Так Юрий Димов попал в нашу экспедицию.
В планы экспедиции вначале входило отправиться в село Константиново Ярославской области, где родился Сергей Есенин. Мы полагались на удачу и выбрали Ярославщину в надежде, что стихи Есенина, во многих строчках которых воспеваются березы, наделены магической силой, и для нас будет настоящее раздолье в этом березовом краю. Но в последний момент перерешили по совету Юрия Димова поехать под Москву в деревню Михалково, что под боком от парка-музея Архангельское. У Юрия среди музейных работников были знакомые, советы которых могли пригодиться.
В основной состав экспедиции входили Ирочка Князева и Римма Рубинштейн. Ну, и группа поддержки: ваш покорный слуга — Даниил Новосельцевский, и все остальные: Василий Рубинштейн, Глеб Карелин, Вадим Рогов и Юрий Димов. Вполне понятно, что капитан Лебедев в экспедицию не поехал, но однажды в течение сезона наведался. Ирочка отводила капитану Лебедеву особую роль, о которой, естественно, никто из нас не догадывался. Экспедиция была рассчитана на месяц. Сняли вместительный дом. Когда-то это была изба зажиточного крестьянина. Основу избы составлял бревенчатый сруб, для фасона обшитый сосновыми досками. Дом смотрелся, как двухпалубный корабль. Внизу была обширная гостиная (зала), кухня с каменной русской печью (дань традиции) и электрической плитой (дань прогрессу). К гостиной примыкали две спальни, в которых размещались три солдатские койки и две раскладушки для мужской группы экспедиции. Наверху в двух светелках поселились Ирочка и Римма. Дочка Рубинштейнов — Асенька оставалась в Ленинграде с матерью Риммы, которая прошла к этому времени в Институте онкологии три курса чаготерапии, оказавшихся на первый взгляд вполне эффективными. Надо сказать, что московский экономист Вадим Рогов взял на себя финансовую и правовую часть: командировочные для участников экспедиции и переговоры с правлением колхоза и Красногорским районным советом, в состав которого входил поселок Архангельское с парком и музеем, и деревня Михалково, где нам предстояло жить, и на околице которой начиналась обширная березовая роща. Важнейшим результатом двухступенчатых переговоров (экспедиция — правление колхоза — поселковый совет) явилось разрешение срезать грибы чаги (источники препарата) не только со стволов берез, спиленных для нужд колхоза, но и с растущих деревьев. Если березовые грибы с поваленных стволов были классическим примером использования «отходов производства», что вписывалось в гипотезу нашего Вадима Рогова, то спиливание чаги с растущих деревьев в договоре с поселковым советом квалифицировалось как мера профилактики «чистоты русского леса», выполняемая в рамках «шефской помощи» со стороны Лесной академии — Красногорскому лесничеству.
Приехали мы из Ленинграда на микроавтобусе, который в народе нежно по-армянски называли рафик, хотя тупорылый красавчик был вовсе не Ереванского, а Рижского автозавода. Московская часть экспедиции (Вадим Рогов и Юрий Димов) прикатила в Михалково на волге Рогова.
Если уподобить нашу экспедицию колонии муравьев, то Ирочка выполняла роль королевы-матери/сестры — руководя экономическим, эротическим и эзотерическим планами, воплощению которых мы следовали неукоснительно. Следовала и Риммочка, напоминающая по своему положению в лаборатории «Чага» и месту в экспедиции — рабочую муравьиху. Еще одна аналогия: если принять нас за братьев, а наше братство становилось очевиднее и неоспоримее с каждым днем, то справедливо провести параллель между каждым из нас с Эдипом, а Ирочки с царицей Иокастой, матерью и одновременно женой Эдипа. Ирочка обладала магической способностью управлять каждым из нас и каждому из нас отдавать себя. Не ручаюсь, но вполне допускаю, что с некоторых пор Риммочка вошла в оба круга нашего волшебного хора, став вторым (после Ирочки) звеном в связке. Мужчины выполняли функции рабочих муравьев, но, из-за малочисленности в отличие от жителей реальной муравьиной колонии, несли еще и функции солдат, ну, хотя бы взвода стройбатовцев, если судить по тому, как мы были грозно вооружены: топоры, пилы, стамески, ножи, веревки, белила для замазывания древесных ран, и пр. Кроме того, у нас, в отличие от рабочих муравьев-насекомых, не было крыльев, хотя готовность к «сексуальному полету» более чем присутствовала, постоянно стимулируемая Ирочкой Князевой: королевой/матерью/сестрой.
