Знакомые шифры на историях болезни были все же проставлены, и Балашов принялся расспрашивать у одного из больных, прибывшего доверенного товарища, что случилось в Шварцштейне.
— Да нет, у нас ничего. Все В порядке.
— Ни обысков, ни арестов? — добивался Иван.
— Ничего не случилось, все тихо.
— Чего же фрицы сбесились? Слова сказать не дают...
Прибывший пожал плечами.
Всю нелегальщину Балашов немедленно сдал на хранение в бельевую, Машуте...
С этого дня почему-то прием больных в лазарет проводили немцы. Общение Балашова с приезжими не допускалось. Больше того — к приему больных на платформу выходил еще оберфельдфебель.
Дня через два Любавин, взволнованный, появился в аптеке.
— Юрка, беда! — сказал он. — В Фулькау был обыск. Эсэсовцы арестовали доктора и коменданта. Mapтенс боится у нас тоже обыска... Да, понимаешь, Юрка, что он мне отколол: «Может быть, Леша, все-таки лучше сказать в ТБЦ ребятам, что будет обыск?..» У меня, понимаешь, Юрка, от этих его слов душа ушла в пятки. Я говорю: «Да что вы, господин переводчик, как можно!» А он покраснел и усмехается вдруг, будто плачет. «Я, говорит, пошутил... То есть я не совсем пошутил, а хотел тебя еще раз проверить...» Чего-то он сам боится и высказать мне не смеет!
Прошло дня четыре тяжкого, напряженного ожидания. Как вдруг «Базиль», подметая в немецкой канцелярии, услыхал телефонный разговор штабарцта с каким-то высоким начальством эсэсовцев. Можно было понять, что гестапо о ком-то наводит справки. Базиль тихохонько стал подбирать с полу окурки.
— Broda? Broda? Wie? Was? Das ist Spitzname?.. Ja, ja ich verstehe, das ist Parteiname... Ja, «Bo-ro-da», — встревоженно бормотал штабарцт. — Jawohl... Jawohl. Wir werden suchen... Jawohl, Herr Gruppen-fuhrer. Heil Hitler!1
После этого разговора штабарцт, взволнованный, копался в картотеке, бормоча «Broda... Broda...»
------------------------------
1 Брода? Брода? Как? Что? Это прозвище? Да, да, я понимаю — партийная кличка... Да, «Бо-ро-да». Так точно, будем искать. Так точно, господин группенфюрер! Хайль Гитлер! (Группенфюрер — эсэсовский генеральский чин.)
Базиль скользнул тотчас же в парикмахерскую, к Сергею. Сергей побежал к Кострикину. Кострикин бросился к Кумову, в хирургию.
— Николай Федорович, немедля иди к парикмахеру — и долой твою бороду. Она тебя сгубит! — почти умоляюще сказал Кострикин.
— Чепуха! Партийная кличка «Борода» может быть и у бритого человека, — возразил ему Кумов.
— Но такая борода, как твоя, выделяется на весь лагерь! Зачем же из-за нее рисковать?
— Тем более глупо брить, когда все ее знают отлично... Панику поднимаешь! — упорно отрезал Кумов.
Все запасы литературы и карт, которые оставались у Балашова, хранились у Маши под дном ларя с грязным бельем туберкулезного отделения.
Чтобы не привлекать внимания немцев, Балашов был вынужден заходить реже в прачечную, Иван и Машута тосковали один без другого, и когда, улучив минутку, Иван заглядывал к Маше, оба, молча, схватившись за руки, по долгим, долгим минутам смотрели в глаза друг другу...
Даже ни у кого из прачечных озорниц девчонок не возникало желания подтрунить над Машей и «Карантинычем», как они продолжали называть Балашова.
Маша не говорила им о нем ничего, но, разумеется, девушки понимали и сами, где достает Машута книжечки и фронтовые сводки...
При известии об арестах в Фулькау Машута разволновалась.
