Кострикин нахмурился.
— Мы никогда не дознаемся, откуда что получаем, — мягко и сдержанно сказал он. — Нужные вещи, — значит, кто-то трудится на общую пользу...
— Значит, центр руководства не в ТБЦ? — покраснев от смущения, спросил в свою очередь Кречетов, понимая, что спрашивать не годится, но не умея сдержаться от нахлынувшего чувства разочарования.
«Нет, эти не струсят! Им «центр» подавай! Значит, идея центра назрела. Значит, пора его в самом деле создать, вернее сказать — пора перестроиться нам в оперативный центр. В этом все-таки Кумов прав. Придется Бюро обсудить это дело серьезно», — подумал Кострикин.
— У вас, ребята, вредное отношение к делу, — строго ответил он вслух. — Вы же не мальчики и должны понимать, что искать центр в подпольной работе никто не имеет права. Так и сами провалитесь и других подведете. Если «центру» нужно с вами связаться, он вас найдет, а если он вас не зовет, значит, связь пока не полезна! В партии Ленина всегда так считалось в подпольных условиях!
— А если нам нужно? Может быть, мы хотим внести важное предложение и можем его доверить только центральному руководству! — вызывающе сказал узкоглазый врач, краснея от гнева и нетерпения.
В этот миг послышались гулкие шаги по пустому бараку, и в дверь картерки решительно постучала уверенная рука.
— Отвори, Иван, это я, — окликнул снаружи Кумов.
При входе этой внушительной фигуры в каптерку оба гостя вскочили и вытянулись.
«Вот он и сам! — подумалось разом обоим, и в их глазах загорелся нескрываемый восторг. — Так вот он, вот он какой!» — говорили влюбленные взгляды обоих таких разных ребят.
Кумов, как делал это всегда, торжественно, по-уставному, отдал приветствие.
«Теперь уже их никто не убедит, что «центральное руководство» не здесь!» — со вздохом подумал Кострикин и укоризненно качнул головой Кумову.
— Ты, товарищ, пожалуйста, не качай головой! — досадливо обратился к Кострикину Башкатов.— Спасибо вам, товарищ майор, — сказал он, взволнованно пожимая руку Кумова. — Знаете, какое спасибо! Вы, должно быть, сердцем почувствовали, до чего же нам надо именно вас повидать! Мы затем и приехали. У нас к вам такие вопросы!..
— Я и сам захотел вас увидеть поближе, — тепло сказал Кумов. — Ну что за вопросы? Садитесь...
Он первый сел, и, обрадованные его приветливой простотой, посланцы Фулькау доверчиво придвинулись ближе к нему.
— Мы хотим знать, товарищ майор, когда пробьет час для восстания? — негромко, но четко сказал Кречетов и почти вызывающе покосился на моряка.
— Мы же не дети. Мы понимаем, к чему ведут антифашистские группы, что следует за брошюрками, — торопясь, пока Кумов не отказался ответить, подхватил Башкатов. — Если «люди познаются на деле», то последняя проверка происходит в решительном, главном деле. Антифашистские группы у нас в лагере слагаются во взводы и роты, — мы понимаем, что в главном нам действовать врозь нельзя, надо всюду одновременно. Мы ждем приказа, товарищ майор. У нас есть тысячи полторы бойцов...
— А сколько и точно каких — командиров? — спросил Кумов. — А оружие?
— Вот мы и хотели узнать, что делать! Учитывать командиров? — спросил Башкатов. — Какой вы даете нам срок? Оружие-то мы знаем где взять. Оружия много!
Кострикин молча негодовал на приход Кумова. Так грубо нарушить конспирацию, дисциплину... Но парни! Какие хорошие парни! Им требуется руководство, командование, приказ. За этим они и приехали. Значит, так обстоит во всех лагерях. Люди ищут боевого единства... Конечно, им нужно помочь, подсказать... А может быть, наоборот, удержать их от преждевременных действий. Однако же все это можно было бы делать намеком, советом, а не приказами, как привык это делать Кумов... Вон они уже спрашивают о сроках формирования, и Кумов, конечно, назначит им сроки, черт побери!..
— Чем скорее учтете вы командиров, тем лучше, — сказал Кумов. — События, видите сами, не ждут! Какие возможности есть прислать к вам нашего человека для руководства формированием?
— Для связи, — поправил Кострикин, досадуя на напористость Кумова.
— Для связи, — взглянув на него с нескрываемой неприязнью, поправился Кумов.
— Мы уже все продумали! — с оттенком похвальбы ответил Башкатов. — У нас не хватает фельдшера. Вы же сумели послать своих фельдшеров в Шварцштейн. Я тоже сошлюсь на то, что у вас фельдшеров избыток. А вы уж пришлете того, кого считаете нужным.
Кострикин не выдержал. Он решительно поднялся.
