Таганский дневник. Кн. 1 - Золотухин Валерий Сергеевич 3 стр.

И вот сегодня мы едем в Гагры. У меня нет голоса, и я не знаю, что делать. Второй сезон я кончаю с порванной глоткой. В гостинице воруют. У кассирши взяли 60 рублей, не попался им мешочек с нашей зарплатой. Люська Высоцкая лишилась комбинации и трусиков. Готлиб на пляже проворонил туфли. Пустячок, а неприятно.

Главное качество мужчины, наверное, все-таки мужество, иначе почему МУЖчина? Корень один, значит и значение близкое. Мужество — вовсе не обязательно — сила физическая, хотя она, в свою очередь, создает предпосылки для появления этого качества.

Внутренняя концентрация воли, покоя, уверенности, психическая устойчивость и направленность в главное.

В моем положении и вообще, в профессии артиста мужество — вещь чуть ли не главная, разумеется, при наличии таланта наличными. Талант наличными — это ничего. Отсутствие голоса наличными — кажется, единственное, что омрачает мое существование.

Да, пальмы действительно в Гаграх есть, это уже, можно сказать, юг. На юге надо иногда бывать, это верно, но отдыхать лучше всего в средней полосе. Та же Таруса не может сравниться ни с какими Гаграми.

Работать будем в летнем театре. Попросил установить микрофоны. Обещали сделать.

Море чище, чем в Сухуми и мельче галька. Болит нога. Ноет незаметно, но постоянно. Из-за чего боюсь купаться ночью? Еще болят зубы, особенно правая сторона. В остальном физически, кажется, здоров. На юге первый раз. Посему не верю, тщательно ищу доказательств. Море — это еще ничего не значит, хотя оно и Черное, море есть и на севере. Вот пальмы — это другое дело, и кипарисы, но кипарисы симпатичней, вернее, экзотичней на картинке, чем в натуре. К пальмам тоже есть претензии, они посажены нарочно, за ними ухаживают и поливают, очевидно, как фикусы в комнате. Еще магнолии, которые Зайчик спутал с фикусами. Огромные белые цветы чем-то схожие с лилиями. Лилии — магнолии, даже звучит одинаково.

Спектакль в 9.30, будем играть после ужина курортников, закончим в 1.30.

Да. Стыдно, но что поделаешь. Любимов после спектакля, как грустный медведь: «Совсем потерял голос».

Обратно доехали за два часа. Сегодня целый день спал. Полощу горло Зинкиными снадобьями. Первый раз за меня сегодня будут играть другие. «Антимиры», но что я буду делать завтра, ума не приложу. Наказан я за что-то. Как далеко все: как далеко отец, мать, родное село. За этими большими горами, за опаленными степями, в тридесятом царстве. Длинные, скучные, морозные вечера. Буран воет в трубах, из которых клочьями вырывается дым. Люди хотят накопить тепло на ночь. Бабы сушат дрова на утро, закладывая их в протопленную печь или просто на шесток, ставят квашню, мужики натаскивают воду, подкладывают корм скотине. Молодые ерзают, собираются куда-то, уходят в разные стороны, но встречаются все в клубе, так называемом Районном доме культуры. Тоскливо. Воют псы. Огни все уже потухли. Только из клуба слышатся звуки баяна, валит пар из открытой двери, стоят парни на крыльце, на морозе, в белых сорочках, в туфлях, перекуривают, прижимают к себе краль своих в крепдешинах. Многие подвыпившие, кое-где начинается выяснение отношения с матом, с криком, с кулаками, иногда с ножами. Интеллигенция не в почете, почти ругательство.

В Омске пересадка на Ил-18. Новосибирск не принимает Ту-104 — ремонтируют дорожку. В Новосибирске бегу прямо на аэродром, к самолету, отлетающему в Барнаул. Упросил пилота взять лишним. Пилот — молодой парень, чернявый, согласился быстро. Есть же добрые люди на свете.

Часов в 6 я зашел во двор дома. Мать с отцом телеграмму получили и ждали меня дня через два. В это время они возились у печки во дворе, заохали, заахали… Слезы…

Окна в избе были занавешены от мух, но я разглядел на кровати венчик племянницы. Она спала. Первое знакомство с ней удивительное.

— Оля, давай знакомиться, — подает руку, — меня зовут дядя Валера, — смотрит на меня непонимающим взором, отворачивается и произносит:

— Ганат.

— Что?!

— Ганат. Дай ганат.

И тут до меня дошло, она просит гранат, который мы посылали ей в посылке. Из всех фруктов она больше всего полюбила гранат, и дядя Валера ассоциировался теперь у нее с этим фруктом. Племянница оказалась девчонкой забавной, бойкой. Пела, плясала без конца. Это уж бабкино влияние, та всю жизнь бормочет какой-нибудь мотив.