— Схватят тебя, замучают, Ваня! Как мне жить тогда? — шептала она в уединении бельевой клетушки, приникнув к его плечу головой.
— Ну что ты! Вон сколько народу тогда схватили. Думали, что с ними все уж кончено, а привезли ведь назад... Не тот стал немец: нашу победу чует! Смотри-ка по сводкам — не нынче так завтра Красная Армия будет в Варшаве, а там уж пойдет... Не смеют они теперь наших замучивать. Да и чего им меня хватать непременно?!
— А если выдадут эти ребята из Фулькау, которые получали от нас? Я ведь помню, ты много брал книжек и карт, когда приезжали оттуда...
— Они не такие, что ты! Не выдадут! — успокаивал Балашов, поглаживая ее ладонью по волосам и спине.— Другого боюсь: у тебя чего не нашли бы! Перепрячем давай. Мне друг один посоветовал — лучше все в землю покуда зарыть. Я и местечко уже придумал...
Свистки, крики, трескотня автоматов раздались совершенно внезапно. Никто не ждал обыска днем. Эсэсовцы ворвались в форлагерь, бросились в канцелярию, в жилые бараки писарей, банщиков и полиции.
— Обыск! Эсэсовцы! — в страхе взвизгнула какая-то женщина, распахнув дверь из прачечной в бельевую.
— Уходи скорее! — воскликнула Маша, распахнув наружную дверь бельевой.
Иван пустился к себе, в комнатушку при бане.
Прачки выскочили наружу. Машута схватила пачку книжек и карт, чтобы выбросить в топку. Но где-то рядом кричали немцы. Не решаясь из опустевшего помещения прачечной выбежать в кочегарку, Машута открыла стиральный барабан, швырнула туда бумаги и компасы и стала сверху забрасывать охапками белья из ларя. Она залила все горячей водой и открыла вовсю кран с формалином. От душного пара ей захватило дыхание. Кашель давил ей грудь, едкий туман застилал глаза. Казалось, вот-вот она упадет, но, как рыба на суше, хватая ртом воздух, она заставляла себя держаться. С болью в груди отхаркнула она сгусток крови... «Умру! Умираю!» — мелькнула страшная мысль. Потемнело в глазах. Она опустила руки, но, снова собравшись с силами, взялась за работу... Ведь она советский боец, ей доверено то, что нельзя отдать в руки врага, — секретные данные. Выбежать вон, на воздух, — значило бросить пост. Она не уйдет!.. Из глаз Машуты катились слезы, в груди и горле хрипело и клокотало, а она продолжала вращать рукоять барабана, чтобы разварилась и перемешалась бумага, чтобы невозможно было разобрать, что написано.
В тумане вдруг замелькали желтые пятнышки, желтенькие гусята в пуху... гусята... А вот и мать кормит гусят, мать в белом, с коричневыми горошинами платочке, который Машута послала ей накануне войны. Мать увидала ее и всплеснула руками.
— Мама! — крикнула Маша...
Когда в прачечную вбежали двое эсэсовцев, в клубах едкого пара они не заметили Машу, уже лежавшую на цементном полу. С проклятиями и кашлем они прошмыгнули насквозь и вышли через бельевую каморку.
Налет на лагерь был короче всех прежних, обыск — поверхностнее; даже злости и грубости в отношении пленных было, казалось, меньше. Так представлялось всем в ТБЦ-отделении.
Но оказалось, что главное действо разыгрывалось в форлагере и в хирургии, где сразу сделалось ясно, что эсэсовцам в этот раз нужны не вещи, а сами люди.
Десять минут спустя после начала налета по магистрали хирургического отделения провели в кандалах Кумова. Майор шел, как всегда, прямой, с расправленной грудью, как с юности привыкают ходить военные люди.
Из форлагеря к воротам на шоссе выгнали Балашова с окровавленным лицом и тоже в цепях по рукам и ногам.
Ударами и пинками под зад и в бока их загнали в крытый автофургон. Туда за ними вскочило с десяток солдат вчерной форме...
