Рабочий планшет Герман, разумеется, забрал с собой, но небольшой еженедельник в кожаной обложке (мой подарок!) он оставляет дома. И самые важные заметки – не повседневные, а ключевые, принципиальные – он делает именно в этой толстенькой книжечке. Ну и мне еще рассказывает. Но в последнее время – нет. Я думала, что это он так меня бережет, понимая, как трудно мне без сцены…
Сильно загудело в голове, и внизу живота прорезалась тупая тянущая боль. Ничего, ничего, просто мне трудно долго стоять.
Присев на подлокотник мужнина кресла, я дрожащими руками расстегиваю пряжку еженедельника.
Вот знакомые записи о нашей последней совместной работе – балете «Роза Тегерана». Я танцевала заглавную партию – девушку Сорайю, несправедливо обвиненную в измене. Мне даже глаз закрывать не нужно, чтобы всем телом вспомнить те движения, то завораживающе плавные, то отчаянно резкие, почти рваные… Сцена суда, казнь в багровых мрачных бликах – словно на заднем плане бушует пожар…
Мне всегда казалось, что, когда я танцую – особенно когда мы репетируем, – мы с Германом сливаемся ближе, чем в самых страстных объятиях… Но не навсегда же я покинула сцену! Я же вернусь! И у меня будет еще один, самый отзывчивый, самый лучший в мире зритель – наш Масик!..
После «Розы Тегерана» идут наброски нового балета, о котором Герман не говорил мне ни слова. Ну да, не станет же он рассказывать мне о роли, которую буду танцевать не я. Первая запись непонятная… полгода назад, через день после того, как мы узнали о Масике (мне тогда еще вполне можно было и репетировать, и выступать). Потом долгий перерыв, а потом, с чистого листа:
«Мемуары гейши. Шоу-балет по роману Артура Голдена».
Читая, я не узнавала своего мужа. Заметки пронизывала его сила, его гениальность, но все это было невероятно жестко, почти жестоко. Некоторые сцены просто пугали. Эротизм, присутствующий в любом балете, вообще в любом танце, был здесь не намеком, не мягкой нежной тенью, его откровенность граничила, на мой взгляд, уже с порнографией, даром что танцоры в трико…
Список ролей и исполнителей… Как всегда, снабженный подробными комментариями…
Порой я способна увидеть в безобидном плюшевом медвежонке злобно ревущего зверя. Знаю. Но это лучше, чем видеть в голодном тигре безобидную киску.
Живот заныл сильнее. Жернова ревности в моей душе перемалывали остатки здравого смысла. Зато ярость расцветала… вздымалась гигантским огненным цветком.
04.09.2042.
ЖК «Европа». Вероника
Проклятье, как же я устала!
А ведь только-только проснулась. Наверное, беременность – худшее, что может приключиться с женщиной, если оставить за скобками то, что считается бедами в общественном сознании. Беременность – обычное дело, не болезнь и уж точно не беда. Но для меня это самое настоящее – и тяжелое – испытание. Я чувствую себя пленницей в своем же собственном, странно изуродованном теле. И понимаю, что…
…не могу любить то, что поселилось у меня внутри. Что этот ребенок – мой тюремщик, именно он безжалостно держит меня в заточении. Большинству это покажется дикостью: маленькое, совершенно бессильное существо – и «это» имеет надо мной такую власть, настолько сильнее меня?
Меня ничто не радует, все вызывает раздражение. Раньше я такой не была. Жила в своем мире, полном гармоничных звуков, лишенном обуз, тягот и оков. Еще в детстве я бежала в этот мир от реальности, которая казалась мне слишком серой и унылой. Только в этом мире звуков я была настоящей владычицей и жила настоящей жизнью. И мир звуков стал для меня куда реальнее настоящего.
Потом встретила Валентина… Мне показалось, что и он родом из того же мира, из моего мира, что с ним этот мир станет еще прекраснее. Меня покорила нежность и заботливость этого мужчины, те самые, что сейчас кажутся мне слащаво-приторными, как патока, и безвкусно-липкими, как сахарная вата.
Валентин с тех пор ничуть не изменился, это у меня, должно быть, открылись наконец-то глаза. Реальность все-таки настигла меня, осветив мой волшебный мир жестоким резким светом. Как в операционной. Бр-р-р. Раньше я не замечала в Валентине недостатков. А те, что замечала, воспринимала как-то по-другому. Унылая правильность казалась мне элегантным джентльменством, слабохарактерная уступчивость – благородной мягкостью, неспособность быть опорой – идеальной честностью. Да засуньте вашу правду в… куда-нибудь подальше! Разве так трудно понять, что именно тогда, когда я не права, мне сильнее всего необходима поддержка?
А раз ее нет со стороны, ах, любящего мужчины, мне придется поддерживать себя самой. Больше чем уверена: когда я произведу наконец на свет это долгожданное (о, как долго!) чадо, этот тюфяк будет суетиться вокруг меня, как шмель вокруг цветочка, а реальной помощи будет полный ноль.
Я сжала кулаки так, что аж костяшки пальцев побелели. Что за жизнь! Сперва родители. Нет, спасибо, они дали мне жизнь и кое-какое образование, но понимать – нет, это не из их репертуара. Отец – инженер, мать – участковый терапевт (вот спасибо за детство, проведенное в постели с температурой и прочим, похуже: заразу она с работы домой притаскивала с завидным постоянством). Ну да, они меня кормили-поили-растили. Даже за пианино воткнули. Первое время я его ненавидела, даже собиралась расколотить чем-нибудь тяжелым, а потом научилась с его помощью убегать от унылой реальности в мир вечно свободной и прекрасной музыки.
Любовь? Я вас умоляю! В моей душе – бездна, ненасытно жаждущая огненного потока любви, а получающая блеклые скудные капли. Впрочем, Валентин поначалу поил меня любовью чуть не допьяна. А потом сладкий сироп его нежности начал вызывать отрыжку, потому что сладкий этот сироп ничего общего не имеет с огненной лавой настоящей любви. Нет, насчет отрыжки – это я, пожалуй, преувеличиваю. Скорее вялое безразличие, временами, однако, переходящее в приступы раздражения. Умом-то я понимаю, что он для меня – самая выгодная партия. Как такой тюфяк может сочинять такую музыку, уму непостижимо. Но ради музыки мирюсь с унынием, в которое вгоняет меня и он сам, и вся их семейка. Восторженная безмозглая куколка Вера, в черепной коробочке которой хранятся, вероятно, плюшевые розовенькие сердечки, щедро усыпанные блестками. Глазки пу-у-устенькие, све-е-етленькие… Тьфу!
Вот, правда, Герман, муженек ее, тот ничего, вполне человек. И Эдит он нравится. Но очень уж мнит о себе. Царь и бог, и все должно происходить по мановению его левого мизинца. Ну да, красивые мужчины, как известно, все сплошь эгоистичные мачо. И юморок этот его натужный. К месту и не к месту.
Ни кофе, ни сигарета настроение не исправляют. Я, пожалуй, не отказалась бы и от чего-нибудь покрепче (хотя вообще-то равнодушна к алкоголю), но зануда Валентин спиртного в доме не держит, даже на мои сигареты и кофе косится неодобрительно. Тоже мне, святоша. Сам-то кофе пьет (правда, не курит) – полезный травяной чай выдержал не больше недели.
Наливаю еще кофе. Хоть так. Скоро уже благоверный из спальни выползет. Он изволит почивать чуть не до полудня, а мне эта роскошь уже недоступна: на животе не поспишь (вы не пробовали спать на футбольном мяче? Рекомендую), на боку – спина затекает и ноет. К тому же этот мелкий негодник взял моду расталкивать меня по утрам – да-да, изнутри, но мне от этого не легче, уже не поспишь. Да и весь световой день пинается, у меня уже живот от его толчков сводит, хотя, согласно общепринятому мнению, регулярно озвучиваемому моей дражайшей свояченицей, это хамство (а как это еще назвать?) должно меня умилять! Умилять, вы подумайте! Ну ничего, вот родится, быстренько приструню, за все свои мучения отыграюсь.
Муженек умоляет взять его с собой в родильный зал. Гениально! Он и так-то не герой, а уж когда собственными нежными глазоньками увидит во всей красе процесс появления на свет нового гражданина (или гражданки, на УЗИ этот хитрован так и не продемонстрировал своей гендерной принадлежности) – точно в обморок грохнется. А если не грохнется, я сама его грохну, ибо с ума сойду от его ахов, охов и попыток «позаботиться». Будет бессмысленно скакать вокруг и сюсюкать – вот счастье-то! Все-таки они с сестрицей очень похожи. Только что внешне разные: она вся такая тоненькая и хрупкая, а он медведь медведем. А в остальном… Та тоже вечно кудахчет по поводу и без, у меня от приторности этой уже оскомина. Но приходится скалиться во все тридцать два прекрасных зубы и изображать умиленного котика. Куда деваться! Мало ли как Алекс воспримет, дай я волю характеру. А с Алексом надо, гм, дружить: хоть сухарь и зануда, но человек дельный, а уж связей полезных – самосвал с прицепом. Да и Эдит, хоть и не скрывает скепсиса по поводу его, так сказать, гражданской позиции, как ученого ставит его весьма высоко. Кстати, надо Эдит позвонить, может, скажет что-нибудь полезное на правах лучшей подруги. А то сил что-то никаких нет терпеть весь этот дурдом внутри и снаружи.
Ага. Дурдом снаружи проявляет признаки жизни: в душе вода зашумела, значит, ненаглядный супруг соизволил покинуть ложе сна и совершает утреннее омовение.
С трудом, кривясь от боли в пояснице, поднимаю себя со стула, сую в тостер пару кусков хлеба, ставлю на плиту сковородку, шмякаю на нее несколько ломтей грудинки, выпускаю три яйца… Не самый изысканный (а свояченица раскудахталась бы – какой вредный!) завтрак, но сытно.
А пока можно и с Эдит поговорить. Давно пора было.
04.09.2042.
ЖК «Европа». Валентин
Мне приснилось, как Дидье Моруани обсуждает с Эннио Морриконе игру «Интера» и «Милана» – по-итальянски бурно, чуть не до рукоприкладства, но кто за какую команду болел – убей, не понял или не помню, я совершенно не разбираюсь в футболе. Логичнее было бы увидеть во сне Баха, Гайдна или хотя бы Шнитке, но вечером я сочинял канон в электронном звучании – музыкальную тему для фильма о клонах, которых снимает мой приятель из Италии, вот, наверное, оттуда и ассоциации.
Мои сны, если честно, намного приятнее и красочнее моей реальности. И жаловаться вроде бы не на что: я востребован, признан, занимаюсь любимым делом (и мне за это еще неплохо платят), женат на женщине, которую мечтал заполучить с первой минуты нашего знакомства, и скоро у нас будет ребенок – наш ребенок! Все бы хорошо, если бы не проклятые «но». Как песчинки в шестернях часового механизма: вроде и прекрасные часы, а врут, хоть тресни. А то и вовсе не идут. Осуществляясь, мечта оказывается совсем не такой сладкой, как в вожделении. С привкусом не то горечи, не то вовсе затхлости. И женщина, которой грезил, вблизи – совсем не та, которой казалась, и любимая работа потому перестает приносить радость. Точнее, и у этой радости теперь какой-то неясный, но очевидно неприятный привкус. Фальшивый звук, который портит звучание целого оркестра…
И нашему общему ребенку, похоже, радуюсь я один.
Наверное, все это потому, что Нике сейчас тяжело, ее напрягают те нагрузки и те неприятные ощущения, которые приносит беременность. Я прекрасно все это понимаю и, как могу, стараюсь облегчить эту тяжесть. Но не могу же я выносить беременность вместо нее! Я бы с радостью, да природа забыла наделить мужчин этой способностью.
Да, я стараюсь во всем Нике потакать и исполнять любые ее капризы. Но от этого становится только хуже.
Может, в чьих-то глазах я выгляжу законченным эгоистом – скажем, в глазах подружек Ники, да той же Эдит. Но когда все время крутишься мелким бесом, лишь бы угодить, а в ответ получаешь одни только упреки и скандалы, руки невольно опускаются сами собой, и ничего уже не хочется. Разумеется, я стараюсь держать хвост пистолетом, сохранять бодрость и присутствие духа, непрерывно напоминая себе, что Ника – слабая женщина, что она нуждается во мне, что она беременна, потому и капризна… но иногда самовнушение перестает действовать. Подчас я даже ловлю себя на желании напиться. Полный бред: единожды в жизни перебрав, я угодил в каталажку и провел ночь в компании каких-то (укуренных, должно быть) турок, которые косились на меня и корчили страшные рожи. Но еще страшнее была полученная потом от отца выволочка. О да, мой отец может в двух-трех спокойных словах разделать человека на отбивную, так что год потом будешь чувствовать себя лангетом, а то и вовсе фаршем.
М-да, что-то у меня сплошь гастрономические ассоциации. Вероятно, это означает, что пора подкрепиться. Поужинал я на скорую руку, бутербродами: Ника уже спала, а самому готовить было лень, точнее, жаль отрываться от работы, которая пошла вдруг на всех парах. И, по-моему, неплохо получилось, хотя надо еще на свежую голову посмотреть.
Завернувшись в банный халат, я с надеждой на сытный завтрак отправился на кухню, откуда уже доносились специфические ароматы. Значит, Ника уже встала и что-то готовила. А если быть совсем точным, сидела возле плиты, на которой что-то явственно дымилось, и дула на обожженный палец.
Вместо того чтобы броситься ее жалеть, я бросился снимать с плиты сковороду, содержимое которой явно собиралось превратиться в угли.
Ну вот вам и casus belli[2]. В смысле – повод может быть любым, было бы желание.
Желание в последнее время у Ники присутствует постоянно:
– Ты только о жратве и думаешь, – заявила она вместо приветствия. – Как только не лопнешь!
Не столько о жратве, подумал я, сколько о том, что, если кухня провоняет гарью, ее за неделю не проветришь, никакой кондиционер не спасет. Вслух возразить, разумеется, не решился – взорвется. Наивный. В таком состоянии у Ники взрыв вызывается самим фактом моего существования.
– Ты обожглась, маленькая моя? Чем помочь? – довольно фальшиво (ну и с запозданием – после сковородки, этого она не простит) попытался посочувствовать я.
– Разбегись и двинься башкой об стену, – порекомендовала Ника тоном, ледяным, как торосы моря Лаптевых. – Все из-за тебя.
Уточнять, каким образом я, отсутствуя на кухне, послужил причиной ожога, не было никакого смысла. Если уж Нике пришел каприз назначить кого-то (меня, кого же еще) виновным – все. Смерено, взвешено, отрезано. Обоснования ей без надобности.
– Если бы я не готовила тебе завтрак, не обожглась бы!
С ума сойти! Даже обоснование в этот раз нашлось!
Назвать завтраком пересушенные, больше похожие по вкусу на бумагу тосты и полусгоревшее содержимое сковородки (отдаленно – на пару парсеков – напоминающее яичницу с беконом) у меня, честно говоря, язык не поворачивался. Но лучше не спорить.
– Тебе положить? – спросил я с самым мирным видом, получив в ответ развернутую рекомендацию, куда именно я могу отправить упомянутую яичницу. Вместе со сковородкой, хотя вряд ли эта операция анатомически возможна. Эх, что б мне на четверть часа раньше на кухне появиться! И завтрак бы приготовил нормальный, и Ника, может, поспокойнее была бы. Что-то она сегодня больше обычного разбушевалась.
Не успел я приступить к поглощению «яичницы», буря продолжилась:
– Ты небось решил, что приобрел себе прислугу, так? – Вероника никогда не повышала голоса; гневаясь, она цедила слова, словно выплевывая их в собеседника. – Совсем недорого, очень удобно, да?
Я молча ел, опасаясь, правда, получить в голову каким-нибудь подручным предметом. К чести Ники следует сказать, что швырялась она целенаправленно мимо, но ведь лиха беда начало, вдруг да попадет, решив, что так веселее. Однако сегодня обошлось чисто вербальным воздействием. И знаете, что я вам скажу? Слова бьют больнее материальных объектов. Я держался из последних сил. Очень хотелось ответить, но спорить с Никой – то же самое, что объяснять нотную грамоту камню на склоне видного из наших окон горного хребта. Да и то мне иногда кажется, что до камня достучаться легче.
Поднявшись из-за стола, я со всей доступной мне решительностью сказал:
– В общем, довольно, дорогая. Наймем домработницу. Давно нужно было это сделать.
– Ах ты, боженьки мои! Неужели мой драгоценный тормоз допер наконец до очевидного? – саркастически выплюнула Ника.
– Вообще-то я давно тебе предлагал… Эдит свидетельница…
Вот дурак, знаю же, что возражать – себе дороже.
– Мужчины не предлагают! – перебила она. – Мужчины делают! Впрочем, что ты, – выделила она это слово, – можешь об этом знать.
– Вот и отлично. Сегодня и поищу. – Оборвав ядовитый поток, я вышел, с размаху затворив кухонную дверь. Ну… придержал, конечно, чтобы не хлопнула.
Ох, давно надо было не предлагать, а сделать. Да, я пытался несколько раз, но все кандидатуры Ника отвергала практически с места. Ну все. Нужно просто поставить ее перед фактом. Благо у меня на примете есть претендентка с отличной рекомендацией. После очередной отвергнутой кандидатуры я посоветовался с Эдит. Через силу – не очень люблю с ней общаться. Но зато Эдит пользуется неограниченным доверием Ники. И по моей просьбе посоветовала мне одну женщину.
Вот пусть теперь Ника попробует придумать какие-нибудь возражения.
04.09.2042. Город.
Национальный театр оперы и балета. Герман
Большинство людей полагают, что работа балетмейстера-постановщика – это сплошной безудержный полет фантазии в окружении прекрасных длинноногих балерин. Сказка, в общем. Большинство ошибаются. И это как минимум.
Строго говоря, «сказочных» работ вообще не существует в природе. За просто так денег не дают. Любая работа – даже самая любимая – это бесконечный труд. Да, приятнее, когда этот труд проходит в окружении длинноногих и прекрасных (время от времени) балерин, да еще и – действительно – эпизоды безудержного полета фантазии в нем присутствуют.