— Я, товарищи, на минутку. Проверю посты, — предупредил Кострикин и вышел к Балашову.
— Уводи, Иван, поскорее своих гостей. Наш майор им лишнее говорит... Скажи, немец требует уходить, — торопливо шепнул он и возвратился в барак.
— Товарищи, осторожней! Карты в руки! — предупредил он Кумова и гостей. — Немец форлагеря бродит рядом, сейчас говорит с Балашовым.
Кострикин, нервничая, стал торопливо сдавать лежавшие на столе карты. Он считал, что беседу надо прервать немедленно. Все бестолково мяли сданные карты, напряженно прислушиваясь к голосам за окном. Кумов теперь говорил Башкатову об учете командиров не только по званиям, но по родам оружия. Инструктировал по вопросам разведки вокруг лагеря.
Балашов условно стукнул три раза в дверь.
— Гости, пора! Мой «дружок» вас торопит. У него нельзя выходить из доверия, — решительно позвал он Башкатова и его товарища.
— Спасибо, товарищ майор, что пришли. Теперь мы все, все понимаем, — на прощание растроганно пожимая Кумову руку, говорили оба приезжих.
Они суховато и неприязненно попрощались с Кострикиным и ушли в форлагерь.
— Николай Федорович, что же вы делаете?! — воскликнул Кострикин, оставшись с Кумовым. — Ну где же тут конспирация, где осторожность?! Вы же старый член партии!..
— Да будет тебе, в самом деле! — со злостью прервал Кумов. — Земля, земля под ногами горит, а вам все еще недостаточно! Ты же балтиец, моряк, комиссар! Как ты не понимаешь...
— Но ведь решение по военным вопросам секретно, а вы посторонним... — упрекнул Кострикин.
— Я ничего ни о каких решениях им не сказал. Я дал только принципиальный, теоретический, если хочешь, совет, консультацию. Молодых и неопытных, я их не мог оставить без помощи! Вы мудрите, а я себя считаю морально ответственным за этих ребят!
Нарушение Кумовым ранее принятого общего решения о том, что к приезжим на свидание выйдет один Кострикин, обсуждалось в Бюро, и Кумову вынесли порицание за нарушение конспирации. Однако упрямый майор продолжал считать себя правым.
Но в то же время сведения, которые были получены из Фулькау, всех взбудоражили.
Значит, во всех лагерях люди готовятся к бою! Время восстания близится вместе с событиями, которые развертываются на фронтах и в немецком глубоком тылу!
Постепенно оправившись от тяжелого состояния после наложения пневмоторакса, когда организм освоился с ним, Баграмов, находясь на положении больного, лишенный постоянной работы, еще до зари проснувшись, часами расхаживал по лысому пустырю за бараками, задумчиво глядя перед собою в пространство, рисуя себе возможные варианты восстания.
Оно теперь уже представлялось ему движением миллионов людей, поставленных фашистами в условия неотвратимо наступающей гибели, при которых для них восстание — лучший и самый верный выход.
Конечно, пока-то еще они сорганизуются в дивизии, в армии... Но все-таки это ведь все военные люди. Сумели же ведь тогда Ивакин и Муравьев создать «штаб прорыва» под Вязьмой и тысячи разрозненных бойцов сформировать в боевые части. Умели же смятые и разрозненные прорывом фронта советские люди, командиры и красноармейцы, воссоздать сопротивление на новых рубежах и отвлекать на себя ударные силы фашизма, направленные на Москву!
Баграмов был убежден, что Муравьев сумеет и теперь создать «штаб прорыва» — прорыва пленных из лагерей на широкий простор. Может быть, именно вот они и станут первыми отрядами Красной Армии, которые начнут операции на немецкой земле...
Неужели же не сумеют они войти стройным звеном в битвы немецких рабочих против фашизма?! Разве сейчас у них не общие интересы с немецким рабочим классом, не общий поработитель — фашизм?!
«И если немцы способны к восстанию против фашизма, то, конечно, они поймут, что смелее, самоотверженней и надежнее нас им помощников не найти!..»
«Базиль» подслушал в комендатуре секретный приказ о новом, строжайшем учете пленных офицеров и об особенно тщательном их освидетельствовании в лазарете, с тем чтобы все здоровые были переведены в течение месяца в особые офицерские лагеря.
Прежде всего это был удар по подготовке восстания: каждому из командиров уже намечалась штабом своя конкретная роль. Необходимо было спасать командиров. Но как это сделать, когда командирские звания были вписаны в три картотеки, хранившиеся в трех разных местах? При этом одна картотека была в канцелярии немцев, вторая же — в комендатуре форлагеря, в которой Бюро никак не могло добиться замены старого писарского состава на новый, проверенный.