Когда по окончании эсэсовского налета женщины возвратились в прачечную, они увидели на полу в луже крови Машуту.
— Машенька! Машка, Машута! — закричали они.
— Машуту убили! Мертвая, вся в кровище!
Смятенные выскочили они из прачечной. На крики женщин бежали к прачечной писаря, дезинфекторы, вразвалку спешил коротышка Вилька.
— Доктора! Доктора! — звали женщины.
Славинский, который еще не успел опомниться после ареста Ивана, кинулся к Маше.
Она лежала белая, как восковая, в платке, запятнанном кровью, со струйкой крови, запекшейся на щеке.
— Ну, как она, Женя, жива? — с надеждой спросила одна из женщин.
Славинский выпустил руку Машуты и молча качнул головой.
Ясно было, что девушка умерла от внезапного кровотечения, но почему она не ушла в барак, почему лежала у барабана, почему было все полно формалиновым паром, хотя эсэсовцы бросили обе двери отворенными?..
— Карантиныча увезли — так в обморок хлопнулась, что ли? — пренебрежительно и равнодушно спросила Людмила, когда Машу несли в барак на носилках.
— Умерла она, от кровотечения, — ответили комендантше.
— Так куда ж вы в барак ее тащите?! Зачем в барак?! В мертвецкую и несите! Сбесились — таскать мертвечину в жилое помещение!
— Да что ты, Людмила! Видишь, в крови она. Обмыть, одеть надо!
— Обмыли бы в прачечной, уж кому охота! А одевать...— Людмила пожала плечами. — Мужчин без одежи хоронят. Приказа нет, чтобы одевать в могилу!
— Погоди, вот як прийде Червонна Армия, як задавим тебе, так в яму нагую скинемо! — ответила ей санитарка Галка.
— Дура! Да страшно же ведь с покойницей ночевать! — жалобно «оправдывалась» Людмила.
— Уйди ты! — сурово погнали ее девушки.— Замолчи!..
Машуту уложили на койку. По сторонам ее поставили две зажженные карбидные лампочки, любовно ее обрядили и причесали. Женщины по две сидели, неся всю ночь вахту.
— Дура! Да страшно же ведь с покойницей ночевать! — жалобно «оправдывалась» Людмила.
— Уйди ты! — сурово погнали ее девушки.— Замолчи!..
Машуту уложили на койку. По сторонам ее поставили две зажженные карбидные лампочки, любовно ее обрядили и причесали. Женщины по две сидели, неся всю ночь вахту.
Наутро женщины вышли проводить Машуту на кладбище.
Могильщики вырыли для нее отдельную небольшую могилку, а подруги просто спели несколько песен, которые Маша любила.
Яна Карловна сказала:
— Она была хорошей, взбалмошной, советской девчонкой, немножко грубьян, но с добрым, горячим сердцем. Мы все ее любим и будем всегда любить его память...
И эта маленькая неточность в языке даже придала словам Яны Карловны какую-то особенную теплоту и ласковость.
Машу завернули в солдатскую шинель вместо гроба и бережно опустили на дно могилы. Сверху бросили несколько веток, покрытых золотистыми и красными осенними листьями. Плакали тихо, без всхлипов и без рыданий.
Возвращаясь, женщины говорили о загадочной странности Машиной смерти. И только назавтра, когда из стирального барабана в чуть подкрашенной фиолетовой краской мыльной воде стали среди белья попадаться клочки размокшей бумаги, когда там оказались компасы, — подруги поняли, почему Машута осталась в прачечной и почему умерла...
— Значит, она и не знала, что Ваню ее увезли в гестапо! — вздохнула маленькая Наташа.
— Так и лючше, — скупо отозвалась Яна Карловна.
Фронтовые сводки обсуждались командирами.
В августе вышла из войны Румыния, в начале сентября — Финляндия, а затем Болгария. В Польше Красная Армия стала по Висле; она вошла в Прибалтику, перешла через Неман и пробивалась к Восточной Пруссии.
Что можно было предположить о дальнейшем ее наступлении? Будет ли новый удар нанесен в сторону Кракова, Кенигсберга, Вены или Варшавы? Кто-то высказывал мысль, что к Новому году должен быть взят Берлин. Но больше всего в этом прогнозе было собственного нетерпения...
Более трезвые голоса раздавались за то, что к Новому году будет форсирован Одер, а к 23 февраля Красная Армия вступит в Берлин...
Может быть, все это было ошибкой, основанной на подъеме духа и оптимизме, но, во всяком случае, разработку оперативного плана восстания было необходимо закончить не позже Октябрьских праздников...
Однако проверкой в тревожные часы июльского путча было доказано, что лагерная военная организация к восстанию не готова.
После ареста Кумова всю штабную работу естественно было возглавить Баркову, как его заместителю.
Муравьев требовал от него наконец настоящей разведки. Но разведчики по-прежнему не возвращались в лагерь.
Чтобы вынудить немцев вернуть разведчиков в лагерь, было найдено последнее средство: направить в разведку действительно туберкулезных больных.
Муравьев подумал о давнем друге, бывшем шахтере, разведчике Пимене. Муравьев давно уже не встречал его и подумал, что, может быть, он в последнее время ослаб от болезни, можно ли нагрузить на него такую задачу.
Но оказалось, что Трудников бойко шагает по блоку, прогуливаясь с Сеней Бровкиным.
«Нет, ничего, наш шахтер молодцом!» — радостно подумал о нем Муравьев.
— Семеныч, здорово! — бодро приветствовал Трудников.— Смотри-ка, старшой из генезенде-команды к нам в блок угодил! Захворал. Я ему говорю: «Нос не вешай», а он раскис, испугался каверны... Да у меня их четыре, видал? Не боюсь!
— Да черт его знает... — смущенно сказал Цыганок. — Стали у нас отбирать из команды людей на отправку, меня тоже к докторше на рентген. Она говорит: «Больной...» Я думал сперва, что для укрытия в лазарете, а она мне со всякой заботой, всерьез... Выходит, что в самом деле чахотка!
— Да, уж чахотки в плену сколько хочешь! — грустно сказал Трудников. — Вот и я, видишь, болен. Что делать! Домой попадем — полечат!
— А я, Пимен Левоныч, боюсь! — угрюмо ответил Бровкин. — Боюсь не дожить до победы!
— Да что ты слюни-то распускаешь, Сенька! — строго прервал Муравьев. — Вон сколько больных! Что же ты думаешь, все перемрут? Чудак!
— Не знаю, как все... А я спать не могу. Думать забыл обо всем. Только и есть в башке одно слово: «чахотка, чахотка, чахотка»... Вот так и гвоздит, и гвоздит...
— У меня к тебе, Левоныч, дело, — круто повернул Муравьев, видя, что надо переменить разговор.
Бровкин взглянул вопросительно на обоих и, без слов поняв, что им надо остаться наедине, отошел.
Муравьев поделился с Трудниковым соображениями о разведке.
— Пошлите меня, дорогие! — встрепенулся бывший разведчик. — А со мной — пацана Еремку и еще Цыганка. Пусть почует, что он не отброс, а живой человек. На такое дело пойдет — оживет! Ведь, главное, что убивает? Что ты никому ни на что не нужен!
— Погоди, не спеши, Левоныч, — охладил его пыл Муравьев. — Не всякий больной может вынесть разведку. Что скажут врачи!..
— А что врачи! Ведь может пуля срезать здорового! Ты, кажется, хочешь с гарантией! Сроду я не ходил в такую разведку, чтобы без риска...
Трудников засмеялся, и смех его перешел сразу в кашель.
— Вот видишь! — сказал Муравьев.
— Да, для такой работенки кашель постылое дело! — по-своему понял разведчик. — А я порошков на дорожку возьму. У Юрки такие есть порошки...
Трудников был рад послужить еще раз. Муравьев понимал, что это значит для Труднйкова, как он к этому рвется. Но чувствовал, что для Пимена этот поход может стать и концом его жизни. Бровкин ожил. Еремка был в настоящем восторге, когда ему объяснили задачу. Перед уходом из лагеря Трудников зашел к Муравьеву.
— В случае что — напиши, Семеныч, моей хозяйке. Она молодая, пусть ищет себе судьбу...
— Доктор-то как? Пускает тебя? — спросил Муравьев.
— А, язви его! Сердце толкает, Михайло! Одели нас хорошо, тепло. Приобули. Пойду. Выполним! А коли выполним, так потом помереть не жалко. И Сенька мой. Цыганок-то, воспрянул. Я ведь тебе говорил — оживет!.. Ну, с шахтерским приветом, Семеныч! — шутливо закончил он и обнял Муравьева.
После ухода разведчиков вдруг начались, как нарочно, дожди. Особенно страшными были похолодавшие осенние ночи.
Слушая шум дождя, падавшего на толевую кровлю барака, Муравьев не мог спать. В разведку всегда ходили здоровые люди. Их могли ждать засады, мины и пули. Смерть караулила их всегда и везде. Но эти были больные. Даже если они минуют все расставленные врагами ловушки, выполнят полностью все задание и возвратятся, не вынесут они эту слякоть, туманы и дождь, которые и здорового вгонят в чахотку!
— Легче было бы самому идти, чем посылать таких! — признался Семенычу и Барков.
Разведчики были в отлучке десяток дней. Из штабелей досок возле станции их привела с собой в лагерь «вагон-команда».
Доложив Баркову результаты разведки, Пимен свалился в жару, с воспалением легких.
— Все равно я не дожил бы до конца. Чем так помереть, лучше на деле загинуть! — говоря через силу, успокаивал он Муравьева, который почти неотрывно дежурил возле него. Он до конца не терял сознания, хотя для него забыться было бы легче...
— Может быть, какой-нибудь там сульфидин или что... Ну, придумай, придумай! — требовал Муравьев от Глебова. — Могут ведь доктора что-нибудь! Может, кровь перелить? Бери мою. Я ведь жилистый!
Тот покачал головой.
— Все, — шепнул он неслышно.
— Ты, комиссар, товарищ мой дорогой, себя не вини... Я все равно не жилец... А тут хотя с пользой истратил последний заряд... своей жизни... — прерывисто прошептал Трудников.
Умолк и закрыл глаза.
Часа через два он умер.
Еремка по возвращении с кладбища, как только похоронили Трудникова, явился к Баркову.
— Товарищ майор, мы с Семеном готовы опять на выход, — отрапортовал он по-военному лихо и вдруг мальчишески просто добавил: — Дядя Пимен Левоныч мне приказал — говорит: «Как меня похоронишь иди к майору и продолжай... Надо дело закончить...» И вот я...
По лицу Еремки катились слезы.
— Поди отдохни, успокойся, Шалыгин. Дня через два приходи, — ответил Барков.
И через несколько дней Бровкин с Шалыгиным и еще один из больных командиров снова вышли из лагеря на разведку. Они возвратились через неделю с выполненным заданием.
В третий раз Глебов не выпустил Бровкина, уложил в постель. Однако Еремка Шалыгин выходил еще и еще.
Две группы разведчиков были пойманы немцами и доставлены в лагерную тюрьму. Троих из них, тяжело заболевших, в первый же день вызволил из карцеров Славинский.
— И зачем такие бегут? Сумасшедшие! — проворчал коротышка Вилли, когда, по приказу коменданта, их из тюрьмы свели в баню форлагеря.
— Пах фатерланд, понимаешь? Ферштай? — ответил Славинский.
— Ja, Ja... nach Vaterland... Nach Vaterland...1 — задумчиво повторил унтер.
— Объясните вашим солдатам, что больные бежать не могут, — качнув головой при виде плачевного состояния беглецов, сказал штабарцт Соколову.