Мы обитаем на этих землях очень давно. Тысячелетняя оседлая жизнь сделала нас мудрыми и неразговорчивыми. Нам нечего выяснять, ибо мы и так знаем все, что нам нужно. Нам не надо сообщать друг другу, как вкусно пахнет сено и как хороши осенние закаты: мы знаем. Мы безусловно знаем все окрестные поляны, и ту, с котельной, конечно, тоже: котельная и котельная — четверть века уже там стоит... Что еще выяснять? Ну, хотели построить пионерский лагерь, да не достроили: деньги кончились. До этого там была деревня Подушкино; к началу строительства ее выселили. Зачем выселили — непонятно, будто мало у нас было пустых полян. Деревню погубили, а лагерь, юноферму, не построили; выросли детки без песен и горна, не потрахались в беседках вожатые. Вот и вся история.
А начинали строительство, помнится, на широкую ногу. Первым делом возвели эту самую котельную. Странное было зрелище: стояла она одинокая и топила сама себя, похожая на корабль, заблудившийся в лесу. Или даже не на корабль, а на одно машинное отделение, потерявшее свой пароход. Деревню еще не снесли, но она уже опустела — оставался в ней только старый охотник, кривой на оба глаза. Фамилия его была Паутин, а прозвище — Паук. Непонятно, как он стрелял, но был добычлив: часто заходил он в котельную похвастаться перед кочегарами теплым еще зайцем. Курево у Паука вечно было на исходе, но кочегары (присланные из города рабочие) щедро снабжали его папиросами в обмен на самогон. Самогон у него не переводился, и тропка от котельной к его избушке стала главной улицей в Подушкине.
В числе прочих заводской комсомол отрядил на стройку совсем еще зеленого тогда Сергеева. Выпало ему кочегарить в котельной на пару с опытным рабочим Бляблиным. Дело было зимой, в январе. В ясные морозные дни и вьюжными ночами трещали в топках древесные бревешки — вчерашние елки да березы, повырубленные строителями. Жаром пышели трубы, дрожали от бежавшего по ним кипятка. Хорошо быть кочегаром: знай подкидывай в топку да приглядывай за манометром. А большую часть времени можно лежать на теплом котле и фантазировать. Сергеев мысленно пристраивал к котельной просторные корпуса — дворцы детских радостей с бассейнами и солнечными верандами. Туда по трубам бежала вода, горячая, как молодая кровь. Котельная оставалась живым сердцем детского городка. Сергеев, заслуженный старик, похаживал в ее святая Святых, пошевеливал задвижками. В дверях появлялись пионеры и робели, почтительно салютуя. Он с важным видом врал им про то, как когда-то, не боясь лишений, они с покойным Бляблиным... стояли у каких-то истоков... Эх, надо отлить... Сергеев нехотя сползал с котла, накидывал телогрейку и шел «на двор», к трубе. Ночной мороз ошпаривал причинное место, остужал голову. Лес трещал, но не от огня, а от холода, а может быть, то кабан пробирался, обламывая стылые ветки. Сергееву, делавшему свое одинокое дело, становилось грустно. Он поднимал голову, как собака, собирающаяся завыть, а там, в вышине, из далекого жерла трубы прямо к звездам отлетали белые клубы дыма — душами новопреставленных поленьев...
Но однажды при подобных романтических обстоятельствах с Сергеевым приключился небольшой конфуз. Он справлял в потемках малую нужду, когда внезапно неподалеку раздались скрип снега и звук, похожий на хрюканье... Кабан?! Парень похолодел от страха. Невооруженный, со спадающими штанами, он, конечно, имел мало средств к обороне. Что было делать? Собравшись с духом, Сергеев крикнул во тьму:
— Кышь!.. Пошел!
Ответом ему был... человечий хрипловатый голос:
— Э-хе-хе... Не боись... свои идут.
И снова хрюкающий кашель, завершившийся плевком.
Сергеев вгляделся:
— Ты, что ли, Паук?... А я подумал, кабан. Чуть не обделался!