Через неделю Нина прислала телеграмму: «Кончила сниматься не раньше пятнадцатого могу прилететь жду Москве твою срочную телеграмму. Целую. Соскучилась = Нина».

Мы только что приехали с братанами от Тони из Белокурихи. Тут же даю телеграмму: «Срочно вылетай» — жду день, два, три, четыре. Подъехала Нина. Условный свист. Я читал в «каюте». Вышел не спеша, но сердце стучит. Обнимает отца, целует мать, Вовку.

— Вот это молодец, вот это молодчина, дочка, — гудит отец..

А нам и целоваться неловко. Будто чужие стали или были.

Мнемся. Не находим, что сказать. Нина шумит, размахивает руками и без конца: «Зайчик, зайчик». Таращим друг на друга глаза. Быстро истопили баню. Мать посылает меня к ней, мол помочь там что, а сама знает, зачем, что больше всего скажет сейчас. Понес расческу ей, да там и остался.

На том месте, где стоит сейчас наш дом, была когда-то давно, еще до санатория, почта. И мать работала на ней, принимала посылки, еще что-то делала, но я этого не помню. Знаю только, что она и на почте работала тоже. Когда она работала в банке кассиром, я также не помню, но Вовка помнит, и мать сама часто об этом рассказывает. Деть нас было некуда и ей приходилось брать нас с собой на работу. Шла война, Великая Отечественная — священная, а мать пересчитывала мешки денег никому не нужных, обесцененных, до одури, щелкая костяшками истово, которые (счеты) мы беспощадно методично переворачивали, как она только зазевается.

Вовка говорит, будто бы у нее был револьвер в столе, и что она умела ездить на велосипеде. Это я не помню, но вижу как во сне: мать в новом костюме или платье летит с велосипеда в грязь.

— Так это после большого перерыва… А потом-то я ничего ездила.

Судя по всему (по фотографиям, по отцу и еще по некоторым соображениям) моя мать была красивая, очень красивая. И смех у нее, даже сейчас, бесподобный, громкий, заразительный и бесшабашный.

Мать рано вышла замуж, но быстро разошлась, вышла второй раз и на всю жизнь теперь. Родила пятерых детей, из которых живы трое, включая нас с Вовкой. Двое померли совсем маленькие, они были от первого мужа.

Последние год-полтора до пенсии мать работала в местном быт. комбинате, делала конфеты, а когда не было патоки, ее посылали на подсобные работы, и я видел, как она еще с несколькими бабами таскает кирпичи. Но она и кирпичи таскала весело, шутила с бабами и смеялась бесподобно громко, бесшабашно. Тетя Васса сказала: «Не отпускайте ее больше ни разу за ягодами, а то вы ее больше не увидите». Но сегодня она скоро ушла за ягодами… и мы не задержали ее. Отец мучается спиной ночами, ему уже шестьдесят.

Последняя воля Качалова — сжечь дневники. И сожгли.

Сезон 4-ый.

ИТОГИ И НАЧАЛА. Неделю назад я начал свой четвертый сезон в театре. В театре на Таганке — третий. Черт возьми, да как же летит время. Ведь вчера только я репетировал Грушницкого, а сегодня уже позади «Галилей» — маленький монах.

Сезон 65–66: ввод в водоноса, маленький монах, работа в «Павших». Не так уж плохо, просто отлично, по-моему, если в каждый сезон будут попадать такие золотые рыбки, как Водонос и Фульганцио, — что еще нужно, жить можно. Конечно, если бы меня спросили, доволен ли я, я бы ответил отрицательно. Жадность моя не дает мне покоя. Если думать, что можешь умереть в любой день, все сделанное кажется малым, недостойным, а потому нельзя не торопиться.

Вот и нынешний сезон. Начал я его как будто бы достойно, тьфу, тьфу, не сглазить бы. Но что впереди? Маяковский, честно говоря, не греет, да и повторение сделанного в «Антимирах», в «Павших». От этого ощущения никак отделаться нельзя.

И вот думаю над Кузькиным. Любимову очень хочется сделать это, но как перенести на сцену то, что так здорово написано прозой.

Я должен сыграть Живого, считаю делом жизни, чести.

Пригласили в «Братья Карамазовы» на Алешу. Думаю — нереально, ищут светлого, молодого.

Театр упирается в натурализм, а Шацкая — женщина немыслимой красоты. Первое принадлежит Любимову, второе — Вознесенскому в смысле изречения.

Сегодня на репетиции Маяковского присутствует Дед Мороз Марьямов[2]. Говорил о различии слова в прозе и стихе.

— В стихе слово единожды главное.

Смотрел Можаев[3]. Понравилось. Хочет работать с нами. Хитрый. Высокий. С подтекстом.

