заборами и паромом через Москва-реку в Троице-Лыково — принадлежали воображению и замыслу неизвестного градостроителя. Герд Сапиров уверенно вел меня между избами, огороженными ветхими заборами, провисшими изгородями или сетками на железных опорах. Поселок Левитана образовывали избы, избушки, избенки, то есть крестьянские русские дома, сложенные из бревен. Были ветхие избушки, бревна которых готовы были раскатиться прямо на глазах. Попадались и просторные избы, которые с достоинством поглядывали на пришельцев крупными окнами, перебирая стыки стен дебелыми пальцами толстых бревен.
«Вот и Юрина изба, — показал Герд Сапиров на замшелую хатку с высокой пристройкой, напоминающей голубятню. — Бывшую голубятню Юра Димов застеклил и устроил в ней мастерскую. У него тут особая система сигнализации. Для друзей один длинный и два коротких. Для иностранцев — два длинных и один короткий. А милиция может звонить до посинения. Половина художников поселка Левитана в Москве не прописана, вот милиция их и вылавливает нарушителей. Художники от милиции откупаются. Правда, Юра, кажется, прописан у тетки на улице Горького, а избушку с голубятней снимает у какого-то типа, который живет безвыездно у жены на станции Снегири, где разводит для продажи гвоздики в домашней оранжерее». «Вот кому приходится отмазываться!» — воскликнул я. «Теневая экономика!» — заметил Герд, как будто бы подхватил разговор, происходивший полгода назад за именинным столом у Ирочки Князевой. Но ведь Герда не было у Ирочки среди гостей, и разговора, возбужденного экономистом Роговым, он не мог слышать. Да, воистину, если перефразировать Карла Маркса с его крылатой фразой: «Призрак коммунизма бродит по Европе», то вполне подходит: «Призрак капитализма бродил по Совдепии». Я с таким изумлением вперился в Герда, что он усмехнулся: «Удивляетесь, что вот мол, детский поэт в политику полез?» «Поражаюсь совпадению образа мышления официального экономиста и неофициального поэта». «Вы не поражайтесь, Даня. По официальному статусу я — детский поэт. Так ведь этот статус мне гэбня и партийные идеологи навязали. Забудь, мол, про свои главные стихи, про свою философскую прозу, про свои авангардные пьесы, про коллажи, составленные из твоих формалистических стихов и рисунков друзей-художников. Забудь и получай свой кусок имперского пирога как детский поэт!»
Мы позвонили одним длинным и двумя короткими. Каблуки забарабанили по крутой лестнице голубятни. Дверь распахнулась, и я увидел молодого художника с рафаэлевской внешностью: золотисто-желтые солнечные кудрявые волосы окружали голову хозяина голубятни, как небесный нимб. У него были круглые очки в золотой тонкой оправе. Стройные летящие руки тянулась к Герду Сапирову: «Какими судьбами, старик?» «Самыми благоприятными! Да еще с моим другом — питерским поэтом Даниилом Новосельцевским». «И к тому же с закусками-выпивками!» — подхватил я. «Что вполне своевременно как, скажем, акт гуманитарной помощи, в которой я чертовски нуждаюсь больше суток». Юрий проводил нас наверх. Изнутри мастерская, построенная на месте голубятни, выглядела вполне артистически: холсты на разных стадиях работы: от грунтовки до нанесения последних штрихов, от начальных набросков до системы цветовых пятен, которые после внимательного вглядывания обнаруживали в себе законченные фигуры в необычном ракурсе, а то и составленные из цветовых пятен и пустот тела молодых мужчин и молодых женщин, обнаженные настолько, насколько обнажены дикие животные и стволы лесных деревьев. Одна картина была закончена и одета в раму. У нее было свое место на стене в мастерской. Картина висела на северной безоконной стене, освещение которой приходило из окон южной, восточной и западной стен. Законченность картины подтверждалась и простотой ее замысла. Прислонившись к стволу березы, белый ствол которой пятнался черными полосками и глазками, стояла девушка. Она была безусловной красавицей: сероглазая, с короткой ультрамодной стрижкой кудрявых каштановых волос, со спортивной посадкой головы на длинной шее, перетекающей в упругую и стойкую грудь. Это была Ирочка Князева. Она обнимала ствол березы, прижавшись щекой к черному бугристому выросту.
Так Юрий Димов попал в нашу экспедицию.
В планы экспедиции вначале входило отправиться в село Константиново Ярославской области, где родился Сергей Есенин. Мы полагались на удачу и выбрали Ярославщину в надежде, что стихи Есенина, во многих строчках которых воспеваются березы, наделены магической силой, и для нас будет настоящее раздолье в этом березовом краю. Но в последний момент перерешили по совету Юрия Димова поехать под Москву в деревню Михалково, что под боком от парка-музея Архангельское. У Юрия среди музейных работников были знакомые, советы которых могли пригодиться.
В основной состав экспедиции входили Ирочка Князева и Римма Рубинштейн. Ну, и группа поддержки: ваш покорный слуга — Даниил Новосельцевский, и все остальные: Василий Рубинштейн, Глеб Карелин, Вадим Рогов и Юрий Димов. Вполне понятно, что капитан Лебедев в экспедицию не поехал, но однажды в течение сезона наведался. Ирочка отводила капитану Лебедеву особую роль, о которой, естественно, никто из нас не догадывался. Экспедиция была рассчитана на месяц. Сняли вместительный дом. Когда-то это была изба зажиточного крестьянина. Основу избы составлял бревенчатый сруб, для фасона обшитый сосновыми досками. Дом смотрелся, как двухпалубный корабль. Внизу была обширная гостиная (зала), кухня с каменной русской печью (дань традиции) и электрической плитой (дань прогрессу). К гостиной примыкали две спальни, в которых размещались три солдатские койки и две раскладушки для мужской группы экспедиции. Наверху в двух светелках поселились Ирочка и Римма. Дочка Рубинштейнов — Асенька оставалась в Ленинграде с матерью Риммы, которая прошла к этому времени в Институте онкологии три курса чаготерапии, оказавшихся на первый взгляд вполне эффективными. Надо сказать, что московский экономист Вадим Рогов взял на себя финансовую и правовую часть: командировочные для участников экспедиции и переговоры с правлением колхоза и Красногорским районным советом, в состав которого входил поселок Архангельское с парком и музеем, и деревня Михалково, где нам предстояло жить, и на околице которой начиналась обширная березовая роща. Важнейшим результатом двухступенчатых переговоров (экспедиция — правление колхоза — поселковый совет) явилось разрешение срезать грибы чаги (источники препарата) не только со стволов берез, спиленных для нужд колхоза, но и с растущих деревьев. Если березовые грибы с поваленных стволов были классическим примером использования «отходов производства», что вписывалось в гипотезу нашего Вадима Рогова, то спиливание чаги с растущих деревьев в договоре с поселковым советом квалифицировалось как мера профилактики «чистоты русского леса», выполняемая в рамках «шефской помощи» со стороны Лесной академии — Красногорскому лесничеству.