— Кабан... хе-хе... нужон ты ему!
Паук захлопал лыжами по твердому месту:
— Здорово, малый!.. Супонь-то подбери, отморозишь.
— Я еще не... ты меня спугнул... — Сергеев повернулся к старику спиной. — А ты что это по ночам шарахаешься?
— Дак... не успел засветло. Вишь, зайчика добыл.
Заяц действительно был привязан у него к поясу.
— К вам иду погреться... У меня-то нетоплено.
В котельной они вместе с Бляблиным посмеялись забавному происшествию. Покурили: Бляблин похвалил зайца.
— Хорош заяц, — сказал он. Потом раздумчиво добавил: — Обмыть бы его надо... слышь, дед?
— Устал я, — ответил Паук — Мне еще печку топить... А вам налью, так и быть, если пацана командируешь.
— Пойдешь? — спросил Бляблин у Сергеева.
— Конечно, пойду, — ответил парень с готовностью, потому что был рад любому, даже маленькому приключению.
Так он отправился со стариком в экспедицию за самогоном.
Нежилая деревня зимней ночью выглядит таинственно и пугающе. Ни собачьего взбреха, ни дымка над крышами, ни огонька за ставнями. А кому ни света, ни тепла не требуется? Известно, кому — только покойникам. Выбьешь дверь в избу, а там по лавкам мертвяки мороженые, крысами объеденные. Или посередь горницы удавленник висит, языком дразнится... Лезет в голову чертовщина, особенно если голова молода, глупа и охоча до выдумок.
Взошли они на Паутино крыльцо, обмахнули веником валенки. В сенях дед затеплил керосинку.
— Ладно, — сказал он. — Давай свою посуду.
Но Сергеев замялся:
— Погоди... Хочешь, помогу тебе печку растопить?
Дед усмехнулся:
— А смогёшь?
— Я же истопник, — обиделся парень.
— Да какой ты на хрен истопник... —- проворчал Паук. Однако согласился: — Ладно уж. Иди в сарай за полешками.
Растопили они печку, пошло по домику тепло, и Сергееву вовсе расхотелось возвращаться в котельную. Старик скинул, наконец, тулуп и переобулся в домашние валенки. Он набулькал «свово» в принесенную Сергеевым банку.
— На, вот.. — он поставил банку перед парнем. — И ступай... Смотри, не спотыкнись дорогой.
Но Сергеев все медлил. Он поглядел в окошко, словно крашенное черной тушью.
— Дед... — спросил он.
— Ну?
— Тебе не бывает тут страшно... одному?
Паук покачал головой:
— Дак... Кого же мне бояться? У меня в одном стволе завсегда волчий патрон припасен. Если какой шатун заявится, угощу неслабо... — он усмехнулся. — У меня в голове дырка еще с фронта и белый билет — убью, и ничего мне не будет.
Дед щелкнул толстым ногтем по банке:
— Раньше боялся насчет самогона. Я за энто дело еще при Сталине сидел. А теперь ничего — послабже прижимают...
— Понятно... — Сергеев не то хотел услышать. — А мне что-то боязно через твою деревню возвращаться. Идешь, как по кладбищу...
— Ах вон ты чего... Бояться тут нечего, но твоя правда... кладбище и есть.
Парень, наконец, набрался нахальства и спросил напрямую:
— Ты это, Паук... Может, плеснешь мне на дорожку?
— Для храбрости? — усмехнулся дед. И неожиданно легко согласился: — Ладно, раздевайся. Только пожрать у меня не готово.
Однако скоро старый охотник соорудил и «пожрать». Он достал из погреба картошку и банку заячьей тушенки:
— Не боись, не ондатра. Для гостей держу.
Они вместе начистили картошки, и через полчаса все запахи в избе побиты были упоительным ароматом настоящей пищи.
Трапезничали на дощатом столе, в свете керосиновой лампы. Парадом командовал генерал Самогон. Дед наливал сразу по полстакана и подкладывал Сергееву из чугунной сковороды.