Да и в самой канцелярии ТБЦ это стало гораздо труднее и сложнее. В прежнее время, когда в день хоронили десятки людей, было легко поменять имена и номера живых и умерших. Теперь же на кладбище вывозили по три, пять человек; бывали даже такие счастливые дни, когда в лазарете не умирало ни одного человека. Замена лагерных номеров и фамилий шла медленно. Нескольких командиров уже вызвал к себе на беседу власовский капитан, который «заботливо» их расспрашивал о здоровье.
— Если здоровым признают, пошлют в офицерский,— сочувственно говорил власовец. — Там голод. Загнешься! Я сам там был.
— Не загнулся? — спросил его Трудников, который числился командиром.
— Вот что спасло! — сказал власовец, тронув нашивку на своем рукаве.
— Это нам не подходит! — ответил Пимен Левоныч. — Умереть — так уж с чистой совестью.
— Ну, береги ее. На том свете в сталинский рай попадешь! — издевательски прошипел капитан.
Но Трудников как раз был действительно болен. Он знал, что любая проверка подтвердит, что в легких его пылает пожар после власовского побоища.
Однако же несколько командиров были уже переведены по приказу немцев в особый офицерский барак для проверки здоровья.
— Что ж, не беда, даже если отправят, — говорил Муравьев — Пусть будет связь с офицерским лагерем. Надо готовиться всюду. Только туда необходимо направить двух-трех настоящих больных, как Левоныч. Чтобы их вскоре возвратили сюда назад для доклада.
Началась проверка командиров рентгеном. При этом присутствовал непременно штабарцт. Яна Карловна делала все для того, чтобы проводить работу неспешно. Штабарцт каждый раз просматривал человек пять-шесть. При этом опять-таки были возможны кое-какие зыбкие и непрочные комбинации вроде «неполадок» в рентгеновской аппаратуре...
Но власовец, которому было поручено вызывать командиров, продолжал это делать.
Отравлено из ТБЦ в офицерские лагеря было пять человек. Эта угроза висела над многими командирами.
Шиков уже перестал называться теперь комендантом, жил с писарской командой форлагеря. Встречаясь с Балашовым, пытался с ним говорить, как с другом.
— Эх, Иван, Иван! — как-то вздохнул он. — Эх, Иван! Живем как кроты! А что по другим лагерям творится! — таинственно сказал Шиков.
— А что? — полюбопытствовал Балашов.
— Земля горит, и люди горят! Вот, почитай, — доверительно шепнул бывший комендант и дал Балашову нижечку «Люди познаются на деле». — Почитаешь — поймешь... Ведь пишут люди такое! А может, ведь это из Красной Армии, из Политуправления, присылают?!
— Вот это да-а! Есть ведь люди, которые пишут такое! — уважительно протянул Иван, через два-три часа возвращая Шикову давно знакомую книжечку.
— Вот попасть бы в такой-то лагерь... Небось ведь у них партийная организация, комсомол! — мечтательно сказал Шиков.
— Тебе-то туда зачем? Ведь тебя бы там к ногтю! — возразил Балашов.
— Ну уж и к ногтю! Люди-то познаются на деле! Делом могли бы проверить. Я ведь готов на все. Ничего не боюсь. Приказали бы немецкого коменданта убить. Мне все нипочем! — похвалился Митька. — Слушай, Иван, — неожиданно обратился он к Балашову, — у меня в ТБЦ есть землячок капитан. Я в форлагере его карточку заменил на солдатскую, а ты попроси у ребят, чтобы они в медицине сделали то же. Буханки три хлебушка писарям ТБЦ можно сунуть. Для друга и больше всегда найду!
— А ты, Митя, как был дураком, так, я смотрю, и остался! — возразил Балашов. — Кто в ТБЦ буханки возьмет за такое дело! Раз он капитан Красной Армии, то каждый и так для него постарается!
Шиков смутился.
— Я тоже так понимаю, — сказал он, — я бы сам ничего за это не взял, да люди не все одинаковы!
Балашов записал личный номер и фамилию шиковского «землячка капитана», дал ее в ТБЦ, а наутро передал Шикову список в десяток фамилий, с которым нужно было проделать то же в форлагере. Шиков сделал. Встретившись наедине с Балашовым, он пожаловался, как ему это было трудно.
— А если еще надо будет, — спросил Балашов, — не струсишь?
— Чтобы Митька Шиков кого побоялся?! Да хочешь — я всех офицеров в солдаты переведу! — азартно воскликнул бывший комендант. — Всю картотеку наново переделаю!
— Всех — ни к чему. Есть больные, есть полные инвалиды... А здоровых?
— Спрашиваешь! — пренебрежительно бросил Шиков.
«Базиль» в канцелярии немцев, Шиков в картотеке форлагеря и писаря в регистратуре ТБЦ трудились теперь в полном согласии, исправляя командирские карточки. Обнаружить подделку стало делом немыслимым.