— Да, да, интересно, ну что ж, надо подумать, а у Вас есть многое от Кузькина. Значит, Вы очень хотите воскресить Живого.

Театр упирается в натурализм, а Шацкая — женщина немыслимой красоты. Первое принадлежит Любимову, второе — Вознесенскому в смысле изречения.

Сегодня на репетиции Маяковского присутствует Дед Мороз Марьямов[2]. Говорил о различии слова в прозе и стихе.

— В стихе слово единожды главное.

Смотрел Можаев[3]. Понравилось. Хочет работать с нами. Хитрый. Высокий. С подтекстом.

— Да, да, интересно, ну что ж, надо подумать, а у Вас есть многое от Кузькина. Значит, Вы очень хотите воскресить Живого.

Это не тот глагол. Мы его будем делать, что бы ни случилось. И МХАТу мы пилюлю вставим — это точно.

Я люблю эти несколько минут, когда можно не думать о карьере, а можно думать, о чем угодно. Эти минуты возникают, обычно, между репетициями и спектаклем, после обеда, когда уже поспал маленько или пописал, собрался в театр, одел тот костюм, что нужно, сварил кофе и у тебя в запасе еще минут 10–15, когда ты можешь ими распорядиться как заблагорассудится, и твоя совесть не осудит тебя ни за лень, ни за халатность, ни за что такое, оставит тебя в покое и удалится сама отдохнуть от чрезмерной бдительности. В эти-то минуты я, кажется, и живу, я свободен и могу думать что захочу и сидеть спокойно на стуле, не елозить.

Читаю Платонова «Фро» — но после него не хочется писать, тратить попусту время, так здорово, просто давит. Казаков же наоборот, после него хочется попробовать, и не потому, что, мол, могу так же, а нечто другое.

Дина вызвал Гоша[4] на сцену, и они крепко расцеловались. Толпа завопила: «Гитару Дину», «Браво». Мы стояли оплеванные его успехом. Зоя[5] передала слухи из кабинета гл. режа: «Дину понравился Пьеро»[6]. «Не буду теперь ни с кем здороваться». Пел хорошо, но не боле. Чего-то мне не хватало. Самобытности либо голоса, в общем, Высоцкий успех имел больший. Дин сказал: «Режиссер и артисты, совершенно очевидно, люди гениальные».

Вообще, он прекрасный парень, американцы очень похожи на нас.

Зайчик, смотря все соревнование с Дином наших менестрелей, заставляет меня петь русские песни, «так хочется показать всем, на что способен русский человек». Можаев: «К вам как ни придешь, все веселье, веселье. Месяц походи, и работать не захочешь».

Репетиция «Кузькина» с Б. Глаголиным. Господи, помоги. Боюсь, как бы не умереть или б войны не было, — пока не сыграю Живого.

Из дома не пишет мать. Разобиделась вконец.

Вчера заработал 30 рублей. Раздал долги. Купил бутылку водки, торт. На концерте пел Вертинского «Пьеро». Пожилой дядечка поблагодарил и сказал, что я исполнил лучше, чем это делал автор. Лестно.

1967

Сижу. Жду. Сейчас Регина будет заляпывать мои зубы. «Галилей». Завтра и послезавтра выходные дни. Так и не придумал, чем их занять. Больше всего хочется писать. Дня два писал бы без перерыва где-нибудь на «Автозаводской», может быть, спал бы в середине дня часа по два.

Регина обнаружила еще две дыры в моих зубах. Это уже анекдот, лечение вошло в мой режим как зарядка. Хорошо, хоть врачиха приятная, а то бы вообще тоска, так хоть юмор какой-то появляется. Можно полюбить и разлюбить, круг флирта начался с зубов и кончился зубами. Можно подумать, что она нарочно делает дырки, но ведь ее коллегша подтверждает наличие дырок.

ВТО. Я и Венька[7] отпросились у жен. Банкет устроил Высоцкий. Говорили, — о сказке, об устройстве Люси[8], о каком-то сценарии для нее, может быть, самим придумать.

Новое дело у меня в жизни — долг перед Люсей, надо что-то сделать для нее.

Первая репетиция с Сегелем.

— Не старайся очень.

До перерыва шло отлично, после — чушь, ужас, но, господа пр. заседатели, я еще не сказал своего последнего слова. Любимов смотрел «Пакет».

— Валера, мне очень понравилось.

Я обалдел, очень рад был, весь день счастливый. А жена снова канючит, злая, колючая, недовольная моей вчерашней вылазкой. Поистине — за хорошее надо платить. Как мне жить? Что делать? Мрак. Неизвестность.

Купил машинку. Теперь твоя душенька довольна? Не знаю, что я с ней буду делать, готового ничего нет, а что есть — переделывать да переделывать. Но… взялся за гуж, теперь карты в руках, надо писать.