Ирочка мудро решила, что Римма Рубинштейн будет поварихой четыре дня в неделю (понедельник, среда, четверг, пятница), два возьмет на себя сама королева (вторник, суббота), а по воскресеньям, когда экспедиция будет отдыхать, каждый перейдет на самообслуживание. Продуктами для экспедиционных нужд были забиты два холодильника, взятые на месяц в Красногорском прокатном пункте. Для потехи можно было сходить в ресторан «Изба», поблизости от парка-музея Архангельское. Ирочка предложила, а все дружно поддержали идею работать шесть дней в неделю.
Было решено вначале собирать чагу со сваленных прежде местными жителями и по каким-то причинам брошенных или невывезенных вовремя стволов берез. Позавтракав и натянув комбинезоны и резиновые сапоги, мы вышли из дома на проселочную дорогу. Первый день Ирочка решила посвятить ознакомлению с березовым лесом. Она шагала впереди с кожаной папкой подмышкой. В папке лежала карта местности. Березовый лес был разделен на квадраты. Таких квадратов было около десятка, так что можно было по ходу ознакомительной прогулки отмечать спиленные стволы или живые деревья с древесными грибами.
Стоял подмосковный июнь. Дом наш высился на пригорке. Проселочная дорога отделяла полсотни деревенских домов, преимущественно бревенчатых срубов, от зеленого простора овсяного поля. С правой стороны поля вилась проторенная пешеходами тропинка, уходившая прямиком к главному в этой местности шоссе Ленинград — Москва. И, конечно, к музею Архангельское. Другая тропинка вела влево, в сторону деревни Воронки, петляла вдоль дальнего леса, составленного из елей, ольшаника и осин. В конце концов она тоже приводила к музею Архангельское и ресторану «Изба». Нас (кроме Юры Димова) музей и парк вокруг него интересовали постольку, поскольку они интересовали Ирочку Князеву, то есть, весьма поверхностно. Она была устремлена к березовому лесу, который начинался за спиной нашего дома. Прямо за изгородью метров на триста тянулся заболоченный луг, а сразу за лугом белел шелковистой берестой и подмигивал цыганскими глазами березовый лес, каких никто из нас в жизни не видывал.
Ирочка шагала впереди, одетая, как и все остальные, в комбинезон и резиновые сапоги. Даже в рабочей униформе она отличалась какой-то необъяснимой привлекательностью: поворот головы на высокой шее, всплески смеха, стремительная красота груди, завораживающее полукружие ягодиц, подобное приливу/отливу. Я любовался нашей королевой. Со мной рядом шел Юрий Димов. «Какова натура!» — сказал он негромко и вроде бы про себя. Вадим Рогов, шедший по другую сторону от Димова, подхватил его реплику: «Потому и прикатил я сюда, а не в Сочи! Каша березовая вместо курорта, да ничего с собой не поделаешь!» «Я грешным делом думал, профессор, вас экономические проблемы сюда привлекли!» — пошутил Вася Рубинштейн в ответ на признание Рогова. «Одно другому не мешает, — захохотал Рогов. — Как в анекдоте о пятнадцатилетней девочке, сексе и скакалочке. Одно другому не мешает!» Римма Рубинштейн шла в последнем ряду вместе с Глебом Карелиным. Они о чем-то весело болтали.
Да, незадолго до отъезда в экспедицию во время рандеву с Ирочкой в моих монашеских апартаментах, она игриво и с особенной, свойственной только ей, иронией (Ирочка — ирония — ириния) заметила: «Сдается мне, что у нашего Васеньки скоро прорежется пара рогов!» «Как? Кто осмелился?» — воскликнул я, заранее зная ответ, потому что видел во время прогулки по Лесотехническому парку Глебушку Карелина, нежно целующего Римму Рубинштейн, выбежавшую навстречу нашему музыкальному гению из боковой парковой калитки. «Не притворяйся, Даник, я и не собираюсь узурпировать коллективную любовь. Развлекайтесь, мальчики, если хочется, но не выходите за пределы нашего круга. Я ведь, как ни странно, консерватор-анархист и не верю в долговечность сексуальной энтропии». Помню, что в тот вечер, когда я любовался Ирочкой, натягивавшей трусики и шелковую кофточку, разрисованную желтыми и красными треугольниками, она с затаенной грустью сказала: «Знаешь, Даник, о чем я мечтаю?» И не дав мне ответить, продолжила: «Чтобы наш круг, если придется, ненамного расширялся. Лишь бы мы никого не теряли окончательно».
Заболоченный луг был раем для опят. На длинных ножках, с бурыми пятнышками на светло-палевых шляпках. Это были особенные луговые опята, которые мы чуть не приняли за обыкновенные поганки. Однако Юрочка Димов, бывавший и раньше в Архангельском и его окрестностях, с пылом утверждал, что луговые опята — вкуснейшие грибы, не хуже тех, что растут шапками на старых пнях. Решение Ирочки было собрать немного луговых опят на обратном пути, отварить, поджарить с картошкой и дать отведать Юрочке. «Авось, не отравится! Тогда и остальные смогут полакомятся». За лугом начинался березовый лес, разделенный лесничим на участки. Ирочка читала карту, отмечая сваленные стволы с наростами и живые деревья с темными буграми березовых грибов — будущих источников чудодейственной чаги. Лес был светлый, веселый. В промежутках между корнями росла густая трава, потому что хватало солнца и воды. То и дело под ногами попадались коровьи зеленые лепешки, над которыми пролетали зеленые самолетики навозных мух. К полудню мы прошли половину леса. Ирочка была оживлена. Да мы и сами понимали, что приехали не зря: чуть ли не весь пройденный лес был поражен древесными грибами. С теми, что продолжали расти на сваленных и невывезенных стволах, было понятно: снять со стволов древесные грибы не представляло сложности, как и те, что росли невысоко над землей на живых березах. А вот как быть с древесными грибами, красовавшимися около верхушки? Мы сгрудились в кружок и начали думать: как до них добраться? Конечно же, в первую очередь на ум пришла лестница или даже несколько лестниц для одновременной работы. «Все это так, но согласитесь, дорогие мои, что таскать на себе лестницы, а на обратном пути еще с рюкзаками, набитыми спиленными грибами, окажется непосильной задачей. Мне вас жалко, мальчики!» — сказала Ирочка. Кто-то предложил оставлять лестницы в лесу. На что Ирочка отрезала: «Сопрут!» В подтверждение Ирочкиных слов раздалось многозначительное коровье мычание: мы догнали деревенское стадо, пасшееся на влажном приволье полян среди березового леса.
Заболоченный луг был раем для опят. На длинных ножках, с бурыми пятнышками на светло-палевых шляпках. Это были особенные луговые опята, которые мы чуть не приняли за обыкновенные поганки. Однако Юрочка Димов, бывавший и раньше в Архангельском и его окрестностях, с пылом утверждал, что луговые опята — вкуснейшие грибы, не хуже тех, что растут шапками на старых пнях. Решение Ирочки было собрать немного луговых опят на обратном пути, отварить, поджарить с картошкой и дать отведать Юрочке. «Авось, не отравится! Тогда и остальные смогут полакомятся». За лугом начинался березовый лес, разделенный лесничим на участки. Ирочка читала карту, отмечая сваленные стволы с наростами и живые деревья с темными буграми березовых грибов — будущих источников чудодейственной чаги. Лес был светлый, веселый. В промежутках между корнями росла густая трава, потому что хватало солнца и воды. То и дело под ногами попадались коровьи зеленые лепешки, над которыми пролетали зеленые самолетики навозных мух. К полудню мы прошли половину леса. Ирочка была оживлена. Да мы и сами понимали, что приехали не зря: чуть ли не весь пройденный лес был поражен древесными грибами. С теми, что продолжали расти на сваленных и невывезенных стволах, было понятно: снять со стволов древесные грибы не представляло сложности, как и те, что росли невысоко над землей на живых березах. А вот как быть с древесными грибами, красовавшимися около верхушки? Мы сгрудились в кружок и начали думать: как до них добраться? Конечно же, в первую очередь на ум пришла лестница или даже несколько лестниц для одновременной работы. «Все это так, но согласитесь, дорогие мои, что таскать на себе лестницы, а на обратном пути еще с рюкзаками, набитыми спиленными грибами, окажется непосильной задачей. Мне вас жалко, мальчики!» — сказала Ирочка. Кто-то предложил оставлять лестницы в лесу. На что Ирочка отрезала: «Сопрут!» В подтверждение Ирочкиных слов раздалось многозначительное коровье мычание: мы догнали деревенское стадо, пасшееся на влажном приволье полян среди березового леса.
Пастух был наряжен в поношенную солдатскую форму. Купил он кирзовые сапоги, брюки, гимнастерку и бушлат у демобилизованного или донашивал собственную одежду, осталось загадкой. Судя по прорехам на бушлате, из которых вылезали клочки ваты, по зеленой вислоухой ушанке с оборванными завязками, он пас в этой форме деревенских коров не первый год. Пастух стоял за деревьями поблизости от нашей команды и не подавал голоса по причине деревенской стеснительности, гласившей: «Не лезь, пока не спросят!» Однако не выдержал и вызвался: «Для кого высоко, а кто с малолетства приучен. Мы на эти деревья, как мартышки, лазали. На верхних ветках берез лесные голуби гнездятся. Мы ночью, когда птицы угомонятся, забирались, бывало, высоко по стволу и прямо из гнезда их брали. Жирные к осени. На самую поджарку!». Пастух был среднего роста, крепыш, с обветренным лицом, на котором пьяный румянец смешивался с загаром, и улыбка бродила, переползая в ухмылку. Звали его Павел Власов.
Ирочка договорилась с пастухом Павлом Власовым, что он будет по утрам подходить к ней на лесную делянку и получать задания на добычу грибов, растущих между высоких веток. Когда-то на опушке леса обитателями деревни Михалково была сколочена для пастуха сторожка, вроде шалаша с деревянными опорами. И дождь и жара ему были нипочем. Рядом с избой, которую мы снимали в деревне, стоял амбар, и хозяин выделил нам место для складывания добытых березовых грибов. За тарой сгоняли в ближайший магазин, так что источник драгоценного лекарственного сырья хранился у нас в ящиках в сухом амбаре.
В первый же вечер решили праздновать начало экспедиционного сезона. Луговые опята, поджаренные с картошкой на подсолнечном масле, оказались выше всякого ожидания. Открыли свиную тушенку и балтийские кильки. Водка была «Московская», привезенная в том же рафике Васенькой из красногорского продмага. Ужинали за кухонным столом. Ирочка сидела с одного торца, Римма Рубинштейн с другого. Глаза Ирочки излучали невероятный восторг. Это ведь было первым реальным воплощением жизненности нашего сообщества, скрепленного, оказывается, не только тягой к любовным утехам, но и научно-практической целью. «Вот так надо развивать общество будущего, культивируя разветвленные семьи. Сила взаимного притяжения будет опираться одновременно на экономические и эротические потребности такой суперсемьи», — задумчиво сказал Вадим Рогов. «Ну, а когда мы постареем и не сможем добывать деньги или заниматься любовью, что будет с нами?» — спросил я. «Я не знаю, что будет, Даня. Но ведь мы так изменимся, что станем другими людьми, чужими для нас — сегодняшних. Зачем же говорить, а тем более, переживать из-за чужих, далеких во времени, почти незнакомых людей?» — вместо Рогова ответила Ирочка.
В самом конце ужина, когда мы все крепко набрались, и Глебушка Князев отправился провожать наверх в ее комнату быстро разомлевшую Риммочку, раздался стук в дверь деревянной палкой, и вошел пастух Павел Власов. Он только что пригнал коров в деревню. Коровы разбредались по дворам, призывно мыча и торопя хозяек с вечерней дойкой. Ирочка показала пастуху Павлу Власову на освободившиеся места: «Присаживайтесь здесь или там и выпейте с нами за успех экспедиции!» Пастух выпил стаканчик водки и закусил килькой, которую положил на ломоть хлеба: «Желаем успеха!» Прожевав и проглотив, пастух Павел в задумчивости поглядел на бутылку с оставшейся половиной водки и сообщил: «В конце месяца я женюсь!» Мы закивали одобрительно, не зная, что сказать, кроме затасканных слов: «Поздравляем и желаем». Павел не смутился и продолжил: «Нюрка из ресторана. Уборщица. Так что всю компанию приглашаю!» Ирочка налила пастуху Павлу еще один стаканчик, и все выпили за жениха и невесту.
По самым приблизительным и предварительным расчетам, сделанным Риммой после сравнительного анализа березовых грибов, срезанных со стволов, поваленных недавно, и старых забытых стволов, прозимовавших в лесу, выяснилась разница в содержании протеинов и флавоновых глюкозидов. Это была ободряющая новость. То ли еще будет, когда мы приступим к добыче чаги с растущих деревьев! Римма ходила, как именинница. Во-первых, похвалила Ирочка, во-вторых, ее полевой приборчик для химического анализа работал успешно, а в-третьих, Глебушка и не думал ограничиваться случайными утехами. Он неотвязно следовал за Риммой.
Вставали обычно в девять. Завтракали. Выходили на работу около десяти. Ирочка строго следила, чтобы мы не пропустили ни одного спиленного крестьянами и забытого или поваленного буреломом ствола березы. К тому же, у нас имелись заранее приготовленные наклейки, на которых мы надписывали день взятия образца и с какого рода ствола образец добыт. Перекусывали на лесной полянке взятыми с собой хлебом, крутыми яйцами и кефиром, который неограниченно продавался в продмаге. Словом, к концу первой недели все поваленные до нас березы были обработаны, образцы надписаны и переданы Римме для предварительных анализов. К началу второй недели понадобился пастух Павел Власов, хотя мы смогли бы обойтись без него. Что я и предлагал, отозвав Ирочку в сторону от остальной части бригады, заканчивавшей обработку поваленных стволов.
День был сухой. Ветерок извивался между стволами берез, шелковистая береста шелестела, как патефонная иголка. Шелестела, как патефонная иголка на черном круге заигранной пластинки, а кто-то невидимый напевал невнятные, трогающие за душу слова песни, полустертые временем. Мы отошли от бригады довольно далеко, держась за руки, как бывало два-три года назад в Лесотехническом парке. «Ты, кажется, хотел показать, что можешь добыть березовый гриб, растущий высоко над землей?» — спросила меня Ирочка. «Мы как раз под таким», — ответил я и скинул на землю брезентовую походную сумку для инструментов. Из сумки я вытащил кожаный пояс, на который были навешаны: пила-ножовка, стамеска и стальной топорик. На том же самом поясе висели два крюка, напоминающие серпы, которыми крестьяне жнут рожь или овес. Ирочка глядела на меня с недоверчивым восхищением: «Ты и вправду решил попробовать, Даник?» «Не уступать же пастуху Власову!» — ответил я в тон нашей королеве. Подумал: «Не уступать же тебя…» Я обхватил ствол и шагнул вверх так, что первый крюк впился в березовую кору и дальше — в древесину. Потом всадил второй крюк. Снова первый крюк и второй. Пояс мой служил опорой туловищу, крюки — ногам. Так шаг за шагом я поднялся до места, где между двумя узловатыми суками чернел нарост чаги. Я взглянул на землю. Ирочка напряженно смотрела вверх, но мне показалось, не столько на меня, сколько на исцарапанный ствол. Она пробегала взглядом снизу — вверх, сверху — вниз, и снова от корней — вверх. Время от времени Ирочка оглаживала ствол и прикладывалась к нему ладонью, а потом с озабоченным видом ко рту, как будто бы ее интересовал не я со своими крюками и инструментами, а нечто иное. У меня не было времени на размышления. Стамеской и топориком я обстукал черный морщинистый нарост и, наметив линию предстоящего среза, начал отпиливать чагу ножовкой. Живой гриб оказался плотным и вязким по сравнению с березовыми наростами, которые мы добывали в первую неделю с прежде поваленных или спиленных стволов. Здесь поблизости от верхушки дерева ткань гриба была сочащейся, и зубцы пилы увязали внутри древесной ткани, проросшей живыми грибными нитями — гифами, мешая руке с пилой-ножовкой двигаться вперед/назад. Приходилось пускать чаще и чаще в ход стамеску и топорик.