Но власовский капитан, угрюмый Сырцов, видимо, заподозрил какой-то подвох. Он потребовал карточки из ТБЦ-канцелярии и как-то раз целый день просидел в абвере, изучая их через лупу. Хорошо, что ему не попались исправленные...
Любавин вечером сообщил об этих его «научных» занятиях, чтобы предостеречь писарей.
— Леша, попробуй с ними поговорить, с капитаном этим — с Сырцовым, с другими, — обратился Кострикин к Любавину. — Ведь ты сам «гестап». Может, тебе откроют свои подозрения!
— Я их, Иван Андреич, боюсь, — признался Любавин. — Сырцов ведь пронзительный, гад. Так смотрит, будто насквозь тебя видит! Когда он заходит в абвер, я смотрю, от него и Мартенс поеживается... Может, он по нации русский, а в Советском Союзе если даже бывал, то как враг... Эмигрант или что — не знаю, а очень уж опытный, видно... Не стану я с ним говорить — опасно! — наотрез отказался Лешка.
Власовцы-денщики, наоборот, простодушно лепились к пленным. Рассказывали, что сдуру с голоду поддались на агитацию изменников.
— Скорей бы уже, что ли, наши пришли! — говорил один из них, Васька. — Я ведь сельский учитель. На фронте от немцев не был, в своих не стрелял. А что погоны ношу... ну, за это дадут лет восемь. Четыре года в лагере отсижу, поработаю. У нас ведь легко дается: за хорошую работенку скостят половину, а там и опять учителем пустят...
— Чему же ты, такая сволочь, советских детей научишь? Как родине изменять? — спрашивали его пленные.
— Какая измена! Только шкуру другую надел, да паек получше дают. А я ведь такой же пленный, как вы! — уверял Васька. — Может, я только здоровье свое сохранил, что надел эту форму! Ну, шкурником назовите, я на это готов! — цинично добавил он.
Иван продолжал обычную работу форлагеря. Через тех же связных теперь поручали ему осторожно разведывать, ведется ли в лагерях работа по военному формированию...
Однажды больные откуда-то привезли в лазарет страничку «Правды» с описанием гитлеровских зверств на Украине, где рассказывалось об автомобилях-душегубках и о публичной казни участников этих зверских расправ над советскими людьми.
«Такой конец ожидает всех палачей», — не утерпев после чтения этой страницы, написал Емельян новую книжечку.
Муравьев прочитал.
— Ну, что же, — сказал он. — Такая статья поднимает ненависть и боевой дух солдата. Давай выпускай.
И после долгого перерыва Сашенин, Леонов, Ульянов снова засели за труд переписчиков.
Балашов зашел за новыми книжечками в ТБЦ-отделение, как всегда теперь делал, навестил и Баграмова. Наутро он ждал прибытия Клыкова.
— Постарайся ко мне привести Володьку. Может быть, унтер его пропустит. Пусть не жалеет сигареток,— сказал Баграмов. — Нам очень важно с ним лично поговорить. А если пройти сюда ему не удастся, то расспроси поточнее, из каких лагерей к ним прибывают люди и куда они выписывают здоровых. Нам важно точно знать, как направлять людей, в какой лагерь.
— Понятно, — сказал Балашов. — Если Володька сам не сумеет пройти, то обо всем расспрошу...
...Назавтра перед обедом Балашов ждал приезда Клыкова. Четыре компаса, карты и пачка брошюр были рассованы у него по карманам.
Поезд пришел. Вот коротышка Вилька окликнул Ивана, чтобы встречать больных, но вместо того, чтобы ввести в форлагерь Клыкова, он приказал захватить носилки и двоих санитаров и повел Балашова с его санитарами на платформу.
Около поезда стояла кучка больных в шесть человек, возле них Клыков и двое немецких солдат. Взгляд у Клыкова был растерянный и непонимающий.
— Здорово, Иван! — крикнул он преувеличенно громко и весело.
— Здравствуй, Володя! — отозвался Балашов, но когда он шагнул навстречу Клыкову с рукопожатием, солдат крикнул: «Хальт!»
У Ивана душа ушла в пятки: обыщут!.. Карты, компасы, книжечки. Иван увидал, как залился ярким нервным румянцем Клыков... Но все обошлось. Их не стали обыскивать. Просто истории болезни солдаты вручили Вильке. Володе с Иваном не позволили перемолвиться ни единым словом. Товарищи смотрели один на другого беспомощно, но понимали, что миновала большая опасность. Это их чуточку утешало... Вилька произвел перекличку по именам прибывших больных, и, хотя до обратного поезда оставалось часа четыре, Клыкова не ввели в форлагерь. Вместе со своими солдатами он должен был идти на вокзал...