- Вот, Гошенька, наверное, ты приходил за этим? - вежливо осведомился у скрипевшего зубами удава. - Все. Уходим. Коробку осмотрим позже в спокойной обстановке. Прыгай, зайчик, только штанишки поддерживай!
В первом часу ночи по замерзшей глине проселка мы поскакали в тайгу. По обледеневшей ухабистой колее "уазик" швыряло немилосердно, каждая яма мучительно отдавалась в груди. Что там у меня поломал змей, сидящий рядом, я не знал, но, видимо, к добру кровавое отхаркивание не приведет. Сволочь! Он сидел уткнувшись мордой в колени, а заведенные за спину руки были высоко задраны и прикованы к стойке вездехода. Ствол пистолета упирался ему в ухо. Он знал, что я выстрелю не мешкая, потому вел себя кротко и благовоспитанно.
- Дима, мне, наверное, с утра в больницу нужно. У тебя есть кто-нибудь знакомый? Все легкие отбил, поганец...
- Есть у меня друзья-врачи, но лучше в Эйск, там у тетки тоже все в больнице схвачено. Отвезем этого ублюдка и сразу рванем, ранним утром будем там. Вам, наверное, часто приходится обращаться к врачам? Я имею в виду вашу работу.
- Да, особенно последнее время. Старость не радость. Когда-нибудь обращусь к ним в последний раз, если не прекращу свои дурацкие экзерсисы. Долго нам еще?
- Нет, почти приехали.
Белые лучи фар выхватили остатки какой-то заброшенной деревни. Избы стояли кучно, иногда одна лепилась к другой, а все вместе окружал надежный забор из бревен, кое-где еще сохранившийся.
- Прямо форт какой-то, - поделился я своими ассоциациями. - С чего это его бросили, дома еще крепкие? Наверное, жили богато?
- Жили богато, - невесело подтвердил Дмитрий, - это скит, его не бросили, а выселили.
- Кто?
- Наш брат старатель еще до войны. Приехал однажды НКВД и выкинул народ в тайгу, волкам на потеху, а кто сопротивлялся, тот и по сей день во рву лежит. Приехали. Вы покараульте его, а я посмотрю, все ли в порядке.
Мы остановились под деревянной крышей. С трех сторон к ней вплотную примыкали двухэтажные бревенчатые дома, еще сохранившиеся и даже подлежащие реставрации.
- Все нормально, - сообщил Дмитрий, - пойдемте. Отстегивайте его. Не волнуйтесь, я приму, если что, то...
Он передернул затвор неизвестно откуда взявшегося у него обреза. Вассаров послушно вылез из машины, уважительно глядя на короткий ствол допотопной винтовки. Посреди двора возле открытого колодца мы остановились.
- Ну-с, господин майор, прошу вас. - Дмитрий доброжелательно указал на чернеющую дыру.
- Ты что, он же утонет в этом колодце.
- Это не колодец, Константин Иванович, это специально оборудованная, благоустроенная камера системы погреб, глубиною в пять метров. Когда лестница, ведущая вниз, вытаскивается на поверхность - побег исключен. Прошу, ясновельможный пан.
- Не полезу, - вдруг категорически заявил узник, - там крысы.
- Не отрицаю, вполне возможно, что вам придется скоротать несколько суток в обществе этих коварных зверьков, но лучшей компании вы не заслужили. К тому же в живом состоянии вы можете им сопротивляться, тогда как в мертвом окажетесь просто пассивным куском мяса, желанной и доступной жратвой. Думай быстрее, кретин!
Дмитрий медленно поднимал обрез, а мне уже было безразлично. Хотелось лечь и больше никогда не вставать. Грудь не просто болела, она сгорала изнутри, и казалось, языки пламени вырываются изо рта, ноздрей и глаз. Прямо Змей Горыныч. Я видел, как Вассаров спускается в погреб, слышал, как он просит снять наручники, получает отказ, а дальше все...
Очнулся я оттого, что огненная жидкость обжигает десна, язык и глотку. Сразу понял: Дмитрий пытается меня откачать спиртом. Надолго ли? Наверное, уже все бесполезно. Скорее всего, у меня отбиты легкие или разорваны бронхи. То, что сломаны ребра, я не сомневался. На губах противно пузырилась кровь, я едва успевал ее отплевывать.
- Что, Димка, хреновы мои дела?
- Бывает хуже. Еще два глотка.
- Ты его хорошо закрыл?
- Лучше не бывает. Поехали.
- Поехали, помоги мне перелезть на переднее сиденье.
- Зачем? На заднем прилечь можно.
- Делай, что говорят.
Мы уже отъехали с километр, когда я, собравшись с мыслями, начал делиться с ним информацией, которая мне уже не понадобится, а ему, наверное, поможет найти отца. Если он еще жив.
- Дима, Вассаров - любовник твоей мачехи, но об этом не обязательно знать отцу. Вассаров знал о существовании документов и поэтому заслал к Маргарите тех мучителей, которых я подстрелил. После этого они, скорее всего, явились к нему за советом: что же делать? Не желая светиться и опасаясь быть разоблаченным, он попросту убивает их, избавляется от свидетелей и наемников. Скорее всего, он не причастен к похищению Федора, как не причастен и к той инкассаторской машине. Это главное, что я хотел тебе сказать. Еще. Планшетка находится у немца Эрнста, в старой гороховой грядке зарыта. Он про это не знает. Завтрашней ночью забери ее, возможно, там есть недостающий тебе материал. Дай мне еще спирта...
- Конечно. Держитесь, Константин Иваныч, сейчас мы пересядем в "Жигули". Там помягче, да и скорость получше.
- Все будет хорошо, Дима. Только меня мучает один вопрос. Федор говорил мне о каком-то снегоочистителе, изобретении Иконникова. Мне очень хочется посмотреть, что это такое.
- Ну конечно, будем проезжать мимо - покажу...
Постепенно белый туман начал обволакивать мой разум, и через его пелену из груди выпрыгивали красные молнии боли. Я смутно видел какой-то забор, стоящую возле него машину. Потом я почему-то оказался лежащим в ней. Потом было какое-то убаюкивающее покачивание - и все. Отключился я полностью.
* * *
Снегоочистительные машины, словно танки, надвигались на скит староверов. Их было великое множество, и с их транспортных лент соскакивали энкавэдэшники, вооруженные обрезами и пистолетами Стечкина. Через разбитые стены скита они тащили расхристанных голых баб в тайгу и там их насиловали, а потом жгли обнаженные спины раскаленными утюгами. И я был среди них. И я насиловал девок и расстреливал бородатых сибирских мужиков, не желающих подчиниться властям. И я был прав, потому что так велел мне полуистлевший скелетированный старец, стоящий на плоту с красным знаменем. Было нестерпимо жарко и до одури смешно, когда я видел, что в меня стреляют из ружей. Мужики, встав в полукруг, по очереди вливают в мою грудь килограммы дроби и картечи, а мне все нипочем, только жарче, жарче и смешнее. Огромная черная собака вгрызается мне в сердце. Больно. Я снимаю офицерский ремень и, захлестнув его на собачьем горле, долго и терпеливо душу ее, но у меня ничего не получается, собака продолжает поедать мои внутренности, и я кричу: "Крысы! Крысы! Крысы!" Теплая женская рука или губы плотно закрывают мой рот, и становится легко дышать; и отпускает сердце собачья пасть. Розовое блаженное солнце поднимается над голубой планетой, прогоняя ужас и боль за терминатор...
- ...Вот и сотворил Господь чудо, пожалел тебя, грешницу.
- Спасибо, мать Феодосия. Сколько я тебе должна?
- Замолчи, бесстыдница, ты не мне должна, Бога благодари, мать игуменью да монастырь мой, всех, кто дал мне силы и знания.
- Прости меня. Сколько нужно в пожертвование монастырю?
- Столько, сколь сердце велит.
- Да, конечно... Прими, мать Феодосия, на нужды монастыря десять миллионов.
- Да не покинет Бог твою заблудшую душу. Живи во здравии, но не в грехе. Проводи!
Я лежал с закрытыми глазами, боясь оказаться перед лицом действительности. Судя по разговору, только что подслушанному, я в Царстве Небесном. Это хорошо. Только почему и здесь оперируют миллионами? Видимо, никуда от этого не денешься, даже на Небесах. Такого состояния тела и души я не испытывал с младенчества. От радости я потянулся - и тут же взвыл от боли в правом боку. Я притих, с сожалением понимая, что ни в каком таком раю не нахожусь и, вероятно, находиться не буду. Лучше открыть глаза и не гнать дуру. Скорее всего, я в больнице, а ухаживает за мной какая-нибудь монашка - сестра милосердия, если, конечно, я опять не брежу.
Нет, я не бредил. Просто лежал в полутемной комнате на высокой белой кровати и выздоравливал, потому что моя грудь была запеленута от ушей до хвоста. Делать было нечего, и я начал вспоминать, каким образом я мог оказаться в подобном месте. В общем и целом это мне удалось. Правда, только до того момента, когда я спросил Дмитрия о снегоочистителе. Неужели я так и не узнаю о нем ничего? Жаль.
Захотелось в туалет. Я осторожно опустил на пол ноги, помня о коварной боли. Постепенно приподнимая туловище, я наконец очутился в вертикальном положении. Но идти и даже стоять я не мог, ноги тряслись от слабости, словно восемь заячьих хвостов, вместе взятых. Я едва успел схватиться за никелированный шар на спинке кровати и беспомощно повалился назад.
- Сестра, - тоненько пропищал я, как тот немощный дистрофик из анекдота, - сестра!
Послышались торопливые мягкие шаги, и в комнату вошла монахиня в черной одежде, но почему-то с непокрытой головой. Ее лицо показалось мне знакомым.
- Сестра, - тоненько пропищал я, как тот немощный дистрофик из анекдота, - сестра!
Послышались торопливые мягкие шаги, и в комнату вошла монахиня в черной одежде, но почему-то с непокрытой головой. Ее лицо показалось мне знакомым.
- Константин, очнулся, слава Богу, да ты никак вставал?
Теперь, услышав ее голос, я вспомнил все. Черную ночь и черные распущенные волосы Евдокии... Но как я здесь очутился?
- Евдокия, помоги, мне нужно подняться.
- И не думай, не велено. Лежи, выздоравливай.
- Как я здесь оказался?
- Позавчера привезли, как только миновал кризис.
- Расскажи все, только сначала дай, куда можно...
- Под кроватью...
- Выйди, я сам...
- Сегодня двадцать восьмое, - немного погодя начала Евдокия. - Ночью восемнадцатого тебя без сознания привез в монастырь Дмитрий. Хотел везти сюда, но понял, что ты не дотянешь. Завернул в монастырь, там и оставил на попечение игуменьи и монашки Феодосии. Они-то и вернули тебя к жизни.
- Никогда не верил знахарям и чудотворцам, а тут...
- Да, чудотворный дар у них имеется... Кроме того, хорошо знают травы, коренья.
- Во дают, я думал, мне уже конец, и готовился ногой открывать райские врата! Вот что значит народные целители! Надо с ними раскатать бутылочку.
- Перестань, - тихо, но с угрозой проговорила Евдокия, - ты действительно одной ногой стоял в могиле. Три сломанных ребра и разрыв легкого. И если бы Дима вовремя не догадался свернуть к монастырю, то неизвестно, на каком ложе ты бы лежал сейчас.
- Интересно! Никогда не думал, что легкое можно заштопать молитвой.
- Как видишь, можно. Если к ней в придачу добавить скальпель, иглы и мать игуменью.
- Оригинально! Монашка с ножом!
- Она - дипломированный хирург с двадцатилетней практикой. Всех своих монастырских "овечек" она лечит сама. В монастыре у нее отличная операционная и инструмент.
- Ладно, проехали. Федя не нашелся?
- Федя жив, но это пока все, что я могу сказать.
- То есть ты мне не доверяешь, несмотря на то что из-за него я чуть было не оказался на том свете, спасибо твоей игуменье, тормознула вовремя.
- Конечно же доверяю, но дело не в этом. Мне кажется, он обрел душевный покой.
- Откуда, интересно, такая информация? Опять ясновидение? Вас, баб, даже старообрядческих, не поймешь. То Феде плохо, то Феде хорошо. Расскажи все, да я поеду домой, только сначала встречусь с Димой.
- Хорошо. Я получила от него письмо.
- Когда и каким образом?
- Позавчера, двадцать шестого, когда привезли тебя. Оно лежало в ящике на воротах. Отправлено отсюда же, из Эйска, местное. Я штемпель посмотрела. Бросили его двадцать пятого. Целые сутки шло.
- Дай мне его сюда. Быстро, не мни задницу.
- Перестань сквернословить, мой отец бы тебя выпорол.
- Мой тоже. Давай быстро!
Отвернувшись, она захрустела бумагой в лифчике. Она, видимо, считала, что лучшего тайника не сыскать.
- Вот, только осторожно. - Она протянула мне конверт с воззванием "Слава Вооруженным Силам СССР", изготовленный на Ряжской фабрике Гознака в 1988 году. На стандартном листе хорошей писчей бумаги жирной шариковой ручкой синего цвета было написано:
"Евдокия! Я решил полностью изменить свой образ жизни. Спасибо тем людям, что увезли меня от мирской суеты. Меня не ищите. Будет нужно - найду сам. Хочу наладить гончарное дело. Жалко, нет специалиста. Без него трудно. Учиться не у кого. Письмо сожги, никому не показывай.
Целую, твой Федор".
- Прямо как из "Двенадцати стульев", - невесело усмехнулся я. - Ты не нашла ничего странного в этом письме?
- Нет.
- Это его почерк?
- Конечно. Никаких сомнений тут быть не может.
- Федор попал в беду, и его необходимо выручать!
- Почему ты так решил?
- Евдокия, сколько лет ты прожила с Федором?
- Он старше меня на девять лет. Мне было шесть, когда он убежал из дому в ваши края, к двоюродной тетке. Значит, его я знаю два года в детстве и последние пять - сейчас.
- Ты можешь объяснить, откуда у него вдруг появилась этакая тяга к глине?
- Нет, сколько я помню, ему всегда было начихать, из какой посуды он ест и пьет.
- Да, элегантный Федя - и вдруг глина, грязь... Почему вдруг в сорок четыре года в нем проснулся ваятель?
- Не знаю.
- А мое фамилие тебе известно?
- Нет.
- Ты что, не смотрела мои документы?
- Нет, это некрасиво. Мне было достаточно твоего имени.
- А фамилие мое - Гончаров. Улавливаешь связь фамилии с письмом?
В сумрачной комнате было видно, как побелела Евдокия.
- Господи, он же просит помощи!
- Мне тоже кажется. Теперь будь добра, ответь мне на несколько вопросов, только не ври.
- Я еще никогда не врала, - глаза ее гневно и осуждающе, в упор уставились на меня, - я могу смолчать, могу ответить, что ничего не скажу, но врать никогда не врала.
- Извини! Почему Федор в шестнадцать лет убежал из дому?
- Он осквернил иконы, наклеил на них срамных женщин. Отец сильно избил его. Он ушел в тайгу. Мать с трудом нашла его, привела в дом, но отец не пустил. Тогда мама дала ему денег и отправила к сестре. Она тоже была геологом, часто залетала в наши места и Федю любила. Это был лучший выход. Отец его не простил даже перед смертью. А мать все время плакала, хотела его повидать, но отец не позволял даже этого. Так и умерла, не повидав его.
- Евдокия, что сказал Дмитрий по поводу письма?
- Ничего. Он не знает о нем.
- То есть ты хочешь сказать, что скрыла от него письмо отца?
- Да, но откуда ты узнал, что Федор его отец?
- Догадался сам, он очень похож на семнадцатилетнего отца.
- Я тоже догадалась сама. Так-то мне никто ничего не говорил.
- Когда я смогу увидеть его?
- Он навещал тебя каждый день, думаю, не пропустит и сегодня. Полежи десять минут, я тебе бульон разогрею, с курой.
- Буду весьма обязан, леди! Да не красней, хороша девочка! Иди, а то сейчас завалю.
Наконец-то после двухнедельного тумана я начал что-то понимать. Как я не допер до этого раньше! Нет, наверное, смутные подозрения были, но понадобилось десять дней пролежать в горячке, испражняясь под себя, видя всякие мерзопакостные бредовые сны... А потом получить от Федора письмо-сигнал. Боже мой, тупеешь ты, Гончаров, не по дням, а по часам. Вроде бы и бьют тебя перманентно и качественно, один черт, не помогает. Но теперь-то я кое-что знаю, и это дает мне право сузить круг опроса.
- Вот, Костя, выпей, - протянула миску Евдокия, - я туда белого мяса нащипала. Так мне мать Феодосия велела.
- О-о-о, а она что, гастроэнтеролог?
- Нет, она акушер, и тоже с образованием.
- Все, я молчу, задавленный монастырским интеллектом. Евдокия, у тебя есть какой-нибудь надежный мент, из старослуживых? Который лишнего не болтает?
- Есть, сосед дядя Саша, но он уже на пенсии.
- Еще лучше. Позови-ка его, да устрой нам штоф самогонки.
- У меня нет, но я попрошу у соседей. А может, просто водки купить? Мне неудобно к соседям...
- Господи, какая разница! Водка даже лучше.
- Но тебе, наверное, нельзя.
- Пусть так, для видимости стоит, может, твой сосед пожелает.
- Дядя Саша? Не сомневаюсь.
Она ушла, я же, доев бульон с нащипанным мясом, задумался, вновь и вновь прокручивая свою новую версию, пытаясь сам отыскать ее слабые места. Кажется, их не было, все складывалось четко и точно. Теоретически версия выглядела безукоризненно, не хватало только сущего пустяка, реальных фактов, но я интуитивно чувствовал: они появятся. Интересно, что нашел Дмитрий в той железной коробке?
Стук в дверь отвлек меня от моих гипотетических схем.
- Войдите! - крикнул я, запоздало подумав, что в случае чего защититься мне нечем.
- Уже вошел.
На пороге появился толстяк в мятой милицейской форме без погон. Мне показалось, что ожил герой бессмертного произведения Ярослава Гашека, Швейк.
- Кому это я понадобился? - строго спросил он, подозрительно принюхиваясь и присматриваясь. - Вы кто такой? Ваши документы, пожалуйста.
- Не знаю, где они, - едва сдерживая улыбку, ответил я. - Вернется Евдокия - и вы непременно ознакомитесь с ними. Присаживайтесь, будьте любезны. Вас зовут дядя Саша?
- Никак нет, младший лейтенант Сурок Александр Петрович.
- Очень приятно, Александр Петрович, это, наверное, вам Людвиг Бетховен посвятил целую пьесу.
- Так точно, и еще "Аппассионату" и оперу "Фиделио".
- Да, старик знал, кому что посвящать. Меня зовут Костя.
- У меня был один знакомый, его тоже звали Костя, так он приспособился к этой жизни тем, что ловил бродячих собак и...
- ...И продавал их за породистых. Отлично!
Мы оба захохотали, и я понял, что общий язык найден. Тут очень кстати вернулась Евдокия. К моей кровати она подтащила журнальный столик. Незаметно я ущипнул ее за ляжку. Одного ее взгляда хватило, чтобы мне стало по-пионерски стыдно.
- Дядя Саша, присаживайтесь к столу, сейчас накрою. Гость вот у меня, Димин знакомый, заболел немного.