«Антимиры». С аэродрома явился Андрей[9]. Прилетел из Флоренции, спасал искусство от наводнения. Читал. Забывал, обещал закончить в следующий раз.

Репетиция «Маяковского». Ничего пока не соображаю, нравится Любимов, даже больше, — поменьше бы он только говорил о дисциплине.

Сплошные разговоры о Любимове, о его неуважении артистов, о жлобстве, о «Маяковском». Свалив неудачу «Героя» на артистов, Любимов с радостью подхватил перепевы идиотов об отставании актерских воплощений от режиссерских замыслов. Чем дальше, тем больше. Уговаривает меня не сниматься.

— Дерьмовый сценарий, зачем. Хорошо снялся в «Пакете». Практически ты выпадаешь из «Пугачева», да и с «Кузькиным» будет трудно.

Откровенное запугивание, правда, он был под парами.

Печатаю «Стариков», писать некогда, боюсь войны с китайцами, мне бы выкроить пять лет, и я бы кое-что сделал.

Глаголин ходил к Можаеву.

— Условия ужасные, дом — развалюха, страшно… как он живет?

— Что Можаев?

— Грустный, как собака, жена у него прелесть, латышка.

— Она работает?

— Да, редактор какой-то.

— А на вид такая простая!

Левина из разговора с Любимовым в машине об артистах.

— Забурели артисты, забурели, даже Высоцкий. Единственный, пожалуй, кто держится — Золотухин.

Очевидно, она не сказала вторую половину фразы:

— Пока не сыграл Кузькина.

Идея. Вчера, сегодня, завтра.

Любимов. Вчера были очень уважаемые люди из Франции и сказали, что монахи в 6-ой картине не действуют, не тянут, занимаются показухой.

— Премьер Италии сказал, что артисты забурели.

— Зажрались, формализм, не общаются… не по-живому…

Любимов. Володя, сегодня буду смотреть, острее тяни существо проблемы.

Артист. Ю.П.! Дак я ведь не репетировал, Славина была больна, вы заняты очень… я уж сам кое-как.

Любимов. Тем более разговаривай за жизнь, в Брехте можно выплыть только вскрывая социальную суть, жизнь — «а мне надо жить или нет», мы все-таки люди, что, нет?

Артист. Я понимаю, но я ни разу не репетировал.

Любимов. Да брось ты всю эту ахинею, система доведет вас до ручки, это уже анекдот, не верю я в эти периоды застольные, полгода репетируют, наживают… чего наживают?? Штаны просиживают и ни черта не выходит… Надо пробовать сразу, выходить и делать, а не заниматься самокопанием… «сейчас, сейчас я наживу, сейчас, сейчас», выходит, плачет настоящими слезами, упивается собой, а в зале ржут. И занимайтесь дикцией, почему я к вам так придирчив, разучились работать, балетные каждый день тренируются, он знает, я кручу 16, а ты только 15, а если я буду крутить 32, я мастер, мне цены не будет, а драм. артисты считают, что им не нужно тренаж, дескать, было бы самочувствие внутри, «выйду сейчас и дам, ух дам», и дает — смотреть противно, поэтому диалог неживой, ни спросить по-настоящему, ни поставить проблему. К чему я все это говорю, надо всегда на сцене дело делать, заниматься делом, а не показухой. Вот вчера в 6-ой картине спросил правильно.

Артист. Вчера я не играл.

Любимов. Ну, значит, не вчера, раньше. И глаз должен быть в зал. Ну, так сказать, как бы вам сказать, вот кончается сцена, и вы не продолжаете ее, а так останавливаете и начинаете что-то свое, заранее заготовленные красочки, разыгрываете, не ведете сцену, не живете по-настоящему в ней, партнер играет, а вы в это время отдыхаете, пережидаете, вместо того, чтобы искать свое поведение во время его действия. Сами не работаете, не развиваете роли, не освещаете.

— Ты скажи, что не понимаешь.

— Я сказал…

— Ну и что?

— Что?! «Бери острее, вмазывай в зал, тяни сквозное».

— Шутки гения.

Премии. Мне 100 рублей. Много. Завтра получу. Разговор, два с Любимовым — отпустите сниматься…

— Как! Ну как, скажи, выводить тебя из репертуара я не буду. Ну как, скажи, освободить тебя, а репетировать, как я могу репетировать без тебя Маяковского, отменять репетицию?

— Ну нет двух Маяковских и трех гл. подонков, вы же не отменяете репетицию, более того, вы забываете, что их нет.

У меня сегодня праздник, и хоть я освобожден от службы на действительной, в честь него жена мне подарила электрическую бритву шикарную. Наверное, грянет гром, а еще, это того непостижимее — купила мне сигару. Я ее сейчас прижгу и налью кофе, и будет счастье.