— Кушай, малый, налегай, — приговаривал он. — У меня все свое...
Посреди ужина Паук спохватился:
— Эх! Да ты ж грибов моих не пробовал... Сейчас достану, пока не поели... А хошь, полезли со мной — я те погреб свой покажу?
Оба уже хмельные, они полезли в погреб. Спустившись вслед за хозяином, Сергеев изумился: погреб был не погреб, а огромный подвал, выложенный старинным кирпичом.
— Ни фига себе...
— Вот тебе и «ни фига»... ты давай, на меня свети, — старик передвигал какие-то банки. Вытащив, наконец, нужную, он повернулся к Сергееву: — А ты, малый, хоть знаешь, что тут раньше было?
— Где?
— Ну вообще... тут.
— Как что?.. Подушкино.
— Ни хрена ты, зайчик, не знаешь! Здесь фабрика была, дома двухэтажные. Рабочие жили, в амбулатории лечились... Все порушили... Эти-то избенки мы, считай, на развалинах построили, а теперь и им капец пришел... кладбище! — он усмехнулся. — Про между прочим, на настоящем кладбище вы свою котельную построили.
— Ну и ну !
Они вылезли из подвала и продолжили ужин. Паутин разболтался, ударившись в воспоминания. Он плел небылицы про старую жизнь, про войну, про «зону», про охоту. Сергеев вспоминал минутами об оставленном Бляблине... и забывал. Потом он задремал под дедов говорок, и ему привиделось, что он уже вернулся в котельную и получает «втык» от напарника. Старик, поняв, что говорит уже сам с собой, перевел парня на лежанку и укрыл вонючим тулупом. Сам же Паутин, задув керосинку, с кряхтеньем взобрался на печку.
Утром, плохо соображая, но чувствуя себя преступником, Сергеев плелся за стариком в направлении котельной. Кривой довольно бодро косолапил по тропке:
Утром, плохо соображая, но чувствуя себя преступником, Сергеев плелся за стариком в направлении котельной. Кривой довольно бодро косолапил по тропке:
— Не боись! Я ему тушенки прихватил. Отмажем тебя!
Он обернулся:
А хошь, чего покажу? Вчерась, помнишь, я про фабрику говорил?
— Ну?
— Пошли.
Они свернули с тропинки и, бороздя невесомый снег, скатились в залешенную низинку.
— Смотри!
Паук стал обмахивать рукавицами нечто, похожее на сугроб. Из-под снега показалось...
огромное чугунное маховое колесо, выступавшее над землей только малой своей частью. Когда-то оно и впрямь приводило в движение фабричные станки.
— Видал? — гордо спросил дед. — Читай, что написано.
— «...и сынъ», — разобрал Сергеев на ободе.
— То-то... У него и отец был, да в болото укатился.
— Ясно... — парень улыбнулся.
— Ни хрена тебе не ясно... — Паутин поморщился. — Ладно, пошли сдаваться твоему Бляблину.
Не поле перейти...
Хорошо жить в рабочем квартале, под крылом родного завода. Будильника здесь не требуется: встаешь по гудку, а если, к примеру, вечор перебрал — все одно не проспишь. Пятиэтажка панельная в семь утра наполняется такими звуками, так содрогается, что, кажется, и мертвый из гроба встанет. Этот грозный шум означает: встает, подымается рабочий народ — кто к станку, кто к рулю... И не определишь, кто пердит, кто сморкается — все сливается в мощном гуле. Звенят шкафы, ревет в унитазах вода, скорый топот тяжелых пяток заставляет прыгать люстры. За окошком уже слышно: скрип-скрип... потом скрип-скрип-скрип... снежный скрип нарастает и сливается, так что может почудиться, будто сходит с горы лавина или оползень. Посмотришь на улицу — и сердце зайдется в радостном изумлении: как же нас много! Ровным, широким потоком идут рабочие, оставляют за собой густые шлейфы дыма, словно ход им дает паровая машина; инженеры выпрыгивают в толпе, как горбуша, спешащая на нерест...
Хорошо, между прочим, жить в десяти минутах от проходной: и утром не опоздаешь, и в обед успеешь сбегать щец холодных навернуть, и, главное, вечером завсегда до дому дойдешь — в крайнем случае донесут товарищи.
Однако Ване Шишкину эти блага жизни присвоены не были, потому что ездил он на завод аж из деревни Короськово. Пойти на завод надоумила Ваньку мать его, Пелагея. Все зудела.
— Ступай, Ванька, в завод работать, ить сопьесси в деревне-то, как отец твой.
Вот простота! Будто в заводе не «сопьесси»... Все талдычила:
— Ступай, Ванька, не то век будешь коровам хвосты заносить. И денех колхоз не плотит... А в заводе из тебя, дурака, человека сделают.
Тут права была Пелагея. Рабочий человек тогда был самый уважаемый: тебе и почет, и заработок, и в Евпаторию бесплатная путевка. Только рабочую закваску... ее с молоком матери всосать надобно — железо не каждому в руки дается, его чувствовать нужно. А сколько знаний требуется: и допуски, и посадки, и в чертежах разбираться! Инженер прибежит, шлепнет бумажный ворох на верстак, а ты мозги ломай... Кроме того, рабочий человек, не в пример крестьянину, чистоплотный: если баба, скажем, в ванне белье замочит или карпа магазинного туда плавать пустит, он сейчас ей «втык» сделает: «А ну, — скажет, — освобождай немедля — или где я, по-твоему, должен жопу мыть?» Не то что у них в деревне: погадит в огороде и не всякий раз еще лопухом подотрется.
Так что поначалу нелегко пришлось Ваньке в цехе. Работу, конечно, давали ему что попроще: стружку убрать, кирпич перетащить... В колхоз посылали по разнарядке — вот смеху! — к себе же в деревню, как городского; уж он там три нормы делал... Но постепенно Шишкин у нас прижился; народ мы добродушный: отчего же, коли из себя не строишь — живи. К одному его не могли никак приучить — ноги мыть. И так ему намекали, и этак: «До чего ж ты, Ванька, вонючий... Посмотри, у тебя черно между пальцами». А он только улыбался и отвечал: «Мы деревенские, у нас ваннов нету». — «Да ты хоть в душ сходи — рядом же с раздевалкой!» — «Куды... там народу полно», — ежился Ванька. Это он, значит, стеснялся голым в коллективе показаться, а вонять ему стыдно не было... деревня, одно слово. Между тем смердел Шишкин безо всяких шуток —- даже не так сам, как почему-то его шкафчик Вокруг этого шкафчика была мертвая зона, как на химическом полигоне: три справа от него и три слева стояли пустые. Как-то зашел в раздевалку начальник цеха Бубнов Анатолий Иваныч, понюхал воздух и прослезился. А потом как гаркнет:
— Чей шкаф?! Вы что, мать вашу, здесь покойника держите, что ли?
Из-за Ванькиных ног вышла однажды кон-фузия. Послали его раз в бухгалтерию столы двигать, так одной нервной бухгалтерше плохо сделалось. Больше его в инженерный корпус не командировали... В общем, непросто с ним было: терпеть приходилось и запах его, и невежество деревенское, и, главное, непроходимую крестьянскую тупость.
Но и Ваня терпел немало по милости мамки Пелагеи. Каждый день страданье доставляла ему дорога из Короськова в город и обратно. Особенно зимой: выйдет он затемно — а поле перемело, тропинок нет и вешки все ветром повалило. Таранит Ваня снег брюхом, как кабан, но кабан-то зверь могучий, не сын алкаша деревенского. До большой дороги идти и идти... и вот она уже видна, и видно, как по ней проносятся машины, но пока догребешь до нее, все силы оставишь в проклятом поле. А после надо работать... В цехе дурак, не дурак — работу любому найдут, дураку еще и с верхом прибавят. Первое время Шишкин никак не мог привыкнуть к заводскому шуму: станки воют, болванки грохочут, шланги шипят, инструмент пневматический взвизгивает так неожиданно — в штаны наложишь. А поверху ходит кран, страшный как поезд, и все норовит крюком тебе голову снести. Поначалу от этого шума Ваня все время засыпал: только присядет, смотришь — у него глаза, как у петуха, снизу пленочкой затягиваются.
Боялся он всего: кара проедет — он отпрыгивает, пресс вздохнет — он вздрагивает. Больше всего почему-то страшил его кран; так, наверное, куропатка опасается всего, что сверху налетает. Но судьба распорядилась ему именно с краном работать. Вообще-то стропить ему не полагалось, на то были обученные стропальному искусству опытные рабочие. Но какой уважающий себя стропальщик станет таскать цеховую байду с мусором — ее и прозвали-то «парашей». Так что нацепили Ване на руку красную повязку, как дружиннику, нахлобучили желтую каску и показали, что надо делать:
— Сюда крюк... сюда крюк... «Майна», «вира» — сообразишь? И туда, на трактор вываливаешь. Да она сама все знает... Фью-у-у-у!!! Зи-инка-а! Заснула, что ли?!. Гляди, вот этот с тобой будет!
На том кончилось ученье, началось мученье. Во-первых, Шишкин не умел свистеть, во-вторых, и голоса такого, чтобы цех переорать, не имел. Да он и стеснялся кричать: ему казалось, все на него глазеют, все, кроме противной Зинки. А «параша» между тем полная и трактор с телегой ждет... Вот встал Ваня на видное место и крикнул:
— Э!
Зинка даже голову не показала.
— Ау!
Ноль внимания.
Мимо проходил Славка Корзинин:
— Ты чего аукаешь — здесь тебе не в лесу.
— Дык вот... мусор надо... — забормотал Шишкин.
— Новенький? Ясно... С ней построже надо — вот смотри: Зи-инка-а!! Пизда ленивая! Кончай спать, давай работать!!
Сей же миг в кабине крана показалась Зинкина голова. Протерев глаза, крановщица деловито посмотрела вниз и, ловко задвигав рычагами, со снайперской точностью опустила над «парашей» малый крюк. Ваня неумело, с помощью Корзинина, накинул «паук» и зацепил им байду.
— Вира! — крикнул он, покосившись на «наставника».
— Чего?! — переспросила Зинка.
— Поднимай, еж твою двадцать!! — заорал Славка и показал рукой.
— А... Поняла! — закивала крановщица и пугнула Ваньку звонком. — Отойди, придурок, зашибу!
Он еле успел отскочить.
— Ладно, давай сам, а то не научишься, — Корзинин хлопнул его по плечу и пошел дальше.
Первую «парашу» Шишкин, конечно, вывалил на себя, но хорошо хоть, что не убился. Потом он немного приспособился, но все равно цеховая наука давалась ему с трудом. Единственное, чему Ваню не пришлось учить, — это пить водку. Правда, и тут он мужиков насмешил, когда они его первый раз с собой взяли... Выпивали рабочие или наскоро в раздевалке, или не спеша «на природе». Этих «рюмочных-распивочных» в городке тогда не было; зачем, когда кругом столько «бугорков», и рощу пионеры насадили, и стадион завод отгрохал... Ну вот, взяли они Ваню с собой на стадион, расположились на трибуне; внизу пацаны мяч гоняют, а мужики культурно после работы выпивают. Ваня от людей не отстает... Закурили... Тут Шишкин всех и огорошил:
— А когда, — говорит, — драться пойдем?
Мужики изумились:
— Ты что, Вань? Тебя обидел кто?
— Нет... Дык выпили же... — отвечает Ваня.
Вот оно что! Видать, у них в Короськове без драки не пьют — экий дикий народ... Мы, понятно, тоже не прочь иногда «помахаться», но с толком и по делу, а это что же — просто выпил